— Позвольте, хозяйка, — перебил ее Виллу, — позвольте, я сам сведу с ними счеты.
— В другой раз, Виллу, если вы без этого не можете, а сегодня не надо, — сказала хозяйка. — Сегодня танцуйте. Кто хочет драться, пусть уходит.
Слова хозяйки возымели свое действие, — ведь никто из парней не был настолько пьян, чтобы наброситься на противника, раз за него вступилась хозяйка Кырбоя.
— Играй! — приказал Микк лыугускому Кусти, и когда тот растянул свою трехрядку, пары снова закружились по лужайке, как будто ничего особенного не произошло. Однако прежнее настроение уже не возвращалось, праздник словно лишился души; разноцветные фонарики уже не горели так ярко, потому что часть свечей успела догореть, а остальные превратились в крошечные огарки. Но люди еще танцевали, танцевали с увлечением, только Виллу не мог больше плясать, словно и впрямь был уже стариком. Он стоял и думал, он, наверное, еще долго стоял бы так и думал, если бы хозяйка не подошла к нему и не сказала:
— Виллу, зачем вы пьете? Ведь прежде вы не пили.
— Прежде… — задумчиво повторил Виллу и взглянул на хозяйку. «Прежде… когда это — прежде?» — подумал он про себя.
— Из-за этого вы деретесь, — продолжала хозяйка.
— Когда ко мне лезут, я, конечно, дерусь — и пьяный и трезвый, — ответил Виллу.
— Когда вы трезвый, никто к вам не лезет, — заметила хозяйка.
На это Виллу ничего не сказал.
— Неужели вы не можете не пить? — снова спросила хозяйка.
— Когда могу, когда нет, — ответил Виллу. — Нынче, к примеру, не мог, нынче я должен был пить, и я еще буду пить, пока не свалюсь, такой уж у меня нынче день дурацкий.
Но хозяйке, как видно, было непонятно, почему нынче такой дурацкий день, что каткуский Виллу должен напиться. В конце концов она уселась рядом с Виллу под сосной, однако все равно не смогла понять, почему Виллу непременно должен нынче пить, не смогла, да и все тут, сколько ни объяснял ей это захмелевший Виллу. А когда Виллу перестал объяснять, хозяйка вдруг спросила, куда делся его правый глаз, уж не потерял ли он его в пьяном виде.
— Я его выколол, гоняя по лесу, — сказал Виллу, — спросите у матери, если не верите. Это случилось уже давно, это случилось, помните, когда мы с вами еще знакомство водили.
Так впервые было упомянуто сегодня то далекое время.
— Но тогда ведь у вас оба глаза были целы, я это ясно помню, — сказала хозяйка.
— Нет, именно тогда я и выколол себе глаз, спросите у матери, если не верите, — ответил Виллу.
— Господи! — воскликнула хозяйка. — Не может этого быть! Я бы помнила, что у вас нет глаза. Вы ошибаетесь, вам это приснилось, или вы просто шутите.
И Виллу никак не мог втолковать хозяйке, что он потерял глаз именно тогда, в первые дни их знакомства. Так хозяйка в день своего рождения и не узнала, каким образом Виллу лишился глаза. Поэтому можно считать, что Виллу разговаривал с кырбояской хозяйкой не серьезно, что Виллу просто болтал с нею, как болтают с девушками, особенно когда сидят с ними в яанову ночь или какой-нибудь другой праздник на берегу озера, в сосновом лесу.
Однако эта пустая болтовня подействовала на Виллу благотворнее любых серьезных разговоров; она подействовала на Виллу так, что ему еще до конца праздника, еще до восхода солнца вновь захотелось танцевать, словно он и не ссорился сегодня с деревенскими парнями. Теперь он танцевал только с хозяйкой, все заметили, что Виллу танцует с одной лишь хозяйкой, что хозяйка ни разу ему не отказала, хотя ее обычно бледные щеки уже давно пылали румянцем.
Учитель танцевал с деревенскими девушками, даже мызный мейер танцевал с деревенскими девушками, даже молодой волостной писарь танцевал с ними — сегодня все господа, все «антверки» танцевали с деревенскими девушками и при этом лихо притоптывали, точно простые деревенские парни, которым ничего не стоит во время танцев даже ссору затеять. Один Виллу не танцевал с деревенскими девушками, он танцевал только с хозяйкой Кырбоя и поэтому был самым важным кавалером на сегодняшнем празднике — так, по крайней мере, считали остальные.
Но хозяйка так не считала, нет, она знала, что Виллу танцевал не только с ней, но и с другими, однако никто почему-то этого не замечал. Когда Виллу танцевал с ней, это видели все, а когда он танцевал с деревенскими девушками, этого никто не замечал.
Вот если бы Виллу танцевал с бобылкой Ээви, на это, пожалуй, все обратили бы внимание. Но Ээви не пришла сегодня на праздник; она спала возле своего маленького сынишки и больной матери, спала и видела страшный сон. Ей снилось, что она идет по дремучему лесу; внезапно лес озаряется светом, отблеском огромного красного пламени, и Ээви становится жутко. Огонь все растет, все приближается, с шумом и треском растекается по сухому лесу… и вдруг раздается крик о помощи. Ээви хочет бежать, хочет помочь несчастному, но красное пламя охватывает ее, жжет, палит. В ужасе Ээви пытается залезть на самую высокую, гладкоствольную сосну: она лезет и лезет, так что рукам больно, но не может взобраться. Наконец она просыпается от боли и видит, что ее усталые, одеревеневшие от работы руки согнуты, пальцы скрючены и так онемели, что ими невозможно шевельнуть.
Так спит бобылка Ээви возле своего маленького сына и больной матери; а в это время на празднике у озера все замечают, что каткуский Виллу танцует с одной лишь хозяйкой Кырбоя. Все удивляются хозяйке, удивляются, что она танцует с одним только Виллу, — ведь у Виллу есть бобылка Ээви с маленьким сыном. Но хозяйка и внимания не обращает на то, что говорит ей Лена о бобылке Ээви, служившей прежде в Кырбоя, и о Виллу, который из-за Ээви убил человека и угодил в тюрьму.
Хозяйка Кырбоя, празднующая сегодня у яанова огня свой день рождения, ничего не замечает, она только танцует и разговаривает с Виллу, словно собирается нанять его в Кырбоя хозяином или, на худой конец, старшим работником, вместо Микка. А между тем хозяйка и Виллу даже не упоминают больше про хозяина Кырбоя, они говорили о нем только на озере, в лодке, да и то лишь так, между прочим, поскольку более интересной темы в ту минуту не нашлось.
Виллу и хозяйка вообще не говорят больше ни о чем серьезном, не говорят ничего, к чему стоило бы прислушаться, что стоило бы намотать на ус, они просто болтают и танцуют, что им еще остается тут делать. Кто ищет чего посерьезнее, пусть уходит с яанова огня, пусть отправляется домой спать или займется другим, более полезным делом, пока снова не захочется болтать пустяки и отплясывать так, чтобы к восходу солнца от травы на лужайке и следа не осталось.
К концу праздника настроение у Виллу стало лучше, чем было вначале, настроение у него настолько поднялось, что он пригласил всех гостей — в том числе и лыугуского Кусти с его трехрядкой — в Катку, на Кивимяэ, где он решил ради праздника, в честь яанова дня, взорвать камни, в которых уже были высверлены углубления. Пусть все увидят, как Виллу взрывает камни на Кивимяэ, пусть услышат, какой гром раскатывается по вересковой пустоши и каким эхом отвечает ему кырбояское озеро. Виллу пригласил и хозяйку Кырбоя, Виллу долго ее упрашивал, но хозяйка все не соглашалась.
— Эти камни будут взорваны в вашу честь, в честь вашего дня рождения! — убеждал Виллу хозяйку, когда никто не слышал: ведь все должны были считать, что камни взрываются в честь праздника, в честь яанова дня.
Но хозяйка не хотела, чтобы каткуский Виллу взрывал на Кивимяэ камни в честь дня ее рождения в присутствии деревенских парней и девушек.
— Я взорву их в честь нашего прежнего знакомства, — говорил Виллу хозяйке Кырбоя, упрашивая ее пойти с ним.
Но хозяйка не хотела, чтобы Виллу взрывал камни даже в честь их прежнего знакомства; хозяйка советовала ему не трогать сегодня камни, а идти спать. Однако Виллу все не унимался, и тогда хозяйка сказала:
— Вы сегодня выпили, поэтому я и не хочу, чтобы вы взрывали камни.
— Не бойтесь, голова у меня ясная, — ответил Виллу хозяйке и продолжал уговаривать ее до тех пор, пока она не согласилась вместе с другими гостями отправиться в Катку.
— Хорошо, — сказала она, — я пойду, но только при одном условии.
— Я на все согласен, все обещаю, — ответил Виллу.
— А вы сдержите свое обещание?
— Сдержу, — заверил ее Виллу, — я своему слову хозяин. Говорите!
— Не пейте больше, — сказала хозяйка с мольбой. Виллу слышал, что с мольбой.
— Ладно, — ответил он не задумываясь, ответил растроганным голосом, но это заметила только хозяйка. — Нет так нет. Будь по-вашему.
— Никогда больше не пейте, — уже настойчивее сказала хозяйка.
— Никогда, — подтвердил Виллу.
И хозяйка Кырбоя согласилась пойти, она пошла даже быстрее других, так что они с Виллу оказались первыми.
— Я взорву камни в честь вашего дня рождения, в честь нашего прежнего знакомства, а один камень — в честь нашего нового знакомства, — сказал Виллу хозяйке, когда они намного обогнали остальных. — И знаете, чего мне еще хочется, — продолжал он и, заметив, что хозяйка с любопытством смотрит на него, добавил: — Мне хочется вместе с вами спуститься с Кивимяэ к болоту, через тот маленький островок, на котором мы с вами когда-то были, на котором отдыхали, сидя на кривой березе, и ели морошку; оттуда мне хочется пройти дальше, к островкам Волчьей ямы, где нынче много земляники. Она, должно быть, уже поспела, ведь весна нынче была ранняя. Тогда вы увидели бы и так называемую Гнилую топь, самый отдаленный уголок кырбояских владений, куда вы в тот раз собирались сходить, но так и не сходили, потому что уехали. А я побывал еще тогда на Гнилой топи, только на островки не попал; туда я вообще не заходил с тех пор, как мы сидели с вами на кривой березе и ели морошку.
Так говорил каткуский Виллу, шагая рядом с кырбояской хозяйкой. А хозяйка молча слушала его, словно была довольна тем, что Виллу зовет ее к кривой березе, Гнилой топи и островкам Волчьей ямы, где нынче полно земляники по вырубкам.
11
На берегу кырбояского озера — тишина, словно здесь никогда и не играла гармошка, не танцевали люди; тишина царит такая, что, если бы не вытоптанная трава на лужайке и догорающий костер, никто и не поверил бы, что здесь только что был праздник.
Возле костра лежит сам кырбояский Рейн — со вчерашнего дня он больше не хозяин, а скорее мог бы называться бобылем. Он лежит здесь уже не один час, но уходить ему еще не хочется, хотя от яанова огня осталась лишь кучка тлеющих углей. Трубка в зубах у Рейна давно уже погасла, но он не набивает ее табаком и не раскуривает, словно табак в кисете кончился, а от костра нельзя даже трубку закурить. Но хотя кисет Рейна и переходил из рук в руки, табаку в нем еще достаточно, да и в костре найдутся горячие угли, стоит только слегка разворошить его. Рейну просто неохота набивать трубку и ворошить угли, ему и так приятно лежать при свете догорающего костра.
Рейн расположился здесь, еще когда смоляная бочка упала с шеста и молодежь столпилась на лужайке, где играла гармошка. Сперва он сидел и рядом с ним сидели другие хозяева, любившие потолковать с кырбояским барином, — так они его обычно величали, потому что у него была рессорная пароконная повозка. Хозяин Кырбоя был единственным среди здешних хуторян, кто разъезжал иногда на паре лошадей и не ел за одним столом с работниками; поэтому он и его дочь Анна зачислялись как бы в более высокое сословие. Когда хуторяне беседовали с хозяином Кырбоя, у них были подобающие случаю лица, подобающие темы, даже подобающие голоса, — они ни с кем не разговаривали так, как разговаривали с хозяином Кырбоя или с его образованной дочерью. Так было до нынешнего дня, и все к этому привыкли. Привык и сам кырбояский Рейн.
И вот сегодня вечером, когда они сидели вокруг костра, ему впервые показалось, будто хуторяне разговаривают с ним не так, как прежде, — и слова у них уже не те, и голоса другие. Рейну вдруг показалось, будто хуторяне разговаривают с ним как с ровней, словно у него и нет пароконной повозки и всего прочего, словно он и не давал своей дочери образования. Едва ли причиной тому был яанов огонь, ведь Рейн и раньше сиживал с соседями у яанова огня, однако так, как сегодня, они никогда с ним не разговаривали. Нельзя было объяснить это и тем, что многие из них под конец слегка захмелели, ведь хозяева Мядасоо, Метстоа и Пыльдотса и прежде являлись на яанов огонь навеселе, однако никогда не забывали, кто они, а кто кырбояский Рейн.
Сперва Рейн подумал, уж не в том ли дело, что он передал усадьбу и все хозяйство Анне и сам уже больше не хозяин, не господин, а просто старый учитель, живущий у своей единственной дочери; но потом решил, что, пожалуй, все дело в дочери, это она всему виной. Дочь его, как видно, забыла о своем более высоком положении и снизошла до простых смертных, снизошла до деревенских парней и девушек, словно она ничем не лучше их. Мало того, ей явно по душе общество человека, которого все с презрением сторонятся; не удивительно, что хуторяне заговорили с Рейном другим тоном.
Расположившиеся вокруг костра хуторяне время от времени по одному или по двое встают и идут поглядеть, как веселится молодежь; особенно часто встает хозяин Мядасоо, как будто перед ним не яанов огонь, а самый обыкновенный костер. После каждой такой отлучки язык у него все больше развязывается.
— Нет, я не стал бы передавать усадьбу дочери, — говорит он наконец Рейну, хотя всего час назад утверждал обратное. — Пусть она сперва скажет, кто будет хозяином, — ведь женщине с такой усадьбой не управиться.
— Что верно, то верно, — поддерживает его владелец Метстоа. — Кто же будет хозяином?
Но Рейн не знает, кто будет хозяином Кырбоя, быть может, это знает дочь, а может, и она еще не знает.
— Разве можно отдавать усадьбу, когда неизвестно даже, кто будет хозяином, — говорит старик из Мядасоо.
— Не беда, хозяин найдется, было бы хозяйство да хозяйка, — замечает пыльдотсаский Лыугу.
— Нынче и впрямь точно ярмарка женихов тут у озера, куда ни глянь, везде народ, — говорит хозяин Метстоа.
— Пусть хозяйка танцует, глядишь, и вытанцует себе хозяина, — замечает старик из Мядасоо.
— Где это видано, чтобы хозяина на танцульках выбирали, — возражает ему пыльдотсаский Ваоксе.
Хуторяне умолкают, но так, словно умышленно не договаривают главного. Рейн чувствует, что не договаривают. Что-то витает в воздухе, что-то будоражит хуторян, однако прямо они этого Рейну не высказывают, а говорят загадками. Только под самый конец праздника хозяин Мядасоо замечает:
— Ну и лихо же отплясывает этот Виллу.
И так как никто на это не отзывается, старик говорит уже прямо Рейну:
— Послушай, Кырбоя, сын каткуского Юри допляшется до того, что станет хозяином твоей усадьбы.
— А Мядасоо завидки берут, ведь и у него сын дома, — ехидно вставляет старик из Лыугу, не дожидаясь, что ответит Рейн.
— У моего сына есть дела поважнее, чем тягаться с каким-то каткуским Виллу, — огрызается хозяин Мядасоо.
— Каткуский Виллу тут ни при чем, ведь речь о Кырбоя!
— Я передал усадьбу дочери, пусть делает что хочет, — произносит наконец Рейн.
— А дочь знай себе с каткуским Виллу отплясывает, — говорит хозяин Мядасоо. — Нет, я бы не пустил такого в дом, лучше уж кто угодно, только не он, — продолжает старик. — Гляди-ка, он и нынче только и делает, что кулаками размахивает.
Оставшись в одиночестве возле догорающего костра, Рейн пытается понять, почему его дочь танцевала сегодня с одним только Виллу, танцевала так, словно Мадли околдовала ее своими рассказами о каткуском Виллу. И Рейн думает о своем брате Оскаре, думает о его жене, под конец думает и о Кырбоя, которое он передал дочери, и вскоре реальная усадьба превращается в то воображаемое Кырбоя, которое, точно яанов огонь, мерцает на берегу озера, среди сосен; только в том Кырбоя его дочь Анна танцует не с каткуским Виллу, нет, там она танцует не с ним.
Рейн не раз проводил яанову ночь возле костра, он вообще провел в Кырбоя немало ночей возле костра, но никогда ему не случалось думать о Кырбоя так много, как в эту ночь. Сегодня, когда он уже не хозяин, он ни о чем другом, кроме Кырбоя, и не думает, оно неожиданно приобрело в его глазах какое-то исключительное значение, особенно после того, как старик вспомнил, что говорила вчера про Кырбоя Анна.
И если бы Анна сидела сейчас вот тут, у костра, если бы она сидела тут, как сидели недавно окрестные хуторяне, Рейн поговорил бы с ней серьезно, по душам. Он сказал бы дочери: не танцуй так много с каткуским Виллу, люди говорят, что Виллу танцует с тобой в надежде стать хозяином Кырбоя; не ищи для усадьбы хозяина среди ее врагов, какой из врага хозяин; не ищи хозяина среди неразумных и шальных, для Кырбоя это не хозяева; вообще не ищи хозяина для Кырбоя — в Кырбоя хозяин явится сам, явится, как гармонист на яанов огонь, примчится нарядным женихом, на лошади с бубенцами.