– Да что с тобой? – удивился вышедший из конюшни Федот. – Ровно белены объелся! Мечешься туды-сюды, аки заяц! Уж не надумал ли чего? Ванька! – рявкнул он.
– А? – парень словно проснулся, посмотрел невидящим взором, тряхнул головой. – Что, дядя Федот?
– Угорел ты, спрашиваю? Не видишь, не слышишь…
– Нет, дядя Федот, не угорел… Вирши сочиняю, – соврал Ваня.
– Иди, виршеплёт, воды наноси, Дуня просила. Да Савку с собой прихвати, тут от него толку мало.
– Ага, – парень кивнул и помчался в сторону чёрной кухни.
– Ошалелый какой, – с недоумением посмотрел вслед конюх. – Не натворил бы чего…
Пульхерия сидела в своей богатой опочивальне и разбирала приданое, решая, что будет носить сама, а что можно перешить для младенчика, из чего можно сделать пелёнки да распашонки. Приятное это занятие вызывало улыбку на печальном лице будущей матери. Неоконченное вязание лежало рядом с ней на кровати, но вполне было понятно, что это какая-то крошечная вещица для будущего наследника… или наследницы.
Грустно и одиноко было барыне в огромном доме, который так и не стал для неё родным. Ирод (иначе про себя она Сашу и не называла) ею не интересовался, проводил время в другом крыле или с прихвостнями своими, или с несчастными девушками, привезёнными из деревень, так что она ничего не слышала и не видела, что было к лучшему. Желанного своего Пульхерия встречала мельком и очень редко, словом перемолвиться им не удавалось, лишь обменяться приветствиями, на большее она и не претендовала, чтоб не навлечь на Ивана подозрения или, того паче, гнев барина. Единственными собеседниками её были Палаша, сенные девушки да прочие домашние. Пульхерии казалось, что из-за выходок мужа слуги жалеют её, сочувствуют её одиночеству, потому старалась хранить вид гордый и независимый. Вот и сейчас, услышав стук в дверь, она выпрямила стан, подняла голову и улыбнулась:
– Входите, кто там?
– Доброго здоровья вам, матушка Пульхерия Ивановна, – улыбаясь, вошёл управляющий. – Как поживаете, как чувствуете себя?
– Ой, Парфён Пантелеймоныч! – обрадовалась девушка. – И вам поздорову! Всё слава Богу! Вы как с ярмарки приехали?
– Всё в лучшем виде, с прибылью немалой, барин доволен трудами и усердием нашим! И к вам не просто так зашёл! – с лукавой улыбкой Парфён протянул ей на широкой ладони свёрток. – Примите от нас дар малый, с ярмарки!
– Спасибо, Парфён Пантелеймоныч! – Пульхерия нерешительно взяла свёрток. – Но, право, не стоило вам утруждаться, да и деньги тратить…
– Полноте вам, какие тут деньги! – ещё шире улыбнулся управляющий. – Поглядите-ка, что там!
Девушка развернула серую бумагу и увидела замечательные дымковские игрушки: красавицу в сарафане, с коромыслом на плечах, парня в красной рубахе, с гармоникой, готового пуститься в пляс, и малую птаху с красной грудкой и длинным хвостом трубочкой. Ахнув от удивления, она с восхищением стала разглядывать тонкую работу мастеров-умельцев, поглаживала кончиками пальцев шероховатую поверхность, наслаждалась яркими красками.
– А это? – взяла птичку.
– А это свистуля для вашего ребёночка. Чтоб вы ему свистели, а потом и сам научится!
– Парфён Пантелеймоныч, мне и отдарить-то вас нечем!
– И не надо! – вскинул ладонь старик. – Это уже отдарок. За пояс, вышитый вашей ручкой! Пойду я с вашего дозволения, – он склонил голову и вышел, оставив Пульхерию в недоумении:
– Я и не дарила ему никакого пояса… О чём это он?
Налюбовавшись фигурками девушки и парня, взяла в руки свистульку:
– Ты, наверное, снегирь, да? Вон грудь как важно выпятил! – улыбнулась, поднесла к губам и дунула в трубочку.
Ничего. Дунула посильнее – опять никакого свиста не прозвучало. С досадой она поднесла птичку близко к глазам:
– Что ж за неумёха тебя делал? Что тут мешает? – что-то торчало в самой трубочке и мешало свистеть.
Пульхерия вытащила шпильку, поковырялась в отверстии и вытащила туго скрученную бумажку.
– Что это? – ребёночек ворохнулся под сердцем, она отвлеклась на это настойчивое проявление крохотной жизни, улыбнулась, погладила живот и взялась за бумажку. Раскрутила густо исписанный с двух сторон листок: «Милая моя Пульхерия Ивановна, голубушка моя ненаглядная!»
– Ванечка! – ахнула, прижала к губам письмо. – Любимый мой!
Слёзы подступили к глазам. После душераздирающей сцены домашнего суда, во время которого Иван чуть не умер, это было его первое послание. Пульхерия стала жадно читать. Ваня подробно описал свою затею, по неровным буквам, нажиму грифеля, ощущалось, что его обуревали самые разные чувства: от всепоглощающего восторга своим планом до радостного ужаса.
– Ты осмелился, Ванечка! – такой же восторг охватил девушку.
Она поняла, что любимый её наконец-то осознал, что он человек, свободный в выборе и принятии решения, и что данное Богом не может отобрать у него никакой наместник на земле.
– Да, Ваня, я согласна на всё! И, конечно, помогу тебе, будь что будет!
Пульхерия мигом настрочила коротенький ответ с обещанием продумать побег, чтобы назавтра запрятать его в апельсиновое дерево. Ей очень понравились дерзкие намерения Ивана: она тоже думала, что вряд ли кто из дворни по своей воле снарядится за ним в побег, а если Саша и заставит, то поиски пойдут ни шатко ни валко. Ваню любили, а теперь ещё и уважали за заступничество перед барином, потому девушка была уверена, что, если обездвижить барскую свиту, побег удастся. Но как это сделать?!
Нахмурив лоб, Пульхерия достала ларец, перешедший ей в наследство от маменьки, и открыла его. В обитом красным сукном ящичке, разделённом на несколько ячеек, лежали матушкины драгоценности: серьги, кольцо да ожерелье – их девушка собиралась непременно взять с собой. Но была в ларце хитрость, неизвестная никому, только ей: двойное дно, где покоился самый настоящий пистоль, а также патроны и порох. Это было уже батюшкино наследство, и содержала Пульхерия его в чистоте и порядке, так что он был вполне рабочий. Управляться с ним она умела: дядя научил. Стреляла не так чтобы превосходно, но и не в молоко. Сносно, в общем.
Перед мысленным взором возбуждённой девушки сразу предстала следующая картина: она выходит из дома, наставив пистолет на мужа, и, угрожая ему смертью, заставляет Фёдора связать его, а заодно и всех его дружков. Затем Ваня связывает Федьку, и они мчатся в кибитке по снежной пустыне вперёд, к счастью и свободе!
Пульхерия вздохнула: это был очень красивый план, но вряд ли Ваня одобрил бы его. Она пока не собиралась говорить любимому, что у неё есть пистолет и она умеет стрелять из него. Оружие могло им пригодиться, но в самом крайнем случае. Спрятав пистолет в ларец, Пульхерия взяла в руки склянку со снотворной настойкой. После слов лекаря о том, что употреблять её надо очень осторожно, дабы не навредить ребёночку, она испугалась и не пила капли совсем; поэтому их вполне хватило бы, чтобы усыпить пятерых мужиков и под покровом ночи сбежать. Добавить их надо было в вино, чтоб получше подействовали, а особенно крепко напивался её муж с дружками в субботу, после домашнего суда и бани.
– Вот в субботу в ночь и сбежим! – прошептала она.
Позвав Палашу, Пульхерия рассказала ей о своём плане. Девушка согласилась незаметно подлить снотворное в вино и просила свою барыню не говорить ей, куда они направляются, чтобы она не смогла их выдать.
– Палашенька, душенька, не переживай! – успокоила её Пульхерия. – Ты тоже настойки выпьешь чуть-чуть, а ещё я тебя свяжу – никто и не подумает, что ты знала о побеге! Позже, когда мы с Ванечкой устроимся, я тебя обязательно выкуплю, обещаю!
– Уж пожалуйте, барыня, – со слезами сказала девушка, – боюся, что мне житья не будет, как вы уедете… сживёт он меня со свету, ирод ваш!
Они обнялись и поплакали – так, самую малость, чтоб на сердце тоска унялась.
Договорившись о дне побега, влюблённые впали в лихорадку: чем ближе подходила суббота, тем напряжённее становилось ожидание. Пульхерия молилась, чтобы Иван выстоял спокойно судилище и ничто не сподвигло его на отчаянные поступки в защиту кого бы то ни было. Ваня же, ни звуком не обмолвившийся любимой о своей дерзкой выходке, старался усмирить гнев, клокотавший в груди, и вынести все придирки барина. Что-то подсказывало ему, что Саша не оставит его бунтарский поступок без наказания, но спина его за это расплачиваться не будет. «А и не дозволю им надо мной куражиться! – с отчаянным весельем подумал он. – Хватит! Посмотрим, чья возьмёт!» Поигрывая мускулами, ходил по бараку взад-вперёд, пока Федот не гаркнул на него и не приказал лечь спать. Но и тогда тревожные думы не оставили парня в покое, под сомкнутыми ресницами блуждали томительные образы.
Драма разыгралась на следующий день. Угрюмой толпой слуги собрались на заднем дворе и покорно ожидали субботней расправы. Пульхерия стояла у окна и не узнавала крестьян: за несколько недель по смерти барыни Елизаветы Владимировны бодрые, нарядные и оживлённые бабы и мужики превратились в хмурых, бледных, истощённых чрезмерной работой и недостатком еды оборванцев. Одежда поизносилась, времени обихаживать себя у людей категорически не осталось, разговоры и шутки в имении прекратились, все были озабочены, как бы не ляпнуть чего лишнего, ведь за всё приходилось расплачиваться. Иван так же хмуро стоял в толпе, тоже обносившийся, бледный, на заострившихся скулах даже издалека были видны то вздувавшиеся, то опадавшие желваки. Рядом с ним, как большой лохматый щенок, тёрся Савка, на лице его, казалось, остались лишь одни глаза. Он прижимался к плечу старшего друга и жалобно поглядывал на него. Спросил что-то. Ваня улыбнулся, не поворачивая головы, и ответил, потрепав парнишку по волосам. Рука его, сильная и крепкая, с длинными пальцами, переместилась на плечо Савки, да там и осталась лежать. Мальчишка чуть повеселел.
– Ванечка, – прошептала девушка, – только ни за кого не заступайся! Молю тебя, пресвятая Богородица, вразуми его, пусть потерпит ради меня и нерождённого ребёнка!
«Надо было заставить его поклясться моей жизнью и младенчика, чтоб молчал!» – пришла неожиданная, но опоздавшая мысль. Малыш ворохнулся под сердцем, и Пульхерия прижала руки к животу, с радостью ощущая его шевеления.
– Ванечка, промолчи! – глазами она впилась в любимого, пытаясь передать своё желание и сгорая от страха за него. – Если мы сегодня не сбежим, то не сбежим ещё долго… или вовсе никогда… Промолчи, любый мой!
Суд начался. Оглашались провинности, скрипело перо по бумаге, вздыхали крестьяне, услышавшие свои имена и проступки. Потом засвистели розги. Стоны, слёзы, оханье повисли в воздухе, так что напряжение можно было потрогать рукой. Кто-то, у кого завалялись деньжата, откупался, но таковых было мало, на промысел у дворовых не хватало ни сил, ни времени.
– Савка-конюх! – скорее поняла, чем услышала она, и напряглась: если Ваня выдержит, не вступится за отрока, то их план удастся, ничто не помешает его осуществлению!
– Три дюжины без откупа! – огласил кару Фёдор.
Савка жалобно охнул и задрожал. Иван медленно снял руку с его плеча и что-то сказал. Отрок кивнул и сделал шаг вперёд.
– Давай шевелись! – Клим схватил его за шиворот и выволок из толпы, швырнув к лавке. Савва не удержался и упал, поднялся, получил пинок тяжёлым сапогом под зад и снова упал, оказавшись рядом с местом казни. Колени дрожали, но он распрямился и взялся за узелок опояска, придерживавшего порты. Распустил, порты упали, Савка, вспыхнув, торопливо выпростал рубаху, чтобы прикрыть своё хозяйство… но никто не смотрел: бабы и девки прикрывались платками и отворачивались, чтоб не смущать мужчин, мужики угрюмо опускали глаза, не желая видеть страданий другого; они испытывали то, что впоследствии будет называться «испанский стыд»…
– Ложись уже, щенок! – Савку пихнули на лавку, и он, охнув, взгромоздился на неё, втянув живот, чтоб не касаться ледяной поверхности. Бёдра его мелко дрожали от напряжения, руки вцепились в гладкие края, подбородком он едва касался лавки.
– Федя, что там такое? – послышался недовольный голос барина. – Заморозить меня хотите?!
Саша восседал в кресле, укутанный пуховым пледом, под спиной была подушка, подложенная для удобства. Холопы его стояли на морозе с непокрытыми головами, в основном в лаптях и уж точно без тёплых одеял. Сопели отмороженными носами, сморкались и кашляли. Савка без порток трясся на ледяной лавке.
– Клим, не тяни, барину холодно! – приказал Фёдор.
– Сидай, робя! – буркнул Клим, и Епифан с Прохором уселись Савве на ноги и на голову, буквально распяв его на скамье. Розга просвистела, впившись в худой юношеский зад.
Парень придушенно взвизгнул и вцепился руками в Епифана, пытаясь сдвинуть его.
– Не, шалишь! – хохотнул тот, поднапрягся и громко выпустил газы.
Саша засмеялся, прихвостни его тоже загоготали. Больше никому не было смешно. Иван, сцепив зубы, смотрел себе под ноги, на скулах разгорелись два красных пятна. Клим вновь замахнулся и ударил уже не шутя, со всей силы. Савка вскрикнул. Столько удивления и боли было в его голосе, столько обиды, что бабы запричитали, Пульхерия заплакала, Иван, не выдержав, поднял голову и встретился взглядом с братом, в упор смотревшим на него с насмешкой и ехидством. Между ними словно протянулась незримая нить поединка. Две пары серых глаз, такие похожие и такие разные, скрестились в схватке. Холоп смотрел с вызовом и негодованием, барин – высокомерно и презрительно. Голубые глаза Пульхерии и непроницаемые, чёрные, как ночь, – Федьки, не отрывались от лица Ивана. Он не замечал их горящих взглядов, видел только омерзительную ухмылку своего брата, исказившую приятные черты, и двигал скулами, сдерживая себя. Ваня понимал, что взгляд в упор – это уже бунт, но бунт молчаливый, пока раб молчит и терпит, наказывать его не за что.
Ему нестерпимо жаль было мальчишку, которого на потеху барину пластали розгами, он ненавидел себя, за то что перетащил его из деревни с прекрасным названием Радеево в эту преисподнюю, и злился на Савку, за его слабость, вечный страх перед наказанием, прочно поселившийся в его сердечке и разъедавший его изнутри, за неумение терпеть боль…
Савка кричал, стонал, бормотал что-то нечленораздельное, дёргался в попытке освободиться, но мучители только смеялись над его потугами, а Клим продолжал исправно наносить удары. Кожа вспухла и кровила, багровые полосы покрывали не только ягодицы, но и бёдра, и спину парнишки, а экзекуция всё не заканчивалась… Крики сменились вздохами и всхлипываниями, палач отбросил измочаленную вконец розгу, Епифан и Прохор освободили несчастного… Савва лежал, прикрыв лицо руками, и плакал от боли, страха, унижения, стыда, оттого, что мучения, наконец, закончились… Встать он не мог…
Иван выдохнул, глядя в глаза брату, и разжал сведённые челюсти. Саша, так же не отводя взгляд, крикнул:
– Федя, сюда его!
– Слушаю, мин херц! – Федька свистнул, и Епифан с Прохором под микитки стащили Савку с лавки и кинули в ноги барину. Он так и не оделся, ноги запутались в портах, рубаха еле прикрывала исхлёстанный зад.
– Посмотри-ка на меня! – Саша наклонился к мальчишке и подцепил пальцем его подбородок. Искажённое от боли, красное, залитое слезами и соплями, лицо Саввы вызывало жалость или омерзение… У кого как… Барину было противно. Он убрал палец и брезгливо вытер его о салфетку.
– Вот кто ты есть, вошь мелкая, тварь ничтожная, чтобы я тратил на тебя своё драгоценное время и сидел тут, на морозе?? Ты, никчёмный, бесполезный щенок, от которого нет мне никакой пользы, только убыток?! За мой счёт живёшь, жируешь, набиваешь брюхо – и только! Крестьяне должны радеть о богатстве своего господина! – голос его возвысился. – Это ваш долг перед Богом! Моё счастье – ваше счастье!! А ты что?? Какой мне от тебя прок?! Отвечай! Почему я должен оставить тебя в живых, а не вздёрнуть на дереве и не запороть насмерть?!
Савва молчал, слёзы продолжали катиться по грязным щекам.
– Тьфу! – барин плюнул ему в лицо.
Пульхерия вздрогнула.
– Человек он, – послышался голос. – Такой же, как ты. От человека рождённый ходить, а не ползать!
– Это кто сказал, покажись?! – встрепенулся Саша, и какой же злобной радостью пыхнули его глаза, когда Иван выступил вперёд.
– Я это, Александр Андреич, – лицо было хмурым, брови насуплены, но взгляд он по-прежнему не отводил.
– Человек, говоришь, рождённый… – барин хмыкнул. – Ребята, покажите-ка, какой он человек, покрестите живой водицей! Пусть все полюбуются!
Четверо прихвостней опять загоготали, столпились вокруг Савки, который затравленно смотрел на них, развязали мотни и помочились на мальчишку, щедро поливая вонючей жидкостью с головы до пят. Опорожнившись, так же посмеиваясь, оправились и отошли за барское кресло, кроме Федьки, который стал рядом с господином, испепеляя Ивана взглядом. Мёртвая тишина наступила, только всхлипывал Савва, утирая мокрое лицо мокрым рукавом. От него поднимался пар…
– И не стыдно тебе, Александр Андреич? – тихо спросил Иван.