Как бы там ни было, что бы ни происходило, но верьте мне, я постепенно почувствовал, что пропасть между мной и окружающей природой исчезает, словно заполняется теми грудами книг, которые я и другие исследователи поглотили за свою жизнь. Когда я играл, меня наполняло какое-то дурманящее упоение, доходившее порой до безумия, до экстаза. Я бросался в траву или садился на замшелый камень и наслаждался этим новым ощущением.
— Папа, почему ты грустный? — спросила девочка в одну из таких минут.
— Детка, я счастлив, — ответил я.
— Если счастлив, так давай побегаем, — сказала она. Из этого я понял, что моя связь с природой, наверное, все же иная, чем у ребенка: она считала, что счастливый должен бегать, а мое счастье изнуряло меня, как будто я выпил дурманящего яда.
Таким отравленным был я и тогда, когда госпожа Мюнт села передо мной на камень и стала разглядывать свой крошечный флакон. Поэтому я особенно не удивляюсь своему тогдашнему поведению, скорее можно удивляться тому, что все не обернулось еще большим безрассудством, чем в тот вечер.
Если суммировать все сказанное, станет более или менее понятно, почему начатое женой дело о разводе так меня ошеломило.
От нее самой я еще мог бы как-нибудь отказаться, но что станется с ребенком, если не будет меня? Боюсь, что девочка погибнет, она погибнет духовно, если меня не будет близко, потому что у матери нет ни интереса, ни уважения к ее особенностям, а кто же чужой поймет ее, захочет понять!
К тому же, случись эта комедия год или даже полгода назад, мы не были бы так крепко привязаны друг к другу, как сейчас. А сейчас мне кажется, что мы друг другу непременно, просто неизбежно необходимы, я нужен ей не меньше, чем она мне, потому что оба мы — чужие среди своих родных и знакомых.
Я передумал тысячу мыслей и не нашел никакого выхода, кроме одного: мы должны остаться вместе. Я попытался это объяснить жене, но она не стала меня слушать, я думаю, не оттого, что привязана к ребенку так сильно, как я, а потому что ей просто завидно: почему девочка в последнее время меня полюбила больше, чем ее. Жена ведь всегда считала себя и всю свою родню более достойными, чем я и мои близкие.
Я угадываю в ней какое-то упрямое стремление вытравить в ребенке все, что от меня, и взамен насадить собственные светские добродетели.
Бедное дитя, как она за время моей болезни ее вымуштровала! Она сделала из нее запуганного зверька, куклу на пружинах. Посмотришь — сердце сжимается.
Нет ни малейшего сомнения — эта муштровка продолжается с того дня, как она с ребенком ушла от меня. Добрые люди устроили мне встречу с девочкой тайком от жены, и первое, что она мне сказала, было:
— Папа, когда ты к нам придешь?
— Не знаю, у меня нет времени, — ответил я.
— Возьми меня к себе, — попросила она.
— Мама не разрешает, — сказал я.
— Мама злая, — продолжала девочка. — Я тайком убегу к тебе, дома лучше.
— Не убегай, — стал я уговаривать ее. — Подожди, мама разрешит тебе прийти, подожди только.
— А если не разрешит, я приду тайком? — спросила девочка.
— Разрешит, вот увидишь, — уверял я, и это было единственное, чем я мог ее утешить, не то она и впрямь сделала бы какую-нибудь глупость.
Но слова, утешившие ребенка, не могли утешить меня самого. В ее глазах, синих-синих, я читал какой-то безотчетный страх и чувствовал, как мало значат по сравнению с этими глазами сладострастные взоры зрелой женщины, их не могут затмить ни пышность округлых форм, ни плавность линий. Я чувствовал, что в этих испуганных глазах сижу я сам и смотрю на окружающий мир».
Так заканчивались беспорядочно набросанные Раннуком строки. У меня осталось такое впечатление, будто он не успел рассказать всего, что задумал рассказать. Возможно также, что незаконченность эта была не от недостатка времени, а умышленная, что Раннук тоже начал ценить светские добродетели, выявляющиеся в словах, и изложил только то, что ему было выгодно. Как выяснилось впоследствии, дело, по-видимому, обстояло именно так, если не учитывать, что, когда он писал свою исповедь, весь его план еще не был готов и что он созрел лишь позже, под давлением неотвратимых событий.
По просьбе Раннука я, конечно, взялся вести его дело, но уже заранее опасался, что мои усилия будут напрасны. Я сразу предположил следующее: жена Раннука хочет с ним развестись вовсе не потому, что действительно верит в его измену, она не стала бы лишаться своего нынешнего материального положения (Раннук имел, кроме учительского жалованья, гонорар от издания книг), не будь у нее в запасе чего-то определенного, иными словами — если б у нее за спиной не стоял какой-то мужчина.
Мое расследование в этом направлении подтвердило мои предположения больше, чем я смел надеяться. Выяснилось, что у жены Раннука была связь с неким пожилым коммерсантом, который имел в своем распоряжении суммы куда более солидные, чем у учителя средней школы. Когда именно эти отношения завязались, осталось неясным, одно лишь было несомненно — они существовали уже давно.
Я далек от того, чтобы удивляться поведению жены Раннука или бросать ей упреки: я не верю, что человеку положено довольствоваться лишь воображаемым адюльтером, как об этом говорится в записках Раннука. Человек, особенно современная женщина, любит плоть и кровь, любит нечто реальное, что можно воспринять пятью внешними чувствами. Это главное, в этом суть. А удовлетворяет ли тот или другой индивид свою потребность в реальности с чуть большим или меньшим процентом обмана, низости или опрометчивости — это случайная сторона дела, так мне кажется. Не думаю, чтобы я умничал впустую, я говорю, имея в виду свой опыт в области реальных фактов.
Конечно, несколько неловко обманывать такого человека, как Раннук, это примерно то же самое, что взрослому обмануть ребенка. Едва ли многие расценили бы это как благородный поступок или подвиг, особенно если учесть, что этот инфантильный человек все-таки содержал свою жену, которая, так сказать, бездельничала, даже ребенка ленилась воспитывать, оставляла его на попечение кухарки.
И все же одно несомненно: в поведении жены Раннука нет ничего необычного, так что я имел основания не удивляться, напав на след ее деяний.
Уже с самого начала я решил Раннуку ничего об этом не говорить, ничего хорошего это принести не могло ни в каком смысле. Пусть лучше верит в порядочность жены, пусть думает, что она добивается развода только потому, что он, Раннук, запятнал свое имя недавним процессом.
И женщине я не дал понять, что знаю о ее тайной связи, а говорил с ней как с весьма и весьма почтенной супругой, чью честь непростительно затронул муж своим поведением.
Должен признаться, что мало встречал женщин, которые говорили бы о своих добродетелях так самоуверенно, как госпожа Раннук, и у меня создалось впечатление, что эта женщина безусловно убеждена в наличии у нее упомянутых добродетелей.
Эта русоволосая стройная женщина, очевидно, действовала в твердой уверенности, что поступать иначе было бы несправедливо по отношению к себе и обществу, что поступать иначе было бы просто противоестественно.
Если кто и грешил, так только Раннук, он не выполнил многого из того, что обязан был делать как муж по отношению к жене. Он считал, что цветы, и бабочки, и книги важнее, чем жена, наконец для него дочь стала важнее, чем ее мать, что является прегрешением против духа святого, ибо жена для мужа — плоть и кровь, а дочь — только идея. А какая жена примирится с тем, что для мужа идея значит больше, чем плоть и кровь; кроме того, муж никогда не может знать наверное, не рождена ли эта идея от совсем чужого мужчины.
— Уважаемая проуа, — сказал я жене Раннука, — неужели вы ни при каких условиях не согласитесь помириться с мужем?
— С мужем? — Она высокомерно вскинула голову. — Разве Раннук муж? Он ребенок. Я не хочу вечно быть нянькой.
— Значит, вы и не выдвигаете как главную причину тот процесс? — спросил я.
— Поймите меня, — ответила женщина, — я принесла в жертву Раннуку свои лучшие годы, и если не получила за это ничего другого, то имела право надеяться хотя бы на честное, незапятнанное имя. А теперь, что я теперь собой представляю!
— Поверьте, проуа, ваш муж совершенно невиновен, — начал было я.
— Тем хуже, тем позорнее! — перебила она меня, и я почувствовал, что в ней кипит желчь личной обиды.
Мне оставалось только сделать еще одну попытку и склонить жену Раннука к тому, чтобы она оставила девочку мужу. Но я получил лаконичный ответ:
— Что будет делать ребенок с ребенком? Пусть раньше для себя найдет няньку.
Положение было ясно, предстоящий процесс не мог внести ничего нового. Это я и попытался растолковать Раннуку. Он ничего не ответил, только выслушал мои разъяснения, и взгляд у него стал какой-то тупой. Поднялся со стула и уже собрался было уйти, но вдруг у самой двери резко повернулся, подошел к столу, как будто оживившись, и спросил:
— Значит, больше никаких возможностей?
— У меня — нет, — ответил я.
Он простодушно улыбнулся.
— Одна возможность все же есть, — сказал он.
— А именно? — спросил я.
— Секрет, — ответил он, продолжая улыбаться.
Сказал и ушел, и это был последний раз, когда я видел его живым: когда я в следующий раз увидел его, придя по просьбе его жены в маленькую, скромную квартиру, где всюду бросались в глаза следы неустанного духовного труда, он лежал в гробу рядом с девочкой, заключив ее в нежные отцовские объятия.
Так их нашли среди камней на Рыбачьем берегу, куда их выбросило волной в почти сидячем положении, так их и положили в изготовленный по заказу гроб, хотя их поза не совсем отвечала христианским обрядам и обычаям.
— Я как чувствовала, что это случится, — говорила вдова Раннука, — стерегла дочку день и ночь, и все-таки…
Ее голос и слова захлебнулись в слезах.
«Вот это и был твой секрет, твоя последняя возможность, — вместо ответа подумал я, стоя перед телом Раннука. — Так ты задумал сберечь для себя ту единственную, которая тебя истинно любила и верно понимала».
Смерть Раннука привлекла меньше внимания, чем его процесс, и похороны были бы почти заурядными, если бы кто-то неизвестный не прислал на могилу венок из живых красных роз, прибывший лишь тогда, когда уже убирали холмик. Мне думается, будь об этом венке известно раньше, похороны Раннука прошли бы совсем иначе.
1923
Перевод Марии Кулишовой.
ПОВЕСТИ
Старики и молодые
I
Солнце уже зашло. Только багровое зарево отмечает место, где скрылось светило. Золотистые облака, точно венок, окаймляют край небосвода. По приметам стариков, это предвещает ветреные дни.
Старуха из Кадака торопливо снует между избой, клетью и скотным двором. Из дымволоков избы прямым столбом поднимается дым и медленно рассеивается в неподвижном воздухе. С пастбища слышится звон колокольчиков, все ближе и ближе, а с болота долетает песня — это, возвращаясь с работы, поют косари. Два голоса — мужской и женский, переплетаясь змейками, уходят ввысь, в то же воздушное царство, что и дым, и вместе с дымом тают над пустынным болотом.
По дороге проходит стадо. Сворачивая к загону, коровы приветствуют мычанием встречающую их хозяйку. Вымя у них полно молока, они ждут, когда их подоят, но еще больше ждут они ведра соленой мучной болтушки — старуха всегда потчует ею коров, словно желая их задобрить, чтобы они отдавали все молоко сполна.
Вот возвращаются и косари. Их трое: хозяин хутора Кадака — Юхан Таре, дочь его Тийна и зять Каарель Какар, живущий в доме у тестя. Молодые идут рядышком впереди, старик не спеша шагает за ними.
— Коровы у тебя еще не подоены? — спрашивает Тийна у матери, входя во двор.
— Когда же мне было их доить, только что пригнали. Видишь, ждут не дождутся. Хлопот полон рот, ходишь-ходишь, бегаешь-бегаешь, а все никак не управиться, — раздраженно отвечает мать.
— Управимся! Вот снесу на место косы и помогу тебе. Ничего, не застоятся. Каарель, иди-ка помоги отнести ведра с пойлом, — говорит Тийна.
Пойло уже замешано, и Каарель с Тийной отправляются на скотный двор.
Молодуха — среднего роста, некрасива, скорее даже дурнушка; поэтому чуть было не осталась старей девой. Только в этом году весной справили ее свадьбу, а ведь ей перевалило уже за тридцать. По натуре она тихая, серьезная, о чем говорит и медлительный взгляд ее больших глаз. Пожалуй, ни один парень не слышал от нее шутливого слова. Поэтому девушку считали скучной. Единственное, что привлекало к Тийне взгляды парней, — это длинные, густые волосы, которые она любила заплетать в две косы, разделенные блестящим прямым белым пробором. Волосам этим всякий дивился, но со временем и они потеряли свое очарование, и Тийна уже готовилась коротать век старой девой.
Но дело обернулось иначе. Как-то на ярмарке Каарель случайно познакомился со старым Юханом. Ему понравился тихий, ровный характер старика, и тут Каарелю пришла в голову мысль, что неплохо было бы попасть к Юхану в зятья. Они выпили вдвоем горькой, которая так чудесно развязывает язык, и тогда Каарель узнал все, что ему хотелось узнать.
До сих пор жизнь была для Каареля мачехой: он рос сиротой, все его богатство составляли двести рублей, полученные в наследство от тетки. Каарель нелегко сходился с людьми, и не потому, что у него был неуживчивый характер; одинаково обходительный со всеми, он, однако, не нашел себе друга или товарища по сердцу. Девушек он сторонился, среди них у него не было даже добрых знакомых. Ему исполнилось уже тридцать два года, когда он посватался к Тийне. Каарель был радушно принят в семье — он ведь принес долгожданное счастье стареющей хозяйской дочери.
Старый Юхан год тому назад откупил у помещика свой участок, но внес всего семьсот рублей; большая часть выкупной суммы еще не была уплачена. Все же участок числился за ним, и Каарель надеялся со временем выплатить и остальное. Каарель и Тийна привязались друг к другу, им всегда хотелось быть вместе: оба они так одиноко прожили свою молодость. Родители радовались, заполучив такого золотого зятя, только иной раз старуха Мари ворчала:
— Точно мальчишка какой, от Тийны — ни на шаг, все с ней.
Юхан ничего не отвечал старухе и, потупившись, только посапывал в свою черную бороду, словно думу думал.
На скотном дворе Каарель напоил коров, а Тийна принялась доить. Слышно было, как коровы жуют жвачку да молоко журчит, стекая из вымени в подойник.
— Знаешь, Тийна, что мне сегодня пришло на ум: вот кабы старики отдали хутор нам! Отец слабый, хворый, у матери здоровье тоже незавидное, — сказал Каарель немного погодя.
— А чем нам тогда будет лучше? — спросила Тийна, поднимая глаза на Каареля, который стоял, опершись о забор.
— Ну, как же! Ведь мы с тобой тогда станем хозяевами! Последнее слово всегда будет за нами; старики жили бы при нас, работали по мере сил и охоты. Я бы взял свои четыреста рублей, что у меня в городе отданы на проценты, и внес их помещику — глядишь, почти половина суммы уже и погашена. Поля надо по-другому перекроить, скота больше завести, хутор станет доходнее, и мы живо рассчитаемся с мызой. А когда нам придет пора умирать или, может, раньше еще, если сами возьмем в дом зятя, оставим ему хутор чистым, без долгов.
— Как у тебя на словах все быстро делается! Только весной свадьбу сыграли, а ты уже: «Зятю хутор оставим». Ведь и дочери еще нет, откуда же зятю взяться! А вдруг вместо дочери родится сын, он и наследует хутор, — сказала Тийна, робко и стыдливо взглянув на Каареля.
— У нас еще все впереди, мы только начинаем жить: все бы успели сделать, будь хутор в наших руках. Старик, может, проживет еще лет десять-пятнадцать и не перестанет распоряжаться землей. Как после него начнешь хозяйствовать? Тогда нам, двум старым грибам, уже не до работы будет, знай дожидайся своего последнего часа. Только, сдается мне, вряд ли старики отдадут хутор, им самим хочется хоть несколько лет похозяйничать на своей собственной земле. А я все-таки выберу, пожалуй, подходящую минутку и поговорю с ними, спрос не беда.
— Не торопись ты, нам ведь не к спеху. Поживем так хоть с год, разузнаешь все получше, тогда и начнешь, — сказала Тийна.
Каарель согласился. Но когда они после ужина вышли вместе во двор и стояли там на траве, словно чего-то ожидая, Каарель прислушался к доносившемуся из загона звяканью колокольчиков и опять повел речь о своем:
— Если хутор к нам перейдет — расквитаемся с помещиком и тогда построим себе новый дом. К тому времени сможем уже из своего леса бревна вывезти. Построим три комнаты, настелем деревянные полы, поставим печь с трубой и плиту, дым не будет глаза есть. Подрастут наши дети, деревенская молодежь станет собираться у нас. Пускай танцуют, играют, поют; а мы будем смотреть на них. В горницах, чтобы светлее было, прорубим большие окна. Поля очищу от камней, сложу из них ограду такую, чтоб стояла вечно. Выравняю дорогу через свое поле, соседи, глядишь, тоже так сделают по моему почину: хорошо нам тогда будет ездить в церковь!.. И вот еще что: у самой дороги сад разведу — яблони, ягодные кусты, сирень. По обе стороны ворот посажу дубки, пусть разрастаются — большие да крепкие…