– Поклянитесь, что не будете смеяться.
– Не могу. Я слишком люблю смеяться.
– Ладно. – Он задумался. – Тем хуже. От вас мне это будет даже приятно. Это… из-за фотографии в «Лайф». Взгляните.
Он открыл разворот журнала, быстро извлеченного из внутреннего кармана пиджака. Постучал пальцем по фотографии.
– Скажите честно… вам не хочется быть там?
На фотографии были холмы, долина, маленькое озеро (или рукав реки?), яркая зелень под чистым небом. «Саскуэханс-Фоллз», гласила подпись. Джинджер вежливо кивнула.
Он достал еще одну бумагу, сложенную гармошкой, и сунул ей под нос. Синим было обведено объявление: продается ферма. Она подняла голову, взволнованная до глубины души его счастливой улыбкой, его сияющим взглядом.
– Я внес задаток восемьсот долларов. Эта ферма будет моей через десять лет. Двести яблонь. Я посажу еще столько же, земля там плодородная, только сажай. Я заказал пресс по каталогу и…
Значит, как и она – это все же заставило ее едва заметно улыбнуться, – он ехал на этом поезде за… мечтой!
– А вы? – снова спросил он, закончив рассказ – про яблоки, сидр, мед, кур, – который она слушала вполуха, слишком занятая наблюдением за его танцующими руками, подвижными губами с нежным изгибом, бровями, движущимися одновременно с носом, находя все это таким… таким…
– Я? О, мои планы совсем не похожи на ваши.
Девушка помедлила.
– Я пою, – призналась она наконец. – Беру уроки уже семь лет. Мой учитель дал мне адреса на Бродвее, там есть работа.
– Певица! – восхищенно выдохнул он. – Как я глуп. Мог бы догадаться. Ваши губы так мелодичны.
– Это ни при чем, – смеясь сказала она. – Главное – работать.
– И иметь талант.
– Упорство.
Он кивнул. Между ними воцарилось молчание, которое можно было бы назвать особым.
На вокзале в Эштонионе села молодая женщина с двумя малышами, дала тем по куску яблочного пирога и оранжаду. Она любезно предложила попутчикам остатки пирога. Те не чинясь согласились.
Прошел час; новая пассажирка поведала, что делает пересадку на Фернес-Узловой, чтобы ехать в Маллстилби, штат Коннектикут, куда ее муж отправился на разведку с планом открыть булочную. Он нашел работу на мукомольне, но чета рассчитывала через некоторое время поставить на ноги свое дело. Пока же она поработает переписчицей в университете.
Два малыша слушали мать молча, как будто она рассказывала им «Белоснежку».
Двое взрослых тоже слушали… но не слышали ни слова. Они инстинктивно повернулись друг к другу, ослепленные солнцем, бившим сквозь стекло.
Славное это было купе, где случай свел на короткое время между пунктами назначения столько юных мечтаний и желаний лучшего.
Когда молодая мама и ее дети сошли с поезда на Фернес-Узловой далеко за полдень, молчание между двумя одинокими пассажирами – Гуинивир Вихаукен-Хоукинс, иначе Джинджер, и Фридрихом-Гюнтером Фройденкерлештурмом, иначе Фредом, – стало еще более особенным.
– Маунт-Блимп! – крикнул проводник в коридоре.
Молодой человек вздрогнул, словно выйдя из оцепенения. Он встал, высокий, широкий, неловкий и вцепившийся в свою шляпу, очень красный, слегка ошалевший. Он открыл рот, закрыл его, дважды повернулся вокруг своей оси, отчего купе стало похоже на ящик комода. Вдруг он наклонился и очень быстро произнес фразу.
– Прошу прощения?
– Willst du mich heiraten? – повторил он и нагнулся еще ниже. Она увидела, какого теплого каштанового цвета у него ресницы. Ей показалось, что в уголке глаза у него…
– Мне очень жаль, я не гово…
Дверь крякнула. Контролер как мог протиснул форму и фуражку. Молодой человек по-прежнему стоял, и купе окончательно приобрело размеры табакерки.
– Проклятая дверь, как ее ни подмазывай… Вы пересаживаетесь в Маунт-Блимп? – отметил контролер, заглянув в билет. – Это следующая.
Молодой человек из багрового стал белым как простыня.
– Когда прибываем?
– Через четыре-пять минут.
– Уже!
Бравый контролер Пенсильванской железной дороги получил в этот день доказательство, что два невинных слога могут вместить в себя все горе мира.
– Мой вам совет. Выходите как можно быстрее, экспресс из Питтсбурга стоит всего три минуты. Вы хорошо себя чувствуете? – осведомился он, возвращая молодому человеку билет, чтобы проверить билет пассажирки.
– Да… да, да.
Покончив с билетами, контролер вышел, оставив упрямую дверь полуоткрытой. Молодой человек утер пот с бледной щеки, уставившись на столик, словно хотел разглядеть на нем царапины.
– Вам помочь? – встревожилась девушка. – Вы выглядите… Состав начал тормозить. Он снова наклонился, поля его шляпы почти касались ее.
– Lassen Sie uns heiraten! – выдохнул он с таким же жаром, как если бы позвал: «На помощь!»
Его кулак ударил о ладонь. Он стоял, качаясь, на краю пропасти, которую видел он один.
– Leider verstehst Du mich nicht… und ich werde es Dir niemals auf English sagen können! – выпалил он единым духом.
– Но… – испуганно пролепетала она, – вы говорите по-немецки, я полагаю, а я не…
– Sag ja! Sag ja, es muss! – продолжал он с отчаянным лицом, не сводя с нее глаз. – Oder ich werde sterben…
– ?..
Он разом опустошил багажную сетку, подхватил свой чемодан, два ее тяжелых саквояжа и их одежду.
– Это значит… это значит: «Скажите да! Скажите да, так надо! Так надо, или я умру».
Он схватил ее за руку, поднял с сиденья и потащил за собой. Дверь услужливо отъехала, как хорошо смазанный конек на льду. Потрясенная, ошеломленная, Джинджер пролетела по коридору и скатилась на перрон, едва дыша.
На соседнем пути экспресс из Питтсбурга тихонько урчал с благодушием пумы.
– Вы!.. – воскликнула она, вконец растерявшись, прижав одной рукой волосы, как будто ореховые лепестки могли улететь.
– Сумасшедший? – рявкнул он со смехом, который мог напугать. – Нет ни малейших сомнений! Осталось две минуты… Этого мало, чтобы сделать выбор, согласен.
– Черт побери! Пустите, я хочу вернуться в…
– Во всяком случае, лично мне требуется больше времени, чтобы выбрать между малиновым и лимонным мороженым у тети Уинифрид, – сказал он очень серьезно.
– …в поезд! Я должна… Нью-Йорк…
Ее трясло. Он набросил ей на плечи твидовый жакет. Сам он был в рубашке, пиджак на одном плече, потому что руки у него были заняты.
– Выходите за меня.
– Вы…
Он нежно коснулся губами ее щеки. Ее перестало знобить и бросило в жар.
– Ich liebe dich, Ich liebe dich… Да, это безумие, чистое безумие, но… О Джинджер!
Они стояли посреди перрона между двумя неподвижными поездами. В уголках его глаз… Она не ошиблась…
– Одна минута! – выдохнул он.
…у него тоже были веснушки, четыре светлых пятнышка в уголке века, четкие, как хлебные крошки на чистой скатерти. Она вдруг обхватила его обеими руками за шею. Они поцеловались так, будто больше никогда не увидятся.
– Это… прощание? – выдохнул он, оторвавшись от нее.
Он был в отчаянии.
– Ты подарила мне прощальный поцелуй?
– Нет! – воскликнула она. – О нет…
Она решительно схватила его за рукав и потащила к питтсбургскому экспрессу. Он поспевал следом с чемоданами и саквояжами на всех этажах.
– Цветы яблонь весной похожи на розовый снег! – гаркнул он из-за ее плеча.
– Всего тридцать секунд! – крикнула она.
Они смеялись, задыхались, бежали и смеялись, смеялись, смеялись.
– Розовый… снег? – переспросила она, с трудом переводя дыхание, когда он помогал ей взлететь на первую оказавшуюся рядом подножку.
– Питтсбург! – выкрикнул человек в красной фуражке далеко на перроне. – Пи-и-и-и-и-иттс-бург!
Двери захлопнулись за двумя опоздавшими весельчаками и их скарбом, человек взмахнул красным флажком. Паровоз выпустил бодрый клуб дыма и тронулся.
Он быстро и проворно набрал хорошую скорость. Вереница вагонов подрагивала за ним, всем им явно не терпелось узнать, как же может выглядеть этот самый розовый снег.
1. When you were sweet sixteen
Истер Уитти постучала. И, не дожидаясь разрешения Артемисии, вошла. Она могла себе это позволить. Регулярные сеансы покера создают тонкую, но крепкую близость между прислугой и ее хозяйкой. В том числе между черной прислугой и белой хозяйкой. Артемисию больше заботил оттенок лака на ее ногтях, чем цвет чьей-либо кожи, на который она плевать хотела.
– Весенний завтрак!
Опустив занавеску на окне, Артемисия посмотрела на поднос и все, что на нем было.
– Почему весенний? – буркнула она. – Я вижу тот же кофе, те же блинчики, то же варенье, что зимой.
Истер Уитти раздвинула занавески, открыла окна, золотистый свет разогнал тени под мебелью.
– Свежее солнышко, вот почему. Темнота и старые кости в дому не уживаются. Будем пока пользоваться. Весна в Нью-Йорке так коротка.
– Что касается дома, – отозвалась старая дама, – убери-ка остатки нашего вчерашнего вечера. Я нашла червового короля под кроватью. Что же до старых костей… мы с тобой близнецы.
Истер Уитти убрала карту в карман, выбросила окурки из пепельниц, пошла вытряхивать простыни и подушки.
– Вы предпочли бы червового короля не под, а в кровати в натуральную величину, верно?
– В мои годы не мечтают, просто стареют, – ответила Артемисия. – Моя сестра права, пора подумать о твоем увольнении.
– Ба! Если вы с миссис Мерл будете только думать, мне останется много прекрасных деньков. Что вы там высматриваете на улице?
Артемисия откусила кусок теплого блинчика, отпила кофе, ничего не ответив. Истер Уитти достала из шкафа чистую простыню, по дороге выглянув в окно.
– Хо-хо, – вполголоса пробормотала она между занавесками. – ФБР?
– Уже которую неделю они тут ошиваются. Видишь «додж»?
– Они же следят не за нашим пансионом «Джибуле», нет?
– Слишком плоско, чтобы заинтересовать федералов… Им нужен дом Просперо рядом. То есть девчонка.
– Школьница? Иисусе, чего они хотят от этой славной малышки?
Она наполнила чашку, которую Артемисия уже выпила.
– Надо бы ее предупредить.
– Скажешь тоже. Думаешь, у нее глаза в носочках? Да они и не скрываются, как видишь. Ясно, что они хотят сказать: «Ты живешь в глазу циклона, цыпочка. Мы знаем, кто ты, с кем ты встречаешься, что ты делаешь, и знаем, что ты знаешь, что мы знаем».
Истер Уитти прижала к себе простыню.
– Тот скандал по телевизору… Вы помните, мисс Артемисия? Это было в газете. Тот великий бродвейский актер, что покинул передачу в самом разгаре! Ведущий не мог опомниться. Это вызвало смуту. Малышка была на демонстрации перед студией в тот вечер…
– За Ули Стайнера. Я помню.
– …с нашим Джо.
Они помолчали.
– Эта парочка прекрасно спелась, – вздохнула Истер Уитти.
– Я видела их сегодня утром под ручку.
– У Дидо по четвергам занятия с утра. Так он встает на час раньше, наш миленький French lover. Только чтобы проводить ее. Они идут через Центральный парк, держась за руки. Это, конечно, идея француза.
Артемисия состроила рожицу своим алым ногтям.
– Был у меня French lover когда-то, – мечтательно проговорила она. – Фердинанд Делаэ хотел представить меня на Ривьере, на своей вилле, на своей яхте… и своей матери. Одна вещь, одна-единственная, могла вытащить его из постели до трех часов пополудни: запах старого камамбера.
– Кам… бёрр? Что это?
– Ты не знаешь, что это такое, счастливица. Помнишь Боксерскую Грушу Джино, бродягу с авеню Б? В этой его шапке из крысы, с которой он никогда не расставался? Он из нее ел, из нее пил, плевал в нее и сморкался. Спал на ней, вытирал ею ноги, а может, заодно и задницу. Ну вот, камамбер – это и есть шапка Джино. Французы от него без ума.
Истер Уитти хорошенько встряхнула подушку. Надолго задумалась и прошептала:
– Но эти типы на улице, как вы думаете, они… они имеют что-то против моего Силаса?
Артемисия уселась перед зеркалом за туалетным столиком. Открыла флакон с васильковой водой, вылила каплю на маленькую розовую губку и провела ею по лбу.
– Дриззл участвует в… сборищах?
– Он никогда ничего не говорит. Может быть.
Истер Уитти остановилась, прижав к себе диванную подушку.
– …Я сама участвовала в беспорядках в Гарлеме в сорок третьем, от меня досталось не одному полицейскому. У этих ребят на всех досье. Они в курсе вашей предыстории.
Артемисия повернулась на табурете.
– Если они к нам явятся, я сама их приму. И закачу скандал в гарсоньерке Дж. Эдгара Гувера, если понадобится. Уж не постесняюсь.
– Вы очень добры, мисс.
– Я просто хочу уволить тебя сама. И не доставлю этого удовольствия другим.
Покончив с уборкой, Истер Уитти замешкалась у двери. С лестничной площадки вынырнула Мэй Уэст, прошмыгнула своей мягкой шерсткой между ее ног.
– Принести вам еще кофе?
– Это был кофе? Я думала, мыльный раствор для моего исподнего.
– Черити благословит вас за этот блестящий комплимент. От нее и так искры сыплются!
Артемисия приняла мурлычущую Мэй Уэст на колени.
– Возвращаясь к этой каналье Гуверу… Милли Поттер из театра «Плимут» всем рассказывала, что в тридцать шестом он принимал в своей хижине в Вашингтоне только мальчиков. Сама видишь, я ничем не рискую.
Они подмигнули друг другу. Истер Уитти хлопнула дверью, ставя точку в этой фальшивой – но ритуальной – утренней стычке с Драконом.
А упомянутый Дракон пошел холить свои зубы в крошечной туалетной комнате. Артемисия ухаживала за ними истово, массировала гвоздикой, натирала всевозможными эликсирами, мятой, содой, кошенилью. Она гордилась своими все еще красивыми зубами, ровными и молочно-белыми. Не хватало только одного, дальнего – слава богу, – сломанного в двадцать девять лет о бицепс полицейского во время потасовки в спикизи. Но, о боже милостивый, остальные, все свои, держались стойко! Вставная челюсть – фу, это была бы отвратительная эмблема неравной битвы с возрастом.
После этого она вернулась к окну и отличному виду на Западную 78-ю улицу.
Конечно, там уже стоял знакомый «додж-кастом» цвета морской волны с одним или двумя агентами внутри. Агенты были не всегда одни и те же, но все одинаковые: шкафы в темных пиджачных парах, в непромокаемых плащах, когда шел дождь, и коричневых фетровых шляпах.
Однако то, что привлекло ее внимание этим утром, находилось на противоположном тротуаре: светловолосый молодой человек. Истер Уитти его не засекла. А она разглядела.
Это уже было необычное явление, он не принадлежал к клике шкафов в пиджачных парах. Появившийся вскоре после того, как она встала, молодой человек расхаживал взад-вперед по тротуару.
Он кого-то ждал. Одну из пансионерок? Она всмотрелась в него, прячась за занавеской.
Демисезонное пальто из альпака, безумно элегантное, явно сшитое на заказ. И манеры… У нее был глаз на манеры мужчины. Даже когда он просто смотрел на часы (каждые три минуты, и всякий раз коротко поджимал губы), от его повадки и стиля так и шибало Парк-авеню. На худой конец Западным Центральным парком. Короче, это был отпрыск богатых кварталов. Он напоминал ей…
Она пощекотала усы Мэй Уэст.
Он напоминал ей… напоминал…
2. Again
– Тл-ле-е-ек.
Огден, по своему обыкновению, копался. Концом ложки малыш рисовал яблочко на своей овсянке. Он сосредоточенно пыхтел. Бока яблочка, черенок, красивый острый листик… Ох ты, тарелка маловата, край слишком близко.
– Ради бога, милый, ешь скорее!
– Он сначала закончит яблочко, ты не видишь? – вмешалась Урсула, наливая себе молока. – Красивое, кстати, яблочко.
– Почему ты не оторвешь его от этих дурацких рисунков и не потащишь прямиком к няне? – спросила Шик. – Он поест там. Ставлю ужин с Кэри Грантом, ты сэкономишь добрых полчаса.
Пламенные взгляды вокруг стола испепелили ее. Шик ничего не заметила. Она мрачно уставилась в свою чашку, как будто давала ей мысленный приказ подняться к ее губам, а та отказывалась повиноваться.
– Тащить бедного крошку в метро на пустой желудок до Бронкса? – возмутилась Эчика.
– Тл-ле-е-ек, – повторил бедный крошка.
– Шик, у тебя каменное сердце, – сказала Пейдж.
– Хотелось бы.
Шик выдохнула эту реплику в свою чашку. Никто ее не услышал. Она жила последние недели как сомнамбула. Работала, чтобы забыться. Спала, чтобы забыться. Выходила в свет, чтобы забыться.
Вот только… Вместо того чтобы даровать ей благодатную амнезию, эта святая троица лишь усугубляла ее наваждение. Она видела Уайти повсюду. За софитом, декорацией, камерой. На танцполе, на табурете бара… Даже во сне и даже когда не спала.