Немецкие мортиры не давали покоя сводам старого замка. Вся земля внутри дрожала. Всё дрожало. Огромные Большие Берты непрерывно обстреливали позиции русских. Саму же крепость бомбили самолёты.
– Контратаковать будем, – утвердительно сказал Гриша серьёзным голосом. Он был старшим унтер-офицером, а значит, Ярик ему подчинялся.
В ответ на вопросительные выражения лиц Гриша лишь высокомерно кивнул. Он подтянулся и, выдержав гордую паузу, сказал:
– Я от Миши это слышал, ему сам штабс-капитан Ларион сказал.
Михаил Гончаров, фельдфебель Ярика, здоровый, рослый мужик с телосложением олимпийского бога. От левого уха и до губ его рассекал глубокий шрам. Поначалу это выглядело жутко, но только по началу. Некоторые новопришедшие, кто на свою глупость спрашивал Мишу о шраме, награждались мешком угля. Им приходилось выполнять и без того изнуряющие команды с грузом на плечах. Когда-то это произошло и с Яриком. Но, так как они быстро нашли общий язык, он больше не тягал уголь.
Ярик посмирнел. Если Гриша сказал правду, то контратаке быть. Хоть это и было очевидно, но Ярику не хотелось в это верить. Почти у всех солдат настроение было нервным, дефицит не давал покоя. В двести двадцать шестом Землянском полку не хватало ни оружия, ни боеприпасов. Ярику казалось, что патронов нет нигде, не только в их полку, но и по всему фронту. Поэтому контрнаступление являлось буквально наполеоновским сражением. Бой вёлся «в штыки». Можно было найти и достоинства: это подстёгивало солдат на геройство: всё равно умрёшь, так хоть в бою. Ярик посмотрел на рукоятку своей шашки. Красивый, гравированный метал. Он взялся за ручку и закрыл глаза. Он молился.
– Мне сон снился, – тихо вымолвил Ярик так, чтобы услышал только Петя.
Ярик дружил с Петей, они оба были ефрейторами. Петя был счастливым обладателем трофейной винтовки. Он поднялся и облокотился на стенку, показывая, что слушает.
– Брат снился, Омск, Иртыш, – нежно говорил Ярик. – Только всё омрачалось кровью и взрывами, даже глубокие воспоминания война искорёжила.
Ярик вздохнул. Петя протянул ему фляжку. Иногда действие полезнее слова. Ярик отхлебнул. На удивление он сделал глоток не воды, а вина, крепкого, сладкого, возможно, даже кагора. Точно, кагора. Он вспомнил, как церковнослужитель, дед Пети, тайком передал им эту бутылку. Правда, это было в декабре. Ярик допил свою долю ещё в январе. Он не отличался запасливостью. А вот Петя сохранил священный напиток вплоть до февраля. Вина, конечно, было немного: около одной трети. Он сделал ещё глоток и отдал обратно. Грохот поутих, и появилось спокойствие. Интересно, что снаряды нещадно били, но Ярик уже совсем не обращал внимания. Отличительная черта солдата – свойство быстро привыкать к обстоятельствам. Многим это качество спасало жизнь, многие головы оставило в здравом рассудке. По телу Ярика пробежало приятное тепло. Факел в стене напротив горел и освещал свод тоннеля замка. Где-то вдали от взрывов, выстрелов и смертей медленно спускался снег на застывшие болота.
– А расскажи-ка мне, Ярик, как ты, такой омский казачок, попал к нам в пехотный полк? – Резанул, как ножом, Гриша, резанул так, что у Ярика даже пробежали мурашки по коже. Он проговорил это с тонкой язвительностью, вложив высокомерие в каждое слово.
– Омск – это же Сибирь – холодно и далеко, никак не Калуга. За такое своеволие тебя и на плаху можно, – добавил Гриша.
«Вот паскуда, не унимается, прилипало скользкий, влепить бы тебе по физиономии и не отвечать».
– Я мобилизован был из Калуги, а туда приехал по делу, в суматохе меня уже не стали отправлять обратно. Такие вот бывают, Гриша, исключения.
– Ой, да и правда, не стали отправлять, а просто взяли? Не темнишь ли ты случаем, Ярослав, может ты – никакое не исключение, а просто схитрил?
Ярик, правда, приехал в Калугу к дяде, он был при смерти, хотел проститься. Дядя жил какое-то время с ними в станице и был для Ярика очень близким человеком. Потом уехал. Ярику тогда было около десяти. Эти подробности он точно не стал бы раскрывать Грише. Ярика зацепило ещё то, что Гриша назвал его полное имя, хотя звали Ярика по-другому.
– Ты, Гриша, зря зарываешься – в качестве исключения всякое может произойти с твоей скользкой мордой.
Ярик лез на минное поле. Гриша начал гневно кричать, но тут вмешался только что подошедший Миша.
– Тише, ребят, не устраивайте бучу. Что сцепились-то, и без того завалит с минуты на минуту, а вы спорите, – добавил он. – Что ты, Гришка, придрался? Следи за своими портками, а не чужими.
Миша засмеялся, и ненависть спала. Гриша молча уткнулся взглядом в колени. Ярику было приятно, что за него заступились. Глаза у него заулыбались.
Семнадцатого февраля Ярик не умер, он дожил до лета пятнадцатого года.
…Птицы улетали из форта, поднялся сильный ветер. Он дул с немецких позиций. Двадцать четвёртого июля Ярик со своей четырнадцатой ротой находился возле Рудского моста. Он бодрствовал, не мог заснуть, около четырёх часов утра вышел по нужде. Было тихо, начинало светать, вокруг куста летал шмель. Ярик стоял в одиночестве и внимал необычному состоянию природы. Внешне царило спокойствие, шмель жужжал над какими-то соцветиями, вода в реке мерно переливалась. Но Ярик ощущал, что царящее спокойствие – лишь пешка в руках настоящего правителя. Негласный властитель, как это часто случается, был коварен и страшен. Имя этой страшной силы – погода.
Подул порыв ветра. Затрубили тревогу. Горизонт зеленел на глазах, кроны дальних деревьев утопали в смертельном тумане. Ярик, увидев это, дёрнулся и побежал. Немцы начали наступление на позиции Сосни и Бялогронды. Если бы они добрались до моста, то прорвали бы линию фронта, разделив русскую армию надвое. Командование направило вдоль железной дороги тринадцатую роту в Леоновский двор. Восьмую роту отправили посередине, а роту Ярика отправили отбивать позиции Сосни. Это была страшная контратака. Ярик уже по пути намотал на голову белую тряпку, облил лицо водой. Он поправил фуражку, страх холодил спину.
На подходах к позициям они вошли в надвигавшееся на них облако хлора. Солдаты начали давиться. Крики и стоны заполонили пространство. Артиллерия била по ним, как по комарам. Гриша стянул кровавую маску и сплюнул сгусток крови. Сняв с пояса фляжку, он начал пить.
– Стой. Не пей…. Терпи! – крикнул ему кто-то отрывисто, но Гриша не слышал. Он не хотел слышать.
Фляжка прикоснулась к кровавому рту. Гриша жадно выпил всю воду, отбросил фляжку и начал отхаркиваться. Он кряхтел и плевался кровью. Его скрутило, и он упал на землю. Гриша, стоная, пытался кричать, просил воды. Яд скапливался в низине, поэтому Гришу захлестнуло новой волной скрежета лёгких. Через минуту страданий он сжался эмбрионом и утих. «Как пришёл, так и ушёл» – подумал Ярик. Ему было жалко Гришу и стыдно за свою беспомощность. Что тут поделаешь? Чувство стыда быстро перебил порыв боли в горле, он сплюнул в маску. Ярик выругался про себя и попытался пойти дальше. Но тут его ноги подвернулись, и он в бессилии упал на четвереньки. «Надо встать, тут газ, надо вставать». Колени почувствовали мокрую почерневшую землю. Он пересилил себя и встал на ноги, пошатнулся, но устоял. Рядом появился Петя.
– Пойдём, браток, нельзя нам умереть за просто так, – сказал Петя и с яростью потянул Ярика вперёд.
Начались выстрелы. Ярик увидел голову с большими глазами. Немецкий солдат в противогазе хотел приложить винтовку, но тут в правое стекло влетела пуля. Выглядело так, как будто изнутри фонтан крови разбил стеклышко. Все ринулись в атаку. Русская артиллерия тоже подключилась и начала помогать солдатам. Полуживые-полумёртвые войны шли в последний бой. Они двигались как одна машина. Изуродованные, в кровавых повязках, шли как один человек. Газовая атака провоцировала в них чувство безысходности, и это генерировало в них гнев, который они выплёскивали в последнем бою.
Ярик вынул шашку и с криком побежал в атаку. Ноги тяжело поддавались, но он не чувствовал этого. Он схлестнулся в битве, лихо полоснул по шее ниже противогаза, его забрызгало кровью. Тут же подлетели ещё, Ярика по касательной задело штыком, пошла кровь. Он в гневе рубанул одного по лицу и следующим ударом срезал пласт ноги у другого. Шашкой он владел отменно. Слева прилетел взрыв, Ярика отбросило и оглушило. Он встал и приложил руку к ране. Рука в момент покраснела. В него целился солдат, и Ярик это заметил. Он взял красной рукой шашку и побежал на него. Пуля ушла в сторону. Это была скорее удача, чем расчёт. Бедный солдат не успел ничего предпринять и просто застыл в страхе. Ярик с разбега хлестанул его по шее, так что голова опрокинулась, но осталась висеть. Тело свалилось.
Рядом он увидел лежащего Петю и устремился к нему, но наступил на что-то мягкое. Это была упавшая птица. Секунду помедлив, он вернул взгляд на Петю и увидел около него вражеского солдата. Прозвучал выстрел. Чёткий выстрел, который Ярик уловил среди вереницы звуков боя. Солдат стоял с винтовкой в руках. Он придавил Петю ногой к груди и просто выстрелил. Ярик подлетел к нему. Солдат только повернулся, но тут же упал замертво, рассечённый ударом. Ярик бросился на колени к Пете, тот был мёртв. Ярик вытащил из нагрудного кармана бумажки, схватил Петину винтовку и встал. В глазах потемнело. Он смутно видел перед собой врага. Ярик выстрелил. Солдат упал. Из трофейной винтовки Пети вылетела ещё одна пуля. Она поразила другого солдата. Он упал и начал извиваться. Ярик устремился дальше.
Сводка
.
Солдат Российской империи Ярополк Доставалов умер 24 июля 1915 года.
Семьдесят шестой и восемнадцатый пехотные полки ландвера были обращены в бегство. Контратака была успешной, и к одиннадцати часам утра немецкая артиллерия прекратила огонь. Больше Германия не нападала на Осовец, в августе русские ушли, взорвав остатки крепости.
IV
Часть первая.
Дым заполонял бар. Недокуренная сигарета тлела в хрустальной пепельнице. Я затянулся. Мокрый табак осел на языке. За стойкой крутился Билл. Он обслуживал только что вошедшую блондинку. Вместе с ней вошли ещё два кавалера. Я сидел за столиком, забившись в угол бара, и ощущал одиночество. Последний из моих друзей ушёл час назад. А я не ушёл, я остался. Хотел подольше продлить приятную атмосферу, но в итоге всё загубил. Надо было сразу уйти, не затягивать. Легко рассуждать о том, что уже было. Теперь, вместо приятного послевкусия меня со всех сторон окружила всеобъемлющая тоска.
Я посмотрел в сторону стойки и увидел весьма занятную картину. За стойкой сидела девушка. На ней была миниатюрная шубка, приятно гармонирующая с золотистыми волосами. С обеих сторон от блондинки сидели два мужичка. Один высокий и тонкий, другой низкий и толстый. Как иронично.
– Эй, Билли! – призывно крикнул я.
Златоволосая откинулась назад и затылком попала под свет лампы. Теперь её роскошные, серебристо-золотые локоны отливали нежно-бардовым.
Билли спешно вышел из-за стойки и направился ко мне. Он унаследовал этот бар от своего деда Экберта, английского эмигранта. В память о котором, бар недавно был переименован в «Трактир дедушки Экберта». У них с дедом были тёплые отношения.
Таким выкриком я попал сразу в две цели. Первая – это привлечение внимания к себе, а вторая – это возобновление рома в моём бокале. Подошёл Билл.
– Тебе обновить или что-то особенное? – спросил он с улыбкой.
– И то, и то.
Билли взял мой бокал и наполнил его заранее принесённым ромом. Поставив стакан, он вопрошающе уставился на меня. Мы встретились глазами. Такое добродушное лицо. Ни на что не претендующее, ничем не озадаченное. Билли был как раз тем человеком, про которого можно сказать «добрый малый».
– Ну, так что, ты говорил про что-то особенное? – с наивной улыбкой произнесло лицо напротив меня. Что это за лицо, доброе оно или злое? Кто оно или что? Пожалуй, с меня рома на сегодня хватит.
– Нил, ты в порядке? – поинтересовалось лицо. – Эй, ты чего? – сказал он и потрепал меня по плечу.
– Да, да… задремал чуток. Девушке за стойкой – бокал мартини, – встрепенувшись, произнёс я.
– Фух, ты так не пропадай, а то уж совсем тоскливо становится, – сказал Билл и с облегчением ушёл.
…Ночь. Такая сладкая и такая волшебная. Я стоял на улице и смотрел вдаль. В голове играл новоорлеанский джаз. Неоновые вывески мягко плыли в тумане и всё как будто застыло. Тихо подкрадывался третий час ночи, и я стоял у отеля «Челси» на 23-ей-стрит. Буржуазное, кирпичное, резко-красное здание стояло за моей спиной. Мой мозг затмила эйфория. Незаметно оказавшись дома (видимо, доехал на такси), я лёг в свою постель, как в первый раз. Всё было странным и возвышенным. Только в кровати стало ясно, что я устал до изнеможения. Во сне моё лицо изменилось в глупой улыбке.
***
Мы сидели на веранде. С той удивительной ночи прошло больше трёх месяцев. До конца марта осталась пара ночей. Часы на моём запястье показывали одиннадцать часов двадцать две минуты, но мы-то знали, что они врут. Сейчас было утро. Два часа дня, шесть часов утра – всё едино: утро тогда, когда ты просыпаешься. Так считал один мой друг, и сегодня я был полностью с ним согласен.
Веранда располагалась на одной из улочек между Пятой авеню и Мэдисон-стрит. За соседним столиком разразилась сцена: двое мужчин громко спорили на какую-то тему. Они поглотили всё моё внимание. Дебаты велись по поводу уже приевшейся всем телеграммы министра иностранных дел Германии. Один, что постарше, сидел к нам спиной. Он настаивал на немедленном вступлении нашей страны в войну. Мол, «объяснить этим немцам, как дела делаются!». А его оппонент, на вид – не более двадцати лет, упорно твердил, что депеша – это фальсификация, и что она как раз и выдумана, чтобы нарушить нейтралитет Америки. Это звучало бы достоверно, но не из уст этого юноши. Слишком он был слащав: чёрные волосы, полностью прилизанные, идеальный пробор, чистое лицо, и надменное выражение лица. Такие личности обычно всегда находятся близь тех, кого потом убивают или сажают в тюрьму. Одним словом, подстрекатель.
«Тьфу, зачем я только слушать их начал? Такое утро, и такие люди. Не сочетаемо. Надо быстрее забыться и запиться». Я сделал приличный глоток кофе, и весь мир вокруг меня стабилизировался. Опять пришло то состояние, которое убежало при виде соседнего столика. К слову, идейные соперники угасли и опять беззаботно беседовали.
– Ты помнишь, что завтра? – спросила Марлен.
– Да, завтра понедельник, – улыбаясь, ответил я.
– Какой понедельник, при чем тут вообще день недели? Завтра мы будем на корабле.
– А, точно, круиз.
Прямо рядом с нами просигналила машина. Марлен схватилась за мою руку.
– Тише, всё не так уж и плохо.
– Дурак, – сердито вымолвила она в сторону шофёра.
– Мне сон снился недавно, – начал рассказывать я и переменился в лице. Тоскливо стало.
Она посмотрела на меня.
– Лес, зелёный, древний. Спокойный такой, как будто застывший когда-то. А потом – страх и смерть. И продирающий холод, – я ушёл в воспоминания. – Лес переменился, как кадр на ленте: он стал страшен. Обгорелые, голые стволы торчали из чёрной земли. Словно другая планета – планета, на которой случился катаклизм. У нас же не может такого быть: здесь тихо, машины гудят, дети бегают, не может же где-то за океаном идти война. Это невозможно и это происходит. Лес был как кладбище целой эпохи. Я проснулся, как парализованный, – в поту и дрожи. Странный сон.
– Странно: лес, а потом такое, – вымолвила она. – Может и не война это – ты же её ни разу не видел.
– Ты права: сны ведь черпают себя из видимого в жизни, а значит просто дурной сон. И ни какая не война.
Мы молчали.
– Уплывём отсюда, – сказала она, – уплывём от новостей и людей, побудем только вдвоем. Хотя бы какое-то время.
Часть вторая.
Ветер снаружи продирал до костей: если бы я был на корме, меня бы точно продуло. Но, к счастью, я уже в каюте. Прибыть мы должны к вечеру, всего часов через двадцать. Для обычного человека это покажется долгим, но когда ты уже не первую неделю торчишь в океане, двадцать часов – копейки. Интересным образом переменилась жизнь. Сейчас я здесь, в каюте, а пару месяцев назад даже подумать не мог о подобном. Начиналась осень, пока ещё такая, которая бывает совсем неразличима с летом. Я всегда представлял свою поездку в Европу, во Францию, думал, мы вместе будем… с Марлен. Но сложилось всё совсем иначе, даже слегка иронично. Знать бы, как она сейчас там, в родном Бронксе. А может, она сейчас и не дома. Не хочу считать время, опять соотносить, вымерять, чтобы понять утро ли в Нью-Йорке или глубокая ночь. Плевать. Только пускаешь мысли в свободное русло, как сразу начинаешь сходить с ума от всеобъемлющей безысходности. На проклятых суднах нет телеграфных столбов, не летают сюда чёрные средневековые вороны. Вон, взять Оливера – нашёл же где-то что-то спиртное, напился, и лежит напротив в беспамятстве. Хорошо ему. Я б может тоже хотел, только без толку – это даже опасно. Трезвым легче контролировать мысли. И теперь даже поговорить не с кем, Оли хоть и глупый собеседник, но хотя бы какой-то.