— Приехала?
— Приехала, — ответил Яан. — Эта уж коль обещала приехать, так приедет.
И, словно по приказу, все вдруг остановились и оперлись на грабли. Микк, и тот не мог не остановиться. А затем снова принялись за работу, даже с большим усердием, чем раньше, — казалось, все молча сговорились показать барышне, если она появится на лугу, как быстро они работают; ведь все были уверены, что рано или поздно старый Рейн передаст бразды правления дочери.
Одно только вызывало у всех недоумение — почему барышня замуж не выходит. Никто не мог понять, в чем дело, но все видели, что она постоянно одна; и все сходились во мнении, что хотя кырбояская Анна и барышня, она все же только женщина, а какой же из женщины хозяин, тем более, когда усадьба такая, как Кырбоя.
— О чем она с тобой говорила? — с любопытством спросила Яана работница Лена, когда они немного отстали от других.
— О чем говорила… — передразнил ее Яан. — О чем всегда говорят. Обо всем.
— Она надолго сюда?
— Разве она скажет, да и как ее спросишь об этом.
— Я думала, она так, к слову об этом упомянула.
— Говорить-то она много говорила, а сказала ли что-нибудь — это уже другой вопрос, — ответил Яан как бы нехотя; он явно был недоволен, что ему, а не кому-нибудь другому поручили встретить барышню. Но как только Лена перестала его расспрашивать, у самого Яана зачесался язык.
— Она спросила, будут ли сегодня яановы костры жечь, — сказал он.
— А ты? Ты что ответил?
— Я… я сказал… будут, поди.
— А она?
— Спросила, есть ли гармонист?
— Ты сказал, что есть?
— Сказал, что в деревне есть.
— Барышня тоже обещала прийти?
— Она спросила, придет ли гармонист.
— Ну а ты?
— Сказал — не знаю, может, и придет, если где-нибудь не будет гулянья получше.
— Можно бы сходить за ним, раз барышня хочет.
— Конечно, можно. Да уж вечером видно будет.
— Успеть бы только сено убрать! Микк грозился, что не отпустит, пока сено в сарай не свезем, ведь два дня праздник.
— Чего-чего, а прижать Микк умеет, будто сам здесь хозяин, — недовольно пробурчал Яан. Тем не менее и он и Лена быстрее задвигали руками, видимо, обоим хотелось поскорее закончить работу. Их пример заразил и остальных, так что к тому времени, когда на лугу появилась хозяйка Кырбоя, грабли в руках батраков так и мелькали.
— Успеете сегодня сено свезти? — спросила Анна у Микка.
— Успеем, барышня, — послышалось со всех сторон.
Но то, что последовало за этим, оказалось такой неожиданностью, такой удивительной новостью, что все опять бросили работу и замерли, опершись на грабли.
— Уже не барышня, — сказала Анна так, чтобы все слышали, — а хозяйка. С сегодняшнего дня я уже не кырбояская барышня, а хозяйка Кырбоя, сегодня я взяла вожжи в свои руки.
— А кто будет хозяином? — усмехаясь, спросил старший работник Микк, и все вокруг лукаво и смущенно заулыбались.
— Пока нового не найду, старый останется, а я буду выполнять его обязанности, — также улыбаясь ответила Анна.
— Стало быть, барышня будет одновременно и хозяйкой и хозяином? — снова спросил Микк.
— Да, так будет до тех пор, пока в усадьбе не появится новый хозяин.
Яан шепнул Лене что-то про штаны, и та звонко рассмеялась.
— Чему ты смеешься, Лена? Что тебе Яан сказал? — спросила хозяйка.
Все обернулись к Лене и Яану, ожидая, что те ответят. Лена, отвернувшись, прыснула. Яан принялся сгребать сено.
— Барышня рассердится, если услышит, — сказал он.
— Не барышня, а хозяйка, — крикнула Анна, притворяясь сердитой; это настолько ободрило Яана, что он выпалил:
— Я сказал Лене, что если барышня станет и хозяином и хозяйкой, то должна будет носить и штаны и юбку.
Весь луг огласился смехом.
— Вот-вот, и штаны и юбку, — подтвердила хозяйка. — В наше время иначе и нельзя, ведь тех, кто в штанах ходит, стало не хватать.
Последние слова внесли в разговор нотку серьезности, и Микк заметил, обращаясь к Лене и Лизе:
— Слышите, и хозяйка подтверждает то, о чем я не раз вам говорил. Зарубите себе это на носу.
— Для нас хватит! — воскликнули девушки.
— Нечего зря бахвалиться! — пригрозил Яан, взглянув на Лену, однако в его взгляде не было и тени угрозы. Как видно, причиной тому были наивные голубые глаза девушки, ее тонкий стан и смеющееся, усеянное веснушками лицо, как бы говорившее: даже если все останутся без мужей, если все останутся старыми девами, я найду, за кого замуж выйти. Лиза уже не умела так смеяться, может быть, она и раньше не умела так смеяться, потому что лицо у нее было полное, красное, глаза серые, тело крепкое, коренастое, и с любой работой она справлялась не хуже мужчины. Икры у нее были толстые, а стан даже под самой тяжелой ношей не сгибался в дугу, как у Лены.
— Чего Лене тужить, — заметил Микк, — она только нынешней весной ходила на конфирмацию и еще распевает «Нам солнце светит ярко». Но погоди немного, скоро запоешь «Тот день уж у порога». Вон Лиза уже тянет: «Стремлюсь я всей душою», а придет время, вы вместе станете выводить: «Мы ждать уже не в силах».
— Они и «Иерусалим, о град святой» споют, — добавил Яан.
— Микк, — обратилась хозяйка к старшему работнику, — мне Яан нужен, вы без него с сеном управитесь?
— Конечно, управимся, — ответил Микк, — должны управиться, коли надо. Но лучше бы вы его сюда вовсе не посылали, только дразнит работу.
— Так ведь это не мое было распоряжение, я тогда не была еще в Кырбоя хозяйкой, — ответила Анна старшему работнику.
— Эй, Яан, — крикнул Микк, — хозяйка хочет тебя куда-то послать.
— Мне что, могу и сходить, — отозвался Яан.
— Еще бы, для тебя счастье — без дела пошататься, — съязвил Микк.
— Раз хозяйка велит, — нашел себе оправдание работник.
— Да, велю, — подтвердила хозяйка так громко, чтобы все слышали. — Переоденься, чтобы не стыдно было в деревню идти.
Все навострили уши.
— Сходи в деревню, а если успеешь, то и в Мядасоо, Метстоа и Пыргупыхья, — в Катку ты во всяком случае успеешь, — и скажи всем, кого знаешь, чтобы приходили к нашему озеру на яанов огонь, к тому месту, где прежде качели стояли. Пусть все приходят — и молодежь и старики, а главное, без гармониста нас не оставь.
— Я могу даже двоих или троих пригласить, — сказал Яан.
— Приведи лыугуского Кусти с его трехрядкой! — крикнул кто-то.
— Приведу, если хотите, — согласился Яан.
— Станут отказываться, скажи, что я приглашаю, — продолжала Анна, — скажи всем, что я теперь в Кырбоя хозяйка и приглашаю знакомых и незнакомых на яанов огонь.
Это произвело впечатление. Это произвело впечатление на всех, не только на Яана, которому явно не терпелось поскорее уйти. Это произвело впечатление на Микка, на сезонных батраков и даже на поденщиков, так что когда хозяйка вместе с Яаном ушла с покоса, грабли замелькали в кустах и под деревьями, как не мелькали здесь уже много-много лет. Сено так и взлетало на ветру, оно словно само собой сгребалось в кучи, ложилось на волокуши, с волокуш прыгало на воз, а с воза — хоп! — прямо в сарай. Взлетая и подпрыгивая, оно шуршало и шелестело, будто о чем-то шепталось с работниками, шепталось и одуряюще пахло, точно молодая девушка, которая в канун яанова дня, смыв трудовой пот, переодевается в чистое платье и спешит поглядеть, как парни жгут костры, спешит послушать — не играет ли уже гармонист, чтобы можно было размять в танце одеревеневшую от работы спину.
7
Придя домой, кырбояская хозяйка взялась помочь старой Мадли истопить баню и натаскать в большой котел воды. Пока топилась печь и вода в котле нагревалась, хозяйка успела осмотреться, прибрать кое-что в доме и во дворе. Ей стало ясно: за один день ничего существенного в Кырбоя не сделаешь, даже в доме. Только угловую комнату, выходящую окнами в сад, хозяйка убрала потщательнее — здесь краска на полу еще держалась, да и обои выглядели прилично. Здесь она и решила поселиться; ведь давно уже считалось, что это комната Анны, поэтому ею меньше и пользовались. Анна застелила кровать, вымыла окна, повесила чистые занавески, поставила на комод цветы в стакане, воткнула кое-где зеленые ветки. Вышла во двор, взяла метлу и принялась мести с таким усердием, что только пыль столбом; затем нарвала травы, изрубила ее, приготовила месиво и задала свиньям. Вымыла кое-какую посуду, чтобы было куда налить супу или молока. Работала, хлопотала, делала все, что подвернется, одно забыла — поесть, словно решила удовольствоваться сегодня работой да хлопотами, праздником да весельем.
Сперва старая Моузи пробовала было семенить за хозяйкой, но вскоре убедилась в тщетности своих стараний: как видно, хозяйка суетилась сегодня без всякой цели, просто бегала из одного места в другое. В конце концов Моузи уселась посреди двора и принялась устало наблюдать за хозяйкой, потом легла на брюхо и сомкнула тяжелые веки, лишь время от времени слегка приоткрывая их.
Солнце стояло еще довольно высоко, когда работники, вернувшись с покоса, увидели, что баня истоплена и котлы полны горячей воды.
— Нынче люди на славу поработали, — заявил Микк.
— Канун яанова дня, — заметил один из работников.
— Новая хозяйка, вот в чем дело, — возразил ему Микк.
— Скорее бы на яанов огонь пойти! — воскликнула Лена.
— Ты готова еще засветло туда бежать, — отозвалась Лиза.
— Ну, хозяйка, готова баня? — спросил Микк у появившейся на пороге Мадли.
— Я уже не хозяйка, — ответила Мадли, — я теперь бобылка. А баня готова, так жаром и пышет, хоть щетину пали, молодая хозяйка сама все сделала.
— Ишь ты! — удивился Микк. — Сама молодая хозяйка!
Работники собрались было уже идти париться, однако им пришлось немного подождать: старый Рейн сам пошел париться первым паром, пусть сперва выйдет. Женщины пойдут мыться последними, у них еще немало хлопот и во дворе, и на кухне, и в амбаре, а когда под звон колокольчиков и лай собак возвратится стадо, то и в хлеву.
Как только работники пришли с покоса, Анна оставила хлопоты по хозяйству — пусть теперь хлопочут те, кто в Кырбоя всегда этим занимается. Анна лишь ходила и приглядывалась, — с какого конца ей начать, когда примется хозяйничать в усадьбе. Она прошла в сад, который дядя заложил когда-то, мечтая превратить его в нечто невиданное; теперь сад пришел в запустение. Похоже, что сюда время от времени забредает скот: молодые деревца затоптаны, верхушки обглоданы. Сорняки разрослись так пышно, что совсем заглушили кусты. Тут и крапива, и чертополох, и репейник, и лопух, и купырь, и полевица, и пырей, а в углу сада — хмель, ползущий вверх по жердям и по изгороди. Уже пала роса, и все эти травы источают дурманящий аромат — они успели одурманить и девушку, которая тут бродит.
Под развесистой рябиной стоит ветхая, полуистлевшая скамья. Хозяйка Кырбоя пробует, можно ли сесть на скамью, выдержит ли она ее. Выдержит, хозяйку выдержит! Скамья трещит, одним концом оседает в землю, однако, напрягая последние силы, все же выдерживает. Анна садится на нее, впервые садится как хозяйка усадьбы и сидит, как сидела здесь давно-давно, много лет назад.
Когда же она сидела здесь в последний раз? Когда она сидела на этой скамье под рябиной, чувствуя, что она в Кырбоя? Последнего раза она не помнит, но она вспоминает один из таких разов, и ей кажется, будто он и был последним. В тот раз она сидела тут обиженная и злая, злая от стыда, которому не находила причины и объяснения. Она была тогда так рассержена, что скрежетала зубами, готовая покончить с собой, ей казалось, что она никогда больше не захочет видеть ни его, ни других людей, особенно мужчин. Как она тогда радовалась, что через два-три дня уедет отсюда! И впоследствии, когда Анне случалось наезжать в родную усадьбу, радость ее всегда бывала омрачена — ей приходилось видеть те места, где она была так несчастна, где испытала такой стыд, такую ярость. Хозяйка помнит, что все обошлось тогда благополучно, благополучнее, чем можно было ожидать. Однако еще и сегодня, когда она, сидя под рябиной, вдыхает дурманящие запахи трав, ей словно бы даже досадно, что все окончилось тогда так благополучно; в глубине души, в глубине сердца она и по сей день не простила человека, который заставил ее испытать такой гнев, такой стыд. Утром в вознесение, глядя, как он кладет свою одежду на ту кочку, на которой она только что сидела, глядя, как он, залитый солнцем, стоит посреди озера на светло-желтой песчаной отмели, и слыша его жизнерадостный, ликующий крик, она почувствовала, как все ее существо, каждый нерв ее сердца пронзила та же обида, тот же стыд, что и в тот раз, когда, не помня себя от ярости, она кинула в него первую попавшуюся под руку палку и в мокром платье побежала прочь, напрягая последние силы. Она бежала так, что ветки рассекали в кровь ее голые икры, царапали лицо, рвали растрепавшиеся волосы, бежала до тех пор, пока, задыхаясь, не упала на эту скамью — как была, в мокром платье, облепившем ее угловатое тело подростка. Как все это свежо в ее памяти, как отчетливо она помнит свои ощущения!
А сегодня? Придет он сегодня на яанов огонь или опять не придет, как и на троицу? Анна и сама не знает, хочется ей, чтобы он пришел, или нет.
Когда Яан вернулся из своего обхода, хозяйка потребовала, чтобы он дал ей отчет — где был, кого видел, кто обещал прийти и будет ли гармонист. Лишь под конец она спросила:
— А в Катку был?
— И туда заходил, как же. Виллу сказал: там видно будет. А старики не придут.
— Почему? — спросила Анна больше для порядка.
— У них, мол, у самих земли хватает, есть где костры разводить, так мне сам Юри ответил, — объяснил Яан.
— Ну, этот-то не придет, — сказал старый Рейн, краем уха слышавший разговор Анны с работником. — Нечего было к ним и заходить.
— Вы с ним в ссоре, что ли? — спросила дочь.
— А разве ты не помнишь? — ответил отец. — С самого начала в ссоре. Ведь мы с твоим покойным дядей в первый же год отправились в Катку, и ты с нами была, хотели купить хутор или хотя бы те заливные луга, что против наших, — тогда мы округлили бы кырбояский участок. Вот и вся причина. С тех пор он затаил на нас злобу, так волком и смотрит. С того дня, как мы к нему ездили, десять лет прошло, но я ни разу больше не переступал порога Катку, да и Юри в Кырбоя не показывался. Так, видно, и помрем.
Слушая отца, Анна вспомнила, что они действительно однажды ездили втроем в Катку, гнедой был запряжен в ту же самую рессорную повозку, которая встречала ее сегодня на станции. Анна сидела между отцом и дядей, подогнув под себя ноги, и от того, что повозку сильно подбрасывало на корнях деревьев, ноги у нее затекли и даже заныли. Эту боль Анна и сейчас помнит. Еще она помнит ложбину, которую они миновали, чуть не доезжая Катку: там росло множество желтых цветов, ложбина была прямо-таки усеяна ими. И еще она помнит низкую дверь и запах, дотоле ей совсем незнакомый, — очевидно, то был запах каткуского жилого дома. Теперь этого дома нет — в Катку выстроен новый, даже с трубой.
Но в памяти хозяйки Кырбоя сохранился от той поездки еще один образ — образ парня, долговязого парня с загорелыми босыми ногами, в пиджаке поверх рубахи, с робкими глазами, которые не отрываясь смотрели на Анну, словно хотели ей что-то сказать, словно парень хотел взять ее за руки и вывести на солнце. То был Виллу, младший сын каткуского Юри, учившийся тогда в приходской или министерской школе; он готовился стать не то учителем, не то господином писарем, — никто не знал в точности, кем должен был стать Виллу.
Так началось знакомство Анны с Виллу — на глазах у отца и дяди, началось в полном молчании, началось с того, что Анна увидела, как Виллу смутился, покраснел, да и сама она, кажется, смутилась и покраснела. Так и стояла она между отцом и дядей, глядя на парня, который собирался стать не то учителем, не то господином писарем.
— Значит, он до сих пор это помнит, — проговорила Анна.
— Старый Юри до конца дней этого не забудет, даже на том свете будет помнить, — отозвался отец.
— Но ведь теперь его хутор никому не нужен, — заметила дочь.
— Теперь не нужен, но когда-нибудь может снова понадобиться, этого-то Юри и боится. Скажем, появится опять в Кырбоя предприимчивый хозяин, вроде Оскара, думаешь, он не позарится на Катку, хотя бы из-за заливных лугов. А что Катку без заливных лугов? Ровным счетом ничего! Там ведь и не прожить без них, с голоду помрешь. В тот раз Оскар давал ему за эти луга столько же, сколько стоило все Катку, а под конец даже больше, предлагал из глупого упрямства, лишь бы настоять на своем, лишь бы заполучить эти луга.
— Однако так и не купил их?
— И по сей день не купил бы, будь он жив. Правда, умер он, твердо веря, что Юри в конце концов сдастся, возьмет деньги, но я не верил в это тогда, не верю и теперь. Да и все кругом говорили, что каткуского Юри не согнешь, он лучше станет есть одну соленую салаку, потуже затянет ремень, но хутор не продаст ни за какие деньги. Все дело было и остается в том, что мы чужие, не здешние, а чужаков тут не любят, чужака они всегда рады высмеять. Они считают, что настоящий человек не бросит родной дом, не пойдет бродить по свету, выпрашивая хлеба или земли, вырывая их у других.