Наконец, когда я уже отчаялся ждать, появился Василий Александрович с еще одним врачом, розовощеким толстяком одетым под халатом в толстый мохеровый свитер.
— Это лечащий врач вашего отца, Станислав Сергеевич. Он вас проинформирует о его состоянии.
Я представился, подал толстяку руку и мы обменялись рукопожатиями. В отличии от теплой и крепкой ладони Василия Александровича, ладошка лечащего врача оказалась мягкой, холодной и какой-то вялой.
— Ну, что Вам сказать, мой дорогой, — начал он, — доставили больного к нам уже с инфарктом, в запущенном состоянии, видимо Ваш отец не обращал внимание на свое здоровье.
— Никогда, на сколько помню, на сердце не жаловался. Случались у него проблемы с суставами — результат переохлаждения во время вынужденной посадки на заполярном острове, когда пришлось много часов идти пешком по глубокому снегу. Ныли они на погоду, побаливали, а вот с сердцем никогда проблем не возникало.
— Возможно, он не придавал этому значения, перемогал, переносил на ногах. Особенно в последнее время. Сбивал боль валидолом, нитроглицерином. У него имелись таблетки. Впрочем, теперь это не важно. Состояние тяжелое, но мы делаем все возможное. Все, что в наших силах. — Он скользнул взглядом по видневшейся из под отворота халата форме, орденской колодке.
— Жаль конечно, что Василий Александрович сразу не сообщил о Вас, мы бы проявили индивидуальный подход. Но я сейчас же распоряжусь.
— Отец — полковник морской авиации, ветеран войны, орденоносец. Работник аэропорта. Разве этого недостаточно?
— Ну откуда же мы знали? — Развел коротенькими ручками толстяк. Сам-то он ничего не сообщил, не потребовал. — Из аэропорта тоже не позвонили, не подсуетились. А ведь уже столько дней прошло.
Врач провел нас в палату где на железных койках, закутанные в байковые казенные одеяла лежали пациенты-сердечники. Всего в комнате стояло восемь коек, по четыре у каждой стены. Отец лежал у окна. Сквозь щель в неплотно пригнанной раме, сквозь оставленные строителями незаделанные просветы между фрамугой и стеной нещадно тянуло холодным стылым воздухом. Отец лежал с закрытыми глазами, тяжело с хрипотцой дыша. Спал. На тумбочке возле изголовья лежали какие-то бумажки, таблетки, стакан с водой. У изголовья стояла капельница мерно пропускающая очередную порцию лекарства в трубку, связанную с веной руки, безвольно лежащей поверх одеяла.
Я потрогал многосекционную батарею — она оказалась довольно теплой.
— Топят, топят, — Поспешил заверить лечащий врач. С этим у нас строго.
— Что же у тебя в отделении так холодно? Вы же их всех попростуживаете? — спросил Василий Александрович.
— Ну причем здесь я? — Удивился толстяк. — Я здесь человек временный. Тем более кто я? Только дежурный врач, прикомандированный. Штат еще не укомплектован. Один зав ушел, нового еще не назначили. Санитарок не хватает, нянечек — тоже. У медсестер — дел по горло. Времени не хватает, на то чтобы окна заклеивать. Строители обещали прийти и доделать, да все задерживаются.
— Новый корпус, — объяснил мне Василий Александрович. — Считается, что они сдали, а мы — приняли.
— Ну в Вашем отделении совсем по другому.
— Так получилось. Стабильный коллектив. Коллеги — многие преподают в мединституте… Идемте, пока отец спит, мы возьмем бумажную ленту, клей и заклеим для начала окна.
В кабинете Василия Александровича я попросил разрешения позвонить по телефону.
— Конечно, о чем разговор. Звоните сколько необходимо. Располагайтесь. Тем более, что я пойду к старшей медсестре за всем необходимыми материалами. Жаль, что поздно спохватились. — Он вышел и плотно прикрыл за собой дверь.
Порывшись в записной книжке я нашел телефоны аэропорта. Подумал немного и позвонил в профком. Трубку подняла женщина. Вкратце сообщил обстоятельства, связанные с болезнью отца, свое возмущение безразличием коллектива и профкома к одному из своих сотрудников.
— Да ладно, вам, — огрызнулась в ответ дама. — Сами хороши. Когда еще Ваш отец заболел, а только теперь вспомнили. Мы-то здесь причем? Звонил он, что приболел, мол. Так такое с ним последнее время часто случалось. Что, по каждому разу делегацию отправлять? Вообще, старикам надо дома сидеть, а не работать до упора. Особенно тем, кто хорошую пенсию имеет. — зло добавила она, — Все им мало. Ладно, я доложу, разберемся.
Не прощаясь, оставшаяся безымянной профдама, повесила трубку, а я остался стоять словно оглоушенный. Не знал как реагировать на неведомое доселе хамство. Да, многое изменилось за время моего отсутствия в Датском королевстве.
Мы вернулись в палату отчима с клеем, ватой и тугими рулончиками специальной плотной бумаги. Вдвоем заклеили окна сначала в этой палате, а затем в более уютной, четырехместной, в которую больного перевели после неожиданно быстрого ответного звонка из профкома главврачу больницы. Это как раз объяснимо, летать самолетами без головной боли о билетах все любят.
Когда отец проснулся, в полате уже стало довольно тепло, больные немного ожили, начали высовывать носы из под наваленных на кровати одеял, благодарить за заботу. Сначала замерзшие страдальцы приняли Василия Александровича за нового лечащего врача и навалились с вопросами, претензиями и просьбами, но поняв свою ошибку только горестно вздыхали, замыкаясь в привычном одиночестве.
Увидев меня, отчим приподнял над одеялом исхудалую с обвисшей дряблой кожей руку, но сил не хватило и рука вновь опустилась. Я пододвинулся ближе, взял эту еще недавно полную жизни, сильную, ловкую, умелую в любом деле руку в свою, сжал, попытался отогреть.
— Как ты, отец?
— Нормально… Не волнуйся… Я ждал тебя… — Он говорил с перерывами, с натугой. — Даже курить бросил… — попытался грустно пошутить над своим состоянием. — Слава Богу, ты приехал. Расскажи о себе, — попросил тихим голосом.
— Тебе трудно говорить? Тогда молчи, я все расскажу.
Рассказывал об Афгане, его климате, людях, мечетях, о горластых разносчиках на шумных Кабульских улицах, о разложенных прямо поперек тротуаров знаменитых афганских коврах, по которым лавочники специально предлагали пройтись прохожим, объясняя, что от этого шерсть становится только более шелковистой, прочной, практически вечной. О лавчонках в которых можно купить все, от искусных поддельных древностей, до самой современной японской аппаратуры. О неспешных верблюжих караванах с бородатыми погонщиками в чалмах, идущих через плоскогорья, сквозь горные долины. О снежных вершинах Гиндикуша, горных быстрых реках, тонких минаретах мечетей с орущими муэдзидинами, призывающими правоверных на молитвы.
Это все было правдой. Точнее, половиной правды.
Отец слушал внимательно, прикрыв глаза и держа мою руку в своей. Когда я закончил рассказ, он пристально, не отрывая взгляда, посмотрел мне в глаза, — Это похоже на пересказ Тысячи и одной ночи. Очень красиво. Скажи-ка лучше, это назначение на вертушки… в Афганистан… связано с поездкой на Север?
Не решившись соврать молча кивнул в ответ. Батя и сам знал, или по крайней мере догадывался об этом. В пришедшем из Харькове письме лежала вырезка из газеты. Все в ней написано практически дословно, как в свое время сформулировал научный референт по общим вопросам на квартире писателя.
— Ты добился тогда, пусть мизерного… но положительного результата. Я и на это не рассчитывал… Правда такой ценой…
— Все нормально отец.
— Ты был ранен? — Он показал глазами на шрам.
— Пустяки. Тросик лопнул.
— Поверим… Отверни халат.
Он посмотрел на орденскую колодку. Вздохнул.
— Скоро нас догонишь… За эксурсии по мечетям и… базарам таких наград не дают. Нам тут тоже кое-что известно…. от экипажей, что ребят возят. — Он снова помолчал. Не стал развивать дальше эту тему. — Ты уже совсем вернулся?
— Наверное. — Я неопределенно пожал плечами. Не стоило расстраивать старика, посвящая в свои невеселые дела.
— Почему в звании не повысили?
— Не заслужил, наверно. Начальству виднее. Да мне и так хватает. Привык уже к части, к людям.
— Тяжело после самолетов на вертушках?
— Дело привычное. Один черт — летательные аппараты.
— Сам-то часто… летаешь?
— Нет батя, наше дело наземное, железки, накладные туда-сюда перекладывать, технарей гонять. Хотелось бы выбраться на задание, да не пускают. По должности, говорят, уже не положено.
— Ты женись… Пора.
— Кандидатуры подходящей нет.
— Смотри, ведь далеко не мальчик.
— Молодой, ешо, успеется!
— Женись! — отчим закрыл глаза, словно прислушиваясь к тому, что незримо происходило в подло предавшем его теле.
— Езжай домой… Возьми в папке на моем столе документы… Оформил на тебя… машину… гараж. Кватира… выплачена полностью, ты… прописан… на тебя переоформлена… Друзья помогли… напоследок.
— Батя, прекрати говорить такое. Ты выберешься. Сейчас видишь как врачи забегали? Они тебя быстро на ноги поставят. Правда Василий Александрович? — Обратился за поддержкой к новому знакомому.
— Конечно, правда. Ваша задача теперь — помогать лекарствам, бороться за скорейшее выздоровление и возвращение к нормальному образу жизни.
Отец усмехнулся краешком рта. Прикрыл веки. Из уголка глаза выкатилась одинокая мутная слезинка. Протекла неспешно по небритой, морщинистой щеке и расплылась темным пятнышком на белоснежном полотне подушки.
— Иди сынок… Устал я… Посплю… Ты отдохни с дороги…. Поешь… Приезжай потом, попозже… Я… подожду.
Вместе с Василием Александровичем мы покинули палату. В коридоре меня перехватил толстый эскулап и попросил на пару слов в кабинет.
— Понимаете, товарищ майор, Вашему уважаемому отцу необходим специальный режим диеты. Мы ему конечно можем обеспечить, сварим, перетрем, но… продукты у нас… казенные, понимаете? А хорошо бы свеженькие, с базарчика. Я так понял, что Вы не местный, приезжий. Тут одна нянечка очень хорошо готовит для больных…
— Все понял. — Я достал пачку отпускных, отделил пару сторублевок и подал врачу. — Хватит, пока?
— Конечно, конечно, все в порядке. Сейчас же о всем договорюсь. Да, гм, не знаю как и сказать…
— Скажите, я пойму.
— Понимаете, мы даем Вашему отцу все необходимые препараты. Советского, так сказать, производства. Но есть зарубежные… аналоги. Они, не в обиду отечественной фармакологии сказано, в несколько раз эффективнее, но и дороже…
— Сколько нужно заплатить?
— Это правда, что Вы из Афганистана?
— Правда.
— Говорят… там платят чеками…
— Сколько чеками?
Он с придыханием назвал сумму.
— Возьмите, делайте все, что нужно. Потребуются еще деньги, скажите.
Лицо врача налилось краской и покрылось капельками пота, торопливо, не попадая в карман, комкая запихнул в халат полученное.
— У меня есть хороший коньячишко. Не составите компнию?
— Извините. Устал. Прямо с самолета. Да и тороплюсь. Как нибудь в другой раз. Спасибо.
— Вам спасибо. Не волнуйтесь. Все будет в лучшем виде. До свидания. — Он всё же пошарил в столе и вытянул бутылку, но я уже закрыл за собой дверь кабинета, отсекая от себя толстяка, запах его пота, все происшедшее. Черт с ним, пусть хоть подавится, только лечит как следует.
Василий Александрович окинул меня понимающим взглядом, приобнял за плечо и повел к себе.
— Коньяк будешь, майор? — он наклонился, отворил дверку тумбы стола и достал початую бутылку молдавского пятизвездочного коньяка. — По чуть-чуть?
— Спасибо.
— Спасибо — Да, или спасибо — Нет?
— С Вами, конечно — Да. Хотя за несколько прошедших часов я уже достаточно раз ответил Нет различным типам на аналогичное предложение. Но Вы — другой человек. И другие обстоятельства. Ничего, что за рулем?
— Пятьдесят граммов, — усмехнулся, — допускаются даже в Америке. Предлагаю перейти на ты. За твоего отца.
— Принято.
Легонько, без лишнего звона, сдвинули медицинские, толстого зеленоватого стекла стаканчики и выпили обжегшую гортань мягким ароматным огнем янтарную жидкость.
— Домой?
— Домой.
Жигули неспешно ехали по вечернему городу, и Вася последними словами крыл местных эскулапов из кардиологии, толстого прохиндея, косность, тупость, серость. Объяснял глупости, допущенные в начале лечения, клял наше российское безразличие, безобразное отношение к больным и к людям вообще.
— Новейшие, красивые корпуса, хорошая аппаратура. Много современных, купленных за валюту приборов. А в гинекологии, пришлось столкнуться с сиим фактом, одно единственное смотровое зеркало. Вот им всех баб по очереди и смотрят. Как дезинфицируют? Один бог ведает. Говорю — перезаражаете ведь. Отвечают — авось пронесет. У нас практически одно нормальное отделение. Хирургия. Почему мы можем по-человечески работать, а они нет?
— Я работал в Мали, в тамошних госпиталях. Вместе работали русские врачи и французы. Раньше Мали была их колонией. Младший медперсонал весь местный. Госпиталь старенький. Но чистота! Отношение к больным! Попробуй медсестра сделать что-то не так. Мгновенно вылетит с работы. Лекарства, все что положено, все, что врачом прописано, минута в минуту. А их отношение к учебе…
— На сегодняшний день в нашем институте студенты, в большинстве своем, деточки непростых родителей. Позвоночники — по звонкам сверху принятые. По честному конкурсу, хорошо если пять — десять процентов поступает. Но даже не это столь важно. Если ты уже поступил, решил стать врачем, занял чье-то место — то учись. Тем более, что условия у большинства для учебы прекрасные. На самом деле… — он тяжело безнадежно вздохнул.
— Вот характерный пример. Веду практические занятия. В группе несколько студентов иностранцев, из того-же богом забытого угла Африки, остальные — наши золотые мальчики и девочки. В первых рядах — черные, потом наши ребята и замыкают — девушки. Изучаем манипуляции, например инъекции. Предлагаю повторить на больном самостоятельно, девушки хихикают и жмутся по углам, мальчики наши выражают полное безразличие. Изредка кто-то соизволит взять инструмент в руки, как будто мне, их преподавателю, и больному делает величайшее одолжение.
— Иностранцы, наоборот, аж дрожат, — Дайте мне, профессор, дайте мне. Делать стараются аккуратно, не причиняя боли пациенту, и состродание в глазах, и переживают страшно если, что-то не так. Снова просят доверить, повторить. В научном обществе работают, не стесняются переспрашивать, задавать вопросы. Честно отрабатывают затраченные на них деньги. На практику стараются попасть туда, где дают самостоятельно поработать… А наши — все с точностью наоборот. В администрацию, в санитарные врачи, где пожирнее кусок да полегче работа. Одно расстройство.
Что станет с нашей медициной через несколько лет, когда нынешнее поколение студентов войдет в силу? Ответ прост — лечиться не у кого будет. Мы когда поступали жили медициной, являлись фанатиками науки, добродетели….
— Вы, Вася не отчаивайтесь, в Афганистане я видел много хороших, честных врачей, медсестер, санитаров. Наверняка эти люди составят костяк будущей медицины.
— Естественно, золотую молодежь на войну калачом от маменек и папенек не загонишь. Вся надежда на оставшиеся десять процентов. Часть из них — ребята прошедшие армию. Жаль только базовые знания у многих слабоваты. Но есть среди них упрямые — зубами грызут, плачут, ночи не спят, наизусть страницы заучивают. Эти будут крепкими врачами. Пусть не талантливыми, но крепкими, если не пропадут в глубинке, не превратятся в чеховских Ионычей… В городах их вряд ли оставят. Здесь ОРЗ на больничных за пятерочки и свои кадры могут выводить.
Василий говорил о наболевшем искренне, с такой грустью, такой непередаваемой тоской…
— Вот перед глазами стоит одна чудесная девушка. Светленькая, с длинными косами, скуластенькая. Мне ее на днях один общий знакомый показал в коридоре, в перерыве между лекциями. Рассказал ее историю. Послушайте, очень поучительна хотя и нетипична. В школе девочка была победительницей всех олимпиад, золотая головушка. Мать растила ее одна, без отца. Погиб ли, ушел, не буду врать, не знаю. Готовясь к экзаменам по физике девчушка прорешала все задачки из сборника для поступающих, да еще изучила институтский учебник. То же — по биологии. За русский и химию не боялась абсолютно. На экзаменах ее мурыжили на каждом предмете дольше всех. Завалить не могли, но ставили — четверки. Разница — вроде бы маленькая, четверка тоже хорошая оценка. Но одного несчастного балла недобрала. Пошла в приёмную комиссию доказывать свою правоту. Бороться. Но это же бесполезно.
— Нашлась одна добрая душа. Подсказал, мол пойди на год поработать в институте лаборантом, глядишь к тебе попривыкнут преподаватели, вроде как своя станешь, да и рабочий стаж появится. Девочка в тот же день подала заявление. Лаборантов всегда некомплект, ее приняли. Начала работать. Проработала год, мыла пробирки, ухаживала за подопытными животными, хорошо себя зарекомендовала. И училась на подготовительных курсах. На вступительных экзаменах — все повторилось, не добрала одного балла. Ведь каждое место денег стоит! И больших. Она в слезах — Как же так? Вы же говорили… Добрый малый ее по плечику погладил, по спинке, по волосикам — Будешь хорошей девочкой — поступишь!. Все правильно поняла. Поступила. Отличница. Умница. А след в душе остался… Незаметный такой надлом, шрамик… В каком виде он выползет наружу? Где? Когда? — Он опечаленно замолк. Поддерживая затухающий разговор я попытался сменить тему.