Я тянусь рукой к склянке, поднимаю пробковую крышечку. Пахнет древесной корой, землей, кореньями, небом.
– Таинственный аромат волшебного королевства, – шепчу я.
Внутри – обычные, ничем не примечательные коричневые шарики. Удивительно, что эти простые горошинки обладают таким восхитительным ароматом.
– Ах, мисс Элиза, вы такая поэтесса! Это всего лишь ямайский перец.
Кухарка вымученно улыбается и указывает на потолок, где висят на перекладине с крючками длинные связки трав. Розмарин, шалфей, крапива, пижма, ясменник.
– А с этим что делать? Я их все лето собирала, и они еще не высохли как следует.
– Можно опустить?
Не дожидаясь ответа, я опускаю перекладину, пока сушеные травы не оказываются прямо передо мной, и ощущаю душистую сладость луговой зелени, густой древесный запах, отдающий переспелыми яблоками, прелой землей и зарослями папоротника. Неожиданно, на короткий миг, меня отбрасывает назад во времени… кожу царапают сосновые иголки, сквозь кроны деревьев пробивается свет, в ушах звучат нежные слова. Я поспешно возвращаю перекладину на место.
– Вы знаете кого-нибудь, кому пригодятся эти травы, миссис Дарем?
Ее лицо светлеет.
– Я что-нибудь придумаю, мисс Элиза. Еще хозяйка говорит, что все книги придется продать, только ведь не мои рецепты же?
– У нас есть кулинарные книги?
– Несколько штук.
Она неуклюже бредет в буфетную и возвращается со стопкой книг под мышкой.
– Вот эта и вовсе на французском языке, по-моему, вы привезли ее из своих путешествий, мисс Элиза.
Я беру в руки потрепанный томик с масляными пятнами на кожаном переплете. Le Cuisinier Royal – напечатано на коричневом корешке. Меня передергивает от нового неприятного воспоминания. Я бросаю «Королевского повара» и начинаю листать другую: «Новая система приготовления домашней еды от леди». Останавливаюсь на рецепте маринованных устриц и недовольно хмурю брови. Какой у этой «леди» убогий, беспорядочный язык! Ничего не поймешь. Ее описание не вызывает в воображении свежую устрицу – острую, пахнущую морем, выловленную в каменистой заводи на рассвете.
– Послушайте, миссис Дарем, вам понятны эти рецепты?
– Сказать по правде, мисс Элиза, ничего в них не разберу. Я не сильна в чтении.
Я перечитываю другой рецепт. Грамотность хромает, рецепт совершенно не вдохновляет на воплощение, описание расплывчато и невразумительно.
– Если я прочту вслух, вы сможете мне объяснить, что хотела сказать эта добрая женщина?
– А зачем вам? – Она бросает на меня взгляд из-под полуопущенных ресниц.
– Я не понимаю – возможно, из-за того, что у меня нет опыта в кулинарном искусстве. В отличие от вас, миссис Дарем. Вы так прекрасно готовите, что мы просто не представляем, как без вас обойтись.
Она польщенно кивает.
– Я обычно стряпаю по своим рецептам, которые собрала за долгие годы работы.
Я начинаю читать:
– «Пудинг из черного хлеба. Полфунта черствого черного хлеба, измельчить. Столько же изюму, столько же нарезанного нутряного сала, сахару и мускатного ореха. Смешать с четырьмя яйцами, полной ложкой бренди и двумя ложками сливок. Варить пудинг в салфетке либо в миске, которая полностью его покрывает, три или четыре часа».
Меня охватывает раздражение. Если бы кто-то написал столь неточные и невразумительные стихи, как этот рецепт, его бы подняли на смех.
– Она ведь не хочет сказать, что туда надо положить полфунта мускатного ореха? И полная ложка – это сколько? Откуда нам знать, имеет она в виду черпак или ложечку для соли?
Миссис Дарем втягивает щеки и закатывает глаза.
– Мой рецепт получше будет, – говорит она. – Натереть полфунта мускатного ореха – с ума сойдешь, да и стоит он целое состояние. И здесь не говорится, что изюм надо помыть и очистить от хвостиков.
Она неодобрительно цокает языком:
– И что значит три или четыре часа?
– Подумайте, какая расточительность, мисс Элиза. Это ж сколько лишних дров сгорит, если пудинг положено варить три часа, а его продержат на огне четыре! – кудахчет она, качая головой. – Никуда не годные рецепты, а ведь эта книга есть на каждой кухне, где я работала.
Я в третий раз проглядываю рецепт. Меня что-то гложет. Не просто очевидный перерасход ресурсов и раздражающие неточности. Я мысленно перебираю ингредиенты: хлеб, изюм, свиной жир, сахар, мускатный орех, яйца, бренди, сливки.
– Каким вы представляете этот пудинг на вкус, миссис Дарем?
Я закрываю книгу и машинально засовываю под мышку.
– Будь моя воля, я бы добавила другие ингредиенты. Соль, чтобы усилить вкус. Буквально щепотку. И немного цукатов. И чуточку свежего лимонного сока в жир.
– Очень хорошо, миссис Дарем, – мягко произношу я.
Разумеется, она права. Рецепт этой загадочной леди ужасен. Бестолково написан, неточен и неряшлив.
От моего комплимента кухарка расцветает и начинает суетиться по кухне, снимая с вешалки травы и связывая их бечевкой.
– Берите все, что хотите, – разрешаю я.
Мне не терпится улизнуть вместе с поваренной книгой. В ушах звучат слова мистера Лонгмана: «Идите домой и напишите мне кулинарную книгу, и мы сможем прийти к соглашению, мисс Актон». Не слишком ли я поторопилась?
– А это? – кивает на стопку книг кухарка. – Мне они без надобности.
– Я их заберу, – отвечаю я и поспешно уношу книги в свою комнату. К моему облегчению, крышка сундука еще не заколочена. Я складываю туда книги, прикрываю сложенной шалью и спускаюсь на поле битвы.
Глава 6ЭннМиска похлебки с марантой
Месяц спустя, когда я прихожу на воскресную службу, викарий смотрит в мою сторону и кивком указывает на ризницу.
– Вот что, Энн… – едва слышно произносит он, хотя все уже ушли.
– Да, святой отец?
Я стараюсь выглядеть благочестивой и не показывать своей радости. В последнее время посещение церкви для меня – самое счастливое событие за всю неделю. Теперь я хожу сюда одна и могу слушать гимны, наслаждаться ароматом белых лилий на алтаре и любоваться разноцветным светом, льющимся из витражных окон. Зная при этом, что папа не напьется пива и надежно привязан к маме. Затем я иду домой, через поля с кукурузой и маками. Невзирая на спешку, я всегда нахожу время пожевать боярышник и листья одуванчиков или собрать немного ягод. Как в детстве, когда по дороге из церкви мама, в своем лучшем воскресном наряде, учила меня, какие листья можно есть, и рассказывала, когда на ягодах ежевики появляется слюна дьявола, и их лучше избегать.
– Думаю, для тебя найдется место – младшей горничной.
Викарий потирает худые белые руки, и я вижу, как двигаются мышцы у него под кожей.
– В наш приход переехала новая семья. Сама понимаешь, я не мог рекомендовать тебя людям, которые знакомы с твоим положением.
Он замолкает и смотрит куда-то поверх моей головы, точно ждет указания свыше. Я и без него знаю, что никто не возьмет в услужение девушку с безумием в крови. Всем в округе известно, что мой отец – пьянчуга, а мать бродит по полям полуодетая. А новая семья – чистый холст. Они не знают о моем позоре.
– Откуда они, святой отец? – спрашиваю я, с трудом сдерживаясь, чтобы не поднести пальцы ко рту. Кому нужна прислуга, которая грызет ногти?
– Из Ипсвича. Хочешь у них работать?
– Да, святой отец. Вот только как быть с родителями…
Он все еще смотрит в небеса.
– Положись на меня. Сможешь прийти к нам в Тонбридж на этой неделе? У миссис Торп есть платье, из которого она выросла, и она великодушно согласилась одолжить его тебе для беседы с хозяйкой.
Я изумленно таращу глаза. Его супруга ни разу в жизни мне не улыбнулась, не то что заговорить. Затем я представляю, как буду выглядеть в ее платье – у миссис Торп такая необъятная грудь, что на ней может резвиться целое семейство мышей, и мои глаза распахиваются еще шире. Я смотрю на свою плоскую грудь и замечаю, что глаза викария движутся в том же направлении – он будто прочел мои мысли.
– Ты умеешь шить, Энн?
Я киваю.
– Вот и славно.
Он вновь потирает руки, точно замерз.
– Им вполне подойдет такая скромная и уступчивая девушка, как ты.
– Можно спросить, как их зовут?
– Их фамилия Актон.
Он указывает на дверь ризницы. Я делаю книксен, а он говорит:
– Смотри, не подведи меня или Господа, Энн.
– Конечно, святой отец, – отвечаю я, хотя думаю совсем не о Господе.
В голове роятся другие мысли. Кто присмотрит за мамой, когда я отправлюсь в Тонбридж? Только на дорогу туда и обратно уйдет час. За это время она успеет снять с себя все до последней нитки и добежать до самого Танбридж-Уэллса. Если папа ее не задушит или не изобьет до бесчувствия костылем. Я хочу спросить у викария, кто отвезет маму в новую лечебницу, но уже поздно. Дверь ризницы захлопнулась, и в огромной замочной скважине поворачивается железный ключ.
Свежий ветер с полей шумит в ветвях и качает живую изгородь. Небо у меня над головой темнеет. В лицо ударяют острые капли дождя. Я подбираю юбки и припускаю бегом.
Папы не видно. В доме пусто, даже Септимус куда-то подевался. Я начинаю паниковать. Где же мама? Сердце пускается вскачь, точно дикий мул, и все мысли о том, как я в накрахмаленном белоснежном переднике мешаю длинной ложкой закипающее молоко, улетучиваются из головы. О чем я только думала? Не могу я идти в услужение!
Я замираю, прислушиваюсь. И слышу сквозь завывание ветра, как кто-то зовет меня по имени, тихо и жалобно. Я бросаюсь на задний двор и нахожу там маму, привязанную к дереву.
– Энн, Энн, – стонет она, прижав руки к ушам.
Я бегу к ней и начинаю сражаться с узлом – папа завязал его на совесть. Мама в ярости набрасывается на меня, выпучив глаза, как лягушка.
– Ты не моя Энн, – злобно кричит она, – уходи, негодяйка!
С ее шершавого языка сыплется поток площадной брани, извинительной разве что в устах пьяного матроса. Под дождем проклятий я тихонько повторяю, чтобы успокоиться: «Семья Актон, приличная и респектабельная».
Когда мне наконец удается развязать узел, толстые злые капли дождя вовсю лупят нас по головам.
– Пойдем в дом, – ласково умоляю я, но мамой овладело бешенство.
– Не-ет! – визжит она. – Я должна дождаться свою Энн!
И вцепляется мне в лицо необрезанными ногтями, острыми и зазубренными.
– Я и есть твоя Энн, – доказываю я.
– Лгунья! Она плюет мне в лицо, я отскакиваю, и она произносит слова, от которых у меня холодеет сердце.
– Энн умерла. Умерла, умерла!
И тогда я понимаю, что мистер Торп прав: я должна выбраться из этого ада, пока сама не потеряла рассудок. Я хватаю маму на руки и тащу в дом, насквозь промокшую. Слава богу, она такая же худая, как и я.
Потом возвращается из пивной папа. Его глаза с желтоватыми белками слегка затуманены, но запах пива едва слышен.
– Послушай, Энн, – довольно внятно произносит он. – Я так больше не могу. Мистер Торп, благослови его господь, сказал, что если я брошу пить, он будет платить мне немного денег, чтобы я чистил могилы от зарослей и сорняков.
– А кто будет смотреть за мамой, пока ты работаешь? – ровным и спокойным голосом спрашиваю я.
– В том-то и беда.
Папа смахивает тыльной стороной ладони блестящие слезинки, выступившие на глазах.
– Она уж вовсе не в себе.
Он быстро-быстро моргает.
– Нас не узнаёт. Она совсем… превратилась в животное.
Мне хочется возразить, что он заблуждается, но в горле встает ком величиной с айву.
– Викарий говорит, что безумие не лечится. И еще он сказал, Энн, что у тебя есть мозги, что ты сметливая. Он может найти тебе работу. Не в пивной или на ферме, а в доме у приличных леди. Благородного происхождения.
Я оглядываюсь по сторонам, мне на глаза попадается дверь со следами грязных пальцев вокруг засова, которые нужно смыть, пока не засохли. Я не смогла рассказать папе о разговоре с викарием. Мне казалось, что если я повторю его слова о месте в приличном доме, все мои надежды развеются, как дым.
– Да, я собиралась сказать тебе сама, только…
Я смотрю на маму, которая сидит на полу и тупо смотрит на нас, будто это не она, а какое-то незнакомое существо, пустое и чужое. Это не мама. Я обнимаю папу и прижимаюсь щекой к колючей бороде. От него пахнет пабом – пивом, табаком и древесным дымом, а его одежду давно пора постирать и проветрить.
– Тяжелая работа – носить уголь и воду, мыть полы, выбивать ковры. Да не тяжелей, чем здесь. И тебя будут кормить как следует.
Папа указывает на котелок с овощными очистками, затянутыми щепотью маранты. Он испускает долгий хриплый вздох, столь тяжкий, что у меня сжимается сердце.
– Мне будут платить жалованье, па. Я смогу присылать домой деньги.
Я зарываюсь лицом в его бороду, думая о том, что наконец высплюсь без веревок, впивающихся в тело, без маминых пинков и тычков.
– Мистер Торп – благочестивый человек, добрый христианин, – произносит папа.
Мы оба смотрим в угол, где покорно сидит мама. И мне начинает казаться, что мы допускаем страшную ошибку. Может, мне надо остаться дома, присматривать за сумасшедшей матерью и калекой-отцом? Что, если эти Актоны не лучше моей семьи? По деревне то и дело ходят слухи о какой-нибудь бедной девушке, которую избивал или запирал хозяин. А то и хуже. Бывает, что девушки возвращаются домой из услужения с круглыми, как полная луна, животами.
– Па, ты знаешь что-нибудь о новой семье, куда хочет устроить меня мистер Торп?
– По-моему, у тебя будут две хозяйки: вдова и старая дева. Мужчин в доме нет.
Когда папа это произносит, я понимаю, что он подумал о том же.
Глава 7ЭлизаЖеле из райских яблочек
Невзирая на рыбные фургоны, что тарахтят по улицам городка, направляясь в Лондон, и сборщиков хмеля, прибывающих ежедневно в повозках, в Тонбридже не ощущается такой суеты, как в Ипсвиче. Это нравится матери, которая превозносит его незаурядных обитателей и еще более незаурядных визитеров. Она положила свой беспощадный глаз на хорошо одетых леди и джентльменов, что приезжают на воды в соседний курортный городишко, Танбридж-Уэллс, и нуждаются в первосортных комнатах.
Мы сняли дом новой постройки, и у него даже есть имя – Бордайк-хаус, вырезанное на перемычке над входом. Как и положено пансиону для публики из высшего общества, он просторный, хорошо меблирован и расположен далеко от открытых стоков. И все же в нем есть что-то неправильное, точно в плохо сшитом пальто. Наверное, мне так кажется потому, что Эдгар отправился искать свою судьбу на Маврикий, а Кэтрин и Анна поступили гувернантками в семьи – всем нам удалось избежать сплетен и бесчестия, и мы с матерью остались вдвоем. А может, потому, что нам уготовано здесь безрадостное будущее – стать хозяйками меблированных комнат.
Мы сидим в малой гостиной – желтые стены, кресла, обитые блестящей тканью с гигантскими желтыми ананасами, и я наконец решаюсь предложить матери свой план. Я работала над ним три недели, каждый вечер. Листала при свечах кулинарные книги. Читала, перечитывала. А днем, пока мать занималась расстановкой мебели и объявлениями для будущих жильцов, бродила по книжным лавкам, заказывая книги, которые мы с трудом могли себе позволить.
– Мама, что говорят адвокаты, кто-то еще претендует на оставшееся у нас имущество?
– По-моему, нет. Надеюсь, что нет. Но теперь мы должны сами зарабатывать на жизнь.
Она поднимает голову от гроссбуха:
– Средств осталось удручающе мало. Я поместила три объявления для жильцов, побеседовала с викарием и директором школы. Общая сумма нашего долга составляет…
Она замолкает и изучает записи.
– Двадцать гиней или немного больше. Наши финансовые дела так запутаны. Или это я запуталась. Сама не понимаю.
– А мы можем позволить себе оставить миссис Дарем?
– Кто-то же должен готовить еду для жильцов.
– Жильцов пока нет. А этот дом солидный и дорогой.
– Ну, я ведь не умею готовить, и ты тоже.
Я набираю в грудь воздуха.
– Мистер Лонгман предложил мне написать кулинарную книгу.
Мать бросает на меня удивленный взгляд:
– Ты об этом не упоминала. Какой грубиян!
– Я решила принять его предложение, если оно еще в силе.
– Но… ты не умеешь готовить, Элиза. Ты никогда этим не занималась. Кроме того, женщины нашего круга не готовят еду сами.
– Я намерена внести свою лепту в расходы на хозяйство.
– Ты хочешь, чтобы я отказала миссис Дарем и поставила на ее место тебя? Как обычную прислугу? – сердито надувает губы мать.