Иван Стрепетов и жил и выглядел по-другому. На полголовы ниже жены, рано начавший лысеть и полнеть, бесцветный, с блёклыми пустыми глазами, в деревне, с лёгкой руки Ильи Покровского, он звался «мокрицей». Иван всю жизнь жил в старом родительском доме, который Фира, на свои деньги, подлатала и обставила. По профессии он был учителем русского и литературы, служил в средней школе на окраине города, трудился по 3-4 часа в день, не обременяя себя даже классным руководством, и уже на двухчасовой электричке возвращался в Березень с работы.
По деревне ходили упорные слухи о том, что у Фиры роман с Владом Покровским, и будто бы Влад, прыгающий, как блоха, из постели в постель, об Фиру запнулся, прикипел, любит, говорили даже, что он хотел из-за неё уйти от жены, но Снежана не пустила, пригрозив наложить на себя руки. Поговаривали, что Стрепетов был очень недоволен тем, что жена затеяла интрижку в посёлке и выставила его на посмешище. Макс несколько раз, ненароком, слышал, как Иван, в пылу скандала, обзывал жену дешёвкой, шлюхой и ещё Иезавелью, видимо полагая, что пороком женщины может быть только блуд… Макс не придавал значения и не прислушивался к этим бродящим по деревне слухам, но сейчас, за столом, и ему и остальным было заметно, что между Фирой и Снежаной, сидящими лицом к лицу, висит напряжение, спичку поднеси и раздастся взрыв.
Эсфирь поджала губы, повернулась к Лёне, спросила, что ещё ему положить на тарелку…
– Интересно, конечно, на француженку посмотреть, – усмехнулся Макарыч, заглянул жене в глаза, – Почему моя девочка загрустила?
– Так… – Мила вздохнула, – Спой, Антрей!
– Гитары нет.
– У Макса есть.
– И то верно! – просиял Макарыч, – В гостиной пылится. Твоя?
Макс помотал головой:
– Жены.
– Сколько струн?
– Семь. На ней сто лет никто не играл. Наверное, расстроена совсем…
– Макс, принеси пошалуйста, – мягко попросила Мила.
Макс поднялся, пошёл в дом.
Макарыч очень долго настраивал гитару. Все притихли, разомлели, слушали нестройное бренчание и наслаждались вечером, запахами, цветами, коротким северным летом. Наплывала белая ночь, заблестела роса, но было непривычно тепло и хотелось просто быть, быть в этой минуте, и невозможность удержать и повторить делала её бесценной, самой важной минутой в жизни.
– Ну, что ж, господа… – откашлялся Макарыч, – Давайте ещё по чуть-чуть и отдадимся музе…
Он мягко перебирал струны, пел негромким глубоким голосом, Мила, склонив голову к плечу, с нежной улыбкой слушала мужа.
– Ночь светла, над рекой тихо светит луна… И блестит серебром голубая волна…
Фира тоже улыбалась Макарычу и покачивала головой в такт музыке. Алекс подпевала одними губами. Снежана, едва заметными движениями пальцев, постукивала по столу, как по клавишам.
«Как смотрит на Андрея жена! – думал Макс, – Сейчас вечеринка закончится, все разбредутся кто куда, но его-то сегодня ещё ждёт любовь, можно не сомневаться! Все женщины за этим столом годятся ему в дочери, но глядят на него влюблёнными глазами… Как так?»
Макс осёкся. Снежана перестала стучать пальцами. Она вся застыла, замерла и уставилась неподвижным взглядом куда-то за спину Макса. Макс обернулся, всмотрелся, разглядел в серых сумерках мужской силуэт за своим забором. Снежана тем временем, наконец, сбросила с себя оторопь, поднялась, быстро суетливо заговорила:
– Мне пора… Владик за мной пришёл… Спасибо, что пригласил, Пашенька… Неловко вышло – я с пустыми руками… В следующий раз обязательно…
– Снежа! – перебил её Макс, – Хочешь, я пойду с тобой?
Она в ужасе подняла на него глаза:
– Не вздумай! – потом обвела всех сидевших за столом быстрым взглядом, пробормотала «Хорошего вечера», засеменила через двор, вышла за калитку, с опущенной головой подошла к мужу, взяла его под руку и они пошли вниз по улице. Все сидели с мрачными лицами, Фира, очень бледная, смотрела вниз, Стрепетов чавкал квашеной капустой.
– Что же это такое? – растерянно заговорил Анатоль.
– Тирания, – хмуро сказал Макарыч.
– Но почему она это терпит? – возмутился Серж, – Бьёт он её что ли?!
– Не говорите чепухи! – тихо и зло произнесла Эсфирь, Стрепетов поперхнулся.
Макарыч кивнул:
– Согласен, это чепуха. Уверен, что он её и пальцем не трогает. Это такой особенный человек.
– «Особенный»? – переспросил Серж.
– Именно. На нём всегда бархатный плащ, начищенная шпага, звенящие шпоры… Мы-то все знаем, что король на самом деле голый, и он злится, чурается, он нас не любит! И находит нежное создание, которое видит у него на голове, вместо намечающейся плеши – корону. Он хватает это создание, сажает в клетку и заставляет каждый день повторять – на тебе корона, ты царь, ты бог!
– У тепя косынка, – раздумчиво сказала Мила.
– А? – не понял Макарыч.
– Косынка, повязанная концами назат. Чёрная шёлковая рупаха, красный шарф вместо пояса, и польшой такой нож, знаешь, как тля сахарноко тростника… Ты клаварь пиратов, моя шхуна тонула, а ты меня спас.
– Ты серьёзно?! – восхитился Макарыч и все, даже Фира, рассмеялись, – Дааа! Мы все купаемся в иллюзиях и украшаем жизнь мечтами… – он повернулся к жене, – Я не спасал тебя с тонущего корабля. Ты жила одна в лесу, златовласая красавица, очень нежная и очень добрая. Меня изранил медведь, я дополз до твоей хижины, а ты меня выходила и полюбила, такого, как есть – старого и всего в шрамах…
– А Алекс? – спросил вдруг Лёня.
– Алекс?… – Макарыч перевёл взгляд, – Алекс сидит на балконе своего дома в Севилье, тут же, рядом мольберт с незаконченной картиной, в волосах у неё алая роза, в пальцах бокал с красным, как кровь, вином. Она смотрит вдаль и ждёт.
– Кого? – спросил Лёня.
– Рыцаря. Он едет к ней из деревеньки под названием La Mancha, но Росинант уже не молод и не быстр, и ей придётся ещё немного подождать.
– А я? – спросила Фира.
– О! Прекрасная Эсфирь! Ты живёшь в сердце каждого католика!
– Католика?! – рассмеялась Фира, – Я еврейка, Андрей. Моих родителей звали Авраам и Сара, к этому и добавить-то нечего!
– Всё верно. А кем был Иисус?
– Это скользкая тема, Макарыч… – заметил Серж.
– Всё в порядке, Серёжа, я сегодня на коньках, – отмахнулся Вальтер, развернулся к Эсфири, – Я православный верующий, Фирочка, я молюсь Богу каждый вечер, пост держу, но… Откровенно-то говоря, ведь на наших современных иконах одни славянские лики. Как? Откуда?… Я потому и заговорил про католиков, про Ренессанс, Возрождение… Ты смотришь со всех картин гениев! У тех, ещё настоящих мадонн, твоё лицо!
Фира недоуменно покачала головой, но было заметно, что ей приятны его слова.
– А папа? – не унимался Лёня.
– С папой всё понятно. Дон Кихот. С мужиками вообще всё просто и неинтересно. Вот хоть Сержа с Анатолем взять – они долго брели по свету, побиваемые камнями, потом встретились и теперь живут и в ус не дуют! А Дениска так никогда и не выберется из песочницы, да и ни к чему ему.
– А я? – вдруг подал голос Иван Стрепетов.
– Ты?… – озадаченно переспросил Макарыч, – Ты выпил весь коньяк.
Вальтер взял за горлышко пустую бутылку, повертел в руках, поставил позади себя на землю:
– Господа, не пора ли и честь знать? Макс совсем осовел…
– Дядя Андрей, а про меня-то Вы ничего не сказали!
Макарыч улыбнулся:
– Сынок, ты чистый лист бумаги, и как сам решишь, так оно и будет. Я сегодня Бога попрошу, чтоб ты сделал правильный выбор. Просто реши быть счастливым и всё получится.
– А трудности и испытания? – нахмурился Лёня.
– Отменяются, – легко сказал Макарыч, – Перед сном скажи себе: «С завтрашнего дня я стану счастлив» и просто живи, дружи, играй в шахматы, помогай отцу, чем можешь, и выполняй всего одно условие…
– Какое?
Все, замерев, смотрели на Макарыча.
– Получай удовольствие от всего, что делаешь и не желай никому зла.
– Я попробую, – серьёзно сказал Лёня, задумался.
– Я тоже… – улыбнулась Алекс.
…Макс сидел на крыльце. Гости, кроме храпящего в гамаке участкового, с грехом пополам разошлись. Рассвело, пели соловьи.
Вальтеры откланялись последними – Мила помогла Алекс убрать со стола, а Макарыч, который весь вечер пил со всеми наравне, но почему-то был трезв, как стёклышко, задал Максу ещё несколько последних вопросов про Мотьку, и договорился о завтрашнем дне. Потом и они ушли, обнявшись, как влюблённые подростки.
Алекс закрыла за ними калитку, развернулась к Максу:
– Спокойной ночи… Очень хороший вечер, но я прямо с ног валюсь!
Она пошла по дорожке к своему домику.
Макс сходил в комнату к сыну, мальчик спал в одежде на не расстеленной кровати. Макс обругал себя последними словами, вышел на крыльцо, сел на ступеньку.
Вспомнился Макарыч и то, как Мила смотрела на него, когда он пел старый слащавый романс. Макс представил, как они, вобнимочку, дошли до дома, и вот сейчас, в эту самую минуту, целуются и стаскивают друг с друга одежду, не дотерпев до спальни. Макс зло откашлялся. Сжал кулаки.
«Он на двадцать лет меня старше. И его искренне любит привлекательная, умная, молодая женщина! А со мной-то, что не так?! Половина жизни за плечами и одна пустота вокруг!»
Ему вдруг так страстно, так невыносимо захотелось взаимной любви, такой, какая только в юности бывает, что от желания этого застучало в висках.
Он встал со ступенек, подошёл к бочке, вымыл ледяной водой лицо, намочил волосы, постоял немного, глядя перед собой, и пошёл к сторожке.
Света в её окнах не было, Макс негромко постучал костяшками пальцев по стеклу. Прошла, наверное, минута, потом она выглянула из-за занавески, открыла окно, чуть высунулась:
– Что случилось?
Она смотрела серьёзно, без улыбки. На плечи у неё была накинута какая-то тряпка, похоже – покрывало с кровати, волосы рассыпались, падали на глаза, лицо было нежно-розовым в лучах поднимающегося солнца. Внутри у Макса заплясали черти.
– Пусти меня.
– Вот уж дудки!
– Пусти!
Она весело рассмеялась:
– Какой ты смелый стал! А что наутро будешь говорить, когда проспишься?
– То же, что и сейчас.
– И что же?
– Я тебя люблю.
Алекс ещё больше развеселилась:
– Чепуха какая! Ты меня даже толком не знаешь!
– Чтоб влюбиться одного взгляда достаточно!
– Верно, – согласилась Алекс, – Но ты-то говоришь, что любишь, а не влюблён. Кое-кому нужно повзрослеть и поумнеть, чтоб понять разницу.
Макс задумался.
– Спокойной ночи, – она хотела закрыть окно.
– Постой! – Макс держал раму, – Саша, пусти меня!
– Пашенька, нет. Иди домой и ложись. Тебе нужно поспать. Я ведь вижу, что ты не привык так пить, как они.
– Да уж… Саша, я уйду, если ты меня поцелуешь.
Она, продолжая смеяться, поставила локти на подоконник и упёрла в ладони подбородок:
– Паша, сколько тебе лет?
– Тридцать восемь. Я тебе говорил.
– Ты ведёшь себя, как старшеклассник.
– Я помолодел. Сбросил лет двадцать. Думаю, это хорошо.
– Да, неплохо.
Макс поставил ногу на фундамент домика, схватился руками за подоконник, подтянулся и оказался с ней лицом к лицу.
– Поцелуй меня и я уйду.
– Ладно… – прошептала Алекс, обняла его за шею, поцеловала в губы долго, нежно. Потом вздохнула, – Спокойной ночи.
Макс очень хотел тоже её обнять, но приходилось держаться за подоконник, чтоб не свалиться.
– А можно ещё?
– Нет. И ты обещал пойти спать.
– Да. Хорошо, – он спрыгнул вниз, – Спокойной ночи, Саша. Я тебя люблю.
Она кивнула, закрыла окно и задёрнула занавеску.
Макс пошёл к дому. Во дворе он погасил фонарь над беседкой, проверил ворота и калитку, в доме снова заглянул к Лёне, сын сладко спал.
Голова начинала болеть, не дожидаясь утра. Макс решил загодя принять таблетку, прошёл в кухню, посмотрел в окно. В рассветной дымке по улице шла женщина, высокая, стройная, в чёрном приталенном плаще. Лица было не разглядеть, Макс лишь успел заметить, что у неё чёрные волосы выше плеч, и почему-то показалось, что женщина улыбается.
«Что за чёрт? Идёт как будто со станции, но первая электричка только в семь часов…»
Он пожал плечами, проглотил таблетку и отправился спать.
Глава 8
Проснулся Макс от громких голосов во дворе. Посмотрел на часы. Схватился за голову.
«Десять! Собаки голодные взаперти сидят!»
Он вскочил, пошатнулся, к горлу подкатила тошнота, правый висок выстрелил резкой болью. Макс постоял, отдышался. Немного отпустило. Тогда он аккуратно, стараясь не наклоняться и вообще не смотреть вниз, надел джинсы, майку и пошёл из дома.
В дальнем углу двора, у забора, стояли Алекс с Макарычем и изо всех сил трясли гамак с участковым.
– Он живой вообще?! – зло спросил Макарыч.
– Дышит, – ответила Алекс.
– Что это вы делаете? – удивился подошедший Макс.
– Пытаемся разбудить нашего блюстителя порядка, – не глядя на Макса, ответил Макарыч, – Мне кажется, он впал в кому.
Макс, стараясь не смотреть Алекс в глаза, спросил:
– Саша… мм… ты к собакам не заглядывала?
– Заглядывала, – она продолжала трясти гамак, – Покормила и выпустила. Биглята в вольере, лабрадоры у себя.
– С-спасибо… – пробормотал Макс, – А зачем вы его будите?
– Чтоб он приступил к своим обязанностям, – сказал Макарыч, – В деревне снова смерть. Марина отошла.
– Куда?
Макарыч внимательно посмотрел на Макса, покачал головой. Алекс перестала валтузить Дениску, отдышалась:
– Марина, домработница Бонье, лежит мёртвая возле своего дома. Её нашла Снежана. Она шла за утренним молоком для девочек и увидела тело… Да, просыпайся ты! – она зло стукнула Дениску по плечу, тот счастливо улыбнулся, прошептал «Мама» и продолжил спать.
– Полицию вызвали?
– Не знаю, – пожал плечами Макарыч, – Снежана побежала домой, Влад её запер с детьми, сходил к Марине, убедился, что она мёртвая, пошёл искать по деревне этого деятеля, зашёл ко мне… Я ему сказал, что участковый, скорее всего, у тебя спит. Тогда Влад отправил меня сюда, а сам остался дежурить у неё во дворе, чтоб никто туда не заходил и не топтался… – он перевёл взгляд на Марченко, – По-моему, это бесполезно.
– Вы неправильно его будите, – сказал Макс, – У них в семье по-другому принято.
Макс сходил в дом, вернулся оттуда с маленьким ведёрком, зачерпнул воды из бочки и опрокинул всё ведро на голову Дениски, Алекс с Макарычем едва успели отскочить.
Дениска дёрнулся, плашмя выпал из гамака на землю, мгновенно, как неваляшка, встал, и ошалело посмотрел на окруживших его людей:
– Чего, похмеляться будем?
Макарыч закрыл лицо ладонями…
Алекс с Лёней остались дома, а мужчины отправились на происшествие. Бедного Дениску пришлось чуть не под руки вести. Макс до обеда пробыл во дворе Марины Шуйской, стараясь не смотреть на окоченевший уже труп.