– Что ты сказал?! Брат?!! Это если мой отец надумал в какую девку своё семя спустить, мне всякого ублюдка братом называть?! Щенка приблудного от сучки подзаборной?! – рассвирепел Саша.
– Не надо так, барин, – покачал головой Иван, чувствуя, как сердце наливается тяжёлым гневом. – Не надо так про мою мать!!
– Ты угрожать мне вздумал, скот?! – барин уже не контролировал себя, ярость окончательно взяла верх над благоразумием, и он, забыв, что непокорный холоп уже дважды поднимал на него руку, размахнулся, чтобы ударить. Не получилось. Иван с лёгкостью перехватил замах и с такой же лёгкостью вывернул его руку, заставив согнуться и заверещать от боли.
– Я не угрожаю, барин, просто негоже благородному человеку говорить поганые слова ни про чью мать!
– Федя, Клим, на помощь! – громко, насколько это было возможно в согнутом положении, попытался крикнуть Саша, но широкая ладонь сводного брата запечатала его рот.
– А не шумел бы ты, барин, – пробормотал Ваня, оглядываясь, чем бы заткнуть не в меру голосистого братца. Увечья наносить он ему не хотел, но обездвижить и обеззвучить было надо. Перехватив в сгиб локтя его шею, Ваня основательно придушил барина, не обращая внимания на слабые попытки высвободиться. Не найдя ничего подходящего, оторвал манжеты, те самые, из-за которых его избили в первый раз, засунул их в рот сводного брата, подождал, пока он обмякнет и аккуратно уложил бездыханное тело на пол. Осмотрелся, оторвал шнурки от тяжёлой бархатной портьеры и крепко связал барина по рукам и ногам. Перетащил его на диван, стоящий вдоль стены и прикрыл пледом. Послушал, дышит ли, удовлетворённо кивнул. Пригладил растрепавшиеся за время недолгой схватки волосы, глотнул воды, несколько раз вдохнул-выдохнул и вышел за дверь.
– Слушаюсь, барин! – негромко сказал в небольшую щель и тихонько прикрыл дверь.
– Тише! – прошептал Сеньке-казачку. – Барин почивать изволит и не велели шуметь!
Теперь надо было срочно найти Пульхерию и бежать. Сегодня удача была на их стороне: не успел пройти и двух шагов, как навстречу выбежала Палаша. Иван шепнул ей только одно слово:
– Бежим!
Сметливая девушка тут же всё поняла, кивнула и сказала:
– Савку к чёрному ходу за вещами!
Тут уже кивнул Ваня:
– А псы барские?
– Пьяные спят вповалку.
Они разошлись. Весь диалог занял не более двух секунд. Затем время помчалось всё быстрее и быстрее. Иван вышел из господского дома, стараясь идти спокойно и размеренно, дошел до конюшни, нашёл Савву и отправил его к чёрному ходу. Вывел коней и начал запрягать кибитку.
– Поедет кто куда? А, Ваня? – полюбопытствовал Федот на правах старшего конюха.
– Да барыня решила в город прокатиться, для ребёночка, что ли, чего приискать, – как мог равнодушнее ответил Ваня, хотя сердце бухало так, что чуть из груди не выскакивало. Снарядив кибитку, пошел за вещами и связал кое-что в малый узелок, чтоб он мог поместиться под одеждой.
– Ты возьми тулуп, Ваня, да шапку тёплую! – посоветовал Федот. – И исподнее тёплое вздень! Барыня-то в кибитке поедет, а ты наверху, охолонёшь!
– Хорошо, дядя Федот, так и сделаю. Да мы к вечеру вертаемся.
– Тем паче. К вечеру ещё подморозит, мотри, не замёрзни!
– Хорошо, дядя Федот!
Подбежал Савка, притащил два узла, следом Палаша принесла небольшую укладку, потом привела барыню и бережно усадила в возок.
– Куда столь вещей набрали? – удивился Федот.
– К Елене Власьевне заедем, я ей одёжу отдам, которая мне не впору стала, – грустно вздохнула Пульхерия. – Не надену уж её больше, пусть перешьёт, что ли, мне или кому ещё. Ну всё, Палашенька, укутай мне ноги, замёрзнуть боюсь!
Ванька, сидя на козлах, весь дрожал от нетерпения, ему казалось, что вот-вот начнётся погоня. Савка взобрался к нему и с грустью смотрел на старшего друга:
– Ванятка, возьми меня с собой, а?
– Нельзя, Савва, не могу тобой рисковать. Я-то что, по мне никто не заплачет, ежели что случится, а у тебя матушка жива да мал мала меньше!
Потом Ваня наклонился к нему и прошептал:
– Ты вот что, если уж совсем невмоготу будет, беги отсюда! В Ярославской губернии недалеко от Углича есть деревушка Нестерово. Там на окраине живёт Нефёд кузнец. Скажешь ему: меня прислал Парамон Иванович Рататуй. Он поможет. Запомнил ли?
Парнишка закивал. Иван улыбнулся и приобнял его:
– Не тушуйся, Савва, Бог даст – свидимся! Да *…пу береги, слаба она у тебя!
Савка утёр нос и, спрыгнув с козел, побрёл в конюшню.
– Ну что, барыня, помчимся? – лихо вопросил Иван.
– Да, Ванечка, погоняй! – откликнулась Пульхерия Ивановна.
Ваня крикнул, тряхнул поводьями – и кибитка выехала за ворота. Чуть отъехав, он залихватски свистнул – и кони понеслись вскачь, взрывая сполохи искрящейся пыли. Пульхерия высунулась из окошка и смотрела на неумолимо удаляющееся поместье.
– Едем, Пусенька! – в неуёмном восторге вскричал Иван. – Едем, любушка моя! В Симбирск!!
Часть вторая
Я не забыл тебя, далекий,
но сердцу близкий городок,
и Волги берег твой высокий,
и тротуары из досок;
твои пастушеские нравы,
стада баранов и мороз,
весной чрез лужи переправы,
зимой – бугры твоих снегов;
главу блестящую собора,
уютных домиков ряды.
А там, по склону косогора,
твои фруктовые сады;
твой тарантас шестиаршинный,
костюм мордвы, чуваш, татар,
и чисто русский быт старинный
твоих приветливых бояр.
Жилец роскошной днесь столицы,
где воду невскую лишь пью –
забуду ль я твоей водицы,
хлеб-соль радушную твою.
Коренев Константин Иванович (1798-1862)
поэт, титулярный советник,
заседатель Симбирской гражданской палаты.
Бразды пушистые взрывая,
Летит кибитка удалая…
До написания этих строк оставалось ещё несколько десятков лет, а кибитка, и вправду, была очень надёжным и удобным средством передвижения зимой. Конечно, для пассажиров. Кучеру, сидящему на облучке, порой приходилось ой как несладко. Одна из таких кибиток неспешно двигалась по направлению к ближайшему яму – станции, где можно было отдохнуть, пожить какое-то время, поменять лошадей.
– Всё же я считаю, Мишенька, что для детей просто необходимо нанять хорошего учителя, – серьёзно говорила красивая черноволосая дама. Точёные черты лица, аккуратный прямой нос и большие карие глаза, обрамлённые длинными чёрными ресницами, а также смугловатая кожа позволяли заподозрить её предков в небольшом, но приятном карамболе с представителями южных национальностей.
– Сашенька очень умный мальчик, я, конечно, научу его писать и считать, но он явно способен на большее, явно! Скажи, ты видел, с каким любопытством он смотрит на ночное небо?
– Да, Катя, видел, мы даже беседовали о движении планет, об их траектории, – отвечал её спутник, высокий сухощавый шатен, сероглазый, с выдающимся орлиным носом. – У Саши весьма пытливый ум, ты права. А что Оленька? Её ты тоже думаешь учить наукам? – тонкие губы разошлись в доброй улыбке. – Она же девочка, ей нужно будет стать хозяйкой дома, царицей приёмов. Этому ты вполне можешь научить её сама, разве нет?
– Нет, Миша, я категорически не согласна! Женщина, обладающая научными познаниями, будет достойной спутницей своего супруга. Мы же не отдадим её за какого-нибудь Скотинина? – беспокойство прозвучало в сочном голосе.
– Смотрю, ты впечатлена пьесой господина Фонвизина! – засмеялся муж. – Нет, конечно, мы ей Милона подыщем, по сердцу и уму, чтоб детка наша была счастлива… Ну, вот о чём мы с тобой беседуем? – опять улыбнулся он. – Детям нашим девять и семь годочков, а мы их женить собрались! Иди сюда! – он приподнял руку, жена доверчиво прилегла на его грудь, он склонился, и губы их соприкоснулись в нежном и трогательном супружеском поцелуе.
– Мне думается, Катенька, нам надо ещё девочку… как ты насчёт маааленькой доченьки? – губы его шаловливо перебрались к щеке, затем к мочке маленького розового ушка, задержались там, щекоча дыханием.
– Мишель, ты что, в романтическом настроении? – с улыбкой прошептала жена. – Прямо здесь?
– Ты же уверена, что наши дети – гении, – Михаил обжигал шею жены дыханием, отодвинув воротник её беличьей шубки. – Надо, чтоб их было больше…
– Только где же найти им хорошего учителя? – вздохнула она. – В нашей глуши одни цифиркины да кутейкины попадаются.
– Ох, Катя, умеешь ты сбить настрой… – Михаил отстранился с недовольным видом.
– Мишель, ты такой милый, когда сердишься! – засмеялась Катя и расцеловала мужа в глаза, щёки и губы. – Мы всё равно уже подъезжаем!
Она была права: кибитка замедлила ход, потом совсем остановилась, покачнулась, и кучер распахнул дверцу:
– Приехали, ваше сиятельство, пожалуйте выходить!
Ваше сиятельство вышел сам, извлёк супругу, и они пошли на станцию.
– Проша, укладку графини принеси, больше ничего не надо, и отдыхай, сегодня здесь заночуем!
– Слушаюсь, барин, – кучер, огромный в тулупе, малахае и валенках, отвязал укладку барыни и пошёл распрягать лошадей, отдых полагался ему потом. Подбежавшие люди встретили его как старого знакомого.
Граф с графиней вошли в сени, постучали ногами, стряхивая снег, и попали внутрь тёплой, хорошо натопленной горницы.
– Михаил Петрович, Екатерина Ильинична, добро пожаловать! – радостно улыбаясь и всем видом своим являя высшую степень гостеприимства, подбежал к ним круглый старичок лет шестидесяти. – Позвольте шубку! Осип, прими шубу у господ!
Высокий тёмно-русый парень лет двадцати быстро и ловко снял с приезжих шубы, опустившись на колени, стащил большие тёплые валенки (маленькие ножки графини оказались в изящных и удобных красных туфельках) и убежал распорядиться насчёт комнаты для господ.
– Обедать, ваше сиятельство? – продолжал улыбаться старичок.
– Да, Никифор, пожалуй, мы пообедаем. Да, Катенька?
– Я не хочу есть. Если только чаю, – нерешительно сказала супруга.
– И самовар у нас горячий, сейчас заново раздуем! С пряниками? Или с мёдом?
– С мёдом, Никифор, пожалуйста, – графиня присела за чисто выскобленный деревянный стол.
– Один момент, графинюшка! – Никифор убежал на кухню и послышался его зычный голос. – Марьюшка, душа моя, поторопись! Его сиятельство обедать изволили пожелать! Осип, самовар вздуй!
Граф присел рядом с женой, и они молча стали смотреть в печь, обогревавшую комнату. По дровам плясали красные всполохи, одновременно умиротворяя и вселяя тревогу. Внезапно заскрипела лестница, и со второго этажа, там, где располагались горницы для постояльцев, спустился высокий молодой человек в изящной рубахе, камзоле, сапогах. Лицо его было бледным и измученным, волосы растрёпаны. Увидев новых людей, он как будто ничуть не удивился, не поздоровался, тяжело сел на край лавки и опустил голову на руки.
Поражённый таким невежливым поведением, граф обратился к нему:
– Сударь! Извольте представиться! – но юноша не реагировал.
Граф хотел было еще что-то сказать, но жена положила маленькую ладошку ему на локоть, и он замолчал.
– А! Иван Андреевич, друг мой! – старичок, увидев юношу, подбежал к нему (он вообще не ходил, а бегал, как будто катился на коротких толстеньких ножках). – Что скажете? Душеньке получше?
Молодой человек, не поднимая головы, помотал ею из стороны в сторону.
– Ай-яй-яй, голубчик мой! Сейчас Марьюшка вам щец нальёт, вы уж поешьте, прошу вас! А жена к ней сходит, присмотрит, отварчиком напоит! Хорошо? Хорошо?
Юноша кивнул.
– Ну и ладно, ну и славно! Марьюшка, солнце моё, принеси Ивану Андреевичу щей, он покушать согласился! Осип! Неси самовар!
Парень притащил самовар, ловко сервировал стол, поставив пилёный сахар, мёд, розочки с вареньем, сушки, пряники, чашку с блюдцем и ложечкой для Екатерины Ильиничны и столовые приборы, графинчик и стопочку – для Михаила Петровича.
Марья, кухарка и одновременно жена Никифора, такая же полная и добродушная, как муж, только лет на десять помоложе, вынесла тарелку дымящихся щей, ложку и ломоть хлеба и поставила перед юношей, ласково сказав:
– Кушайте, барин, вам силы нужны! – видно было, что ей хочется пригладить растрёпанные волосы молодого человека, но она не решилась.
Затем, улыбаясь, поздоровалась с супружеской четой, которые ответили ей такими же улыбками, и удалилась на кухню. Обед был принесён через минуту. Граф и графиня приступили к трапезе, Екатерине Ильиничне тоже захотелось горячих щей и гречневой каши с котлетой, она отобрала ложку у мужа и завладела его обедом. Они шутили и толкали друг друга, как дети малые, не замечая, что их визави с тоской смотрит на них. Сам он не притронулся ни к щам, ни к хлебу. Марья вышла из кухни, осторожно неся дымящуюся кружку, на плече её висело белейшее полотенце. Юноша проводил её взглядом, потом сорвался с места и побежал следом. Никифор, тяжело вздохнув, посмотрел на него, на стол с нетронутыми щами и покачал головой:
– Спаси, Господи, души наши грешные! – широко перекрестился и хотел уйти, но графиня остановила его:
– Никифор, а что это за юноша? Что с ним? Кто там наверху?
– Ох, матушка графиня! – Никифор утёр слезу. – Это Иван Андреевич Ковалевский, дворянин обедневший, а наверху жена его Пульхерия Ивановна… – вторая слеза скатилась по щеке.
– Никифор! – строго сказал граф. – Толком говори!
– А что говорить-то, ваше сиятельство? Два бедных листочка, оторванные от родимой ветки, остались без средств к существованию… Отец юноши был страстный игрок в карты, всё соседу проиграл. Потом пожар случился, окончательно их разоривший. Отец стал опять играть и окончательно влез в долги. Матушка в одночасье померла, а он пустил себе пулю в лоб.
Екатерина Ильинична ахнула и прижала ко рту ладонь.
– Остался Иван Андреевич круглым сиротой. И жена его сиротинушка, – Никифор всхлипнул. – Родне бедные детки оказались не нужны, взяли они скарб свой немудрёный и отправились в поисках счастья. Барин сам за кучера был, правил. А жена его заболела… то ли от простуды, то ли от потрясения нервного… Она, голубушка, маленькая, хрупкая, осьмнадцать годков-то есть ли ей… Барин её, как пёрышко, на руках внёс, глаза дикие, ничего не соображает… Ну, мы с Марьюшкой помогли, сколь могли… вы ведь нашу печальную повесть знаете, ваше сиятельство?
Михаил Петрович помнил беды, обрушившиеся на этого доброго человека: он потерял взрослого женатого сына, тот пошёл зимой удить рыбу и увидел, что в полынью провалились соседские мальчишки, стал их спасать, вытащил, а сам помер. Доктор сказал, сердце слабое было. Вдова сына недолго прожила по смерти любимого мужа, чахла-чахла, да и умерла, просто не проснулась однажды утром. А единственная оставшаяся дочь, свет очей родителей, сбежала с проезжим барином, самокруткой обвенчалась и уехала в Москву. Больше они её не видели… Чтобы не умереть от тоски, взяли на воспитание племянника Осипа, парень вырос добрым и умным, помогал приёмным родителям и слушался их во всём. Но доченьку любимую было жаль до слёз…
– А уж любит он её, свою голубушку, души в ней не чает! – продолжал Никифор. – Третий день здесь, а он не ест, не пьёт, глаз с неё не спускает! И ведь в тягости она…
– В тягости?! – вскочила графиня. – Мишель, надо срочно что-то сделать!
Она прижала руки к груди, глаза стали огромными и беспокойными.
– Дружочек, не переживай так! – встревожился граф. – Сейчас что-нибудь придумаем!
– Дай мне укладку, пожалуйста, я схожу посмотрю на бедняжку, может, чем помогу!
Молодая женщина схватила сумочку, порылась в ней и побежала вверх по лестнице. Приоткрыв дверь, осторожно вошла. На кровати лежала девушка, укрытая одеялом до подбородка, бледные тонкие пальчики лежали поверх, прозрачный лоб покрывали капельки пота, глаза беспокойно бегали под голубоватыми веками. Юноша стоял у изголовья на коленях и не замечал ничего вокруг, кроме своей любимой.
– Давно она так? – прошептала графиня.
– Вторые сутки в себя не приходит, жар не спадает, – так же шёпотом ответила Марья. – Отвар ей даю по ложечке от жару, но… – женщина замолчала.
– Вы позволите, Иван Андреевич? – очень мягко спросила Екатерина Ильинична, положив руку ему на плечо.
Он непонимающе взглянул на неё и слегка отодвинулся. Графиня первым делом откинула одеяло и увидела небольшой круглый животик, прижалась ухом и попыталась услышать сердцебиение плода. Прямо в щёку её толкнула то ли пяточка, то ли локоток.
– Ну, с ребёночком всё хорошо, – улыбнулась она.
Молодой муж простонал. Екатерина Ильинична поднесла к лицу девушки нюхательную соль, она вздрогнула и открыла бездонные голубые глаза.
– Пусенька, любушка, ты узнаёшь меня? – голос юноши был сплошным страданием.