В «Филипповы установления»{105} (книга 5, том 82, параграф 4 и далее) были включены основные законы об изменениях в судопроизводстве от 27 июля 1582 года. Они показывают, насколько благотворно железный жезл закона карал закоренелых преступников в интересах общества. (Один из депутатов заразительно зевает; за ним начинают зевать другие; премьер-министр засыпает.) Посмотрим, как наказывали нарушителей. Крестьянин лишался запрещенного наряда и платил штраф в пятнадцать крузадо, а дворянин платил на пятнадцать крузадо больше, чем плебей. Пусть Палата обратит внимание, что либеральные реформы не настолько установили равенство между сильным и слабым. В этих стенах звучат крики против привилегий и льгот, которыми обладало дворянство в старое время, ненавистное для невежд. Но если этим демократам случается попасть в когти правосудия, они взывают к кодексу равенства и тогда испытывают на себе, что красивые слова закона весьма далеки от его исполнения. Я возвращаюсь к предмету речи, сеньор председатель…
Г о л о с с м е с т а: И правильно поступаете.
О р а т о р: Благосклонный коллега мне льстит. Итак, к делу, сеньор председатель. Я сожалею о той роскоши, которую вижу в Лиссабоне! Повсюду золото, драгоценные камни, шелка, бархат, пышность и тщеславие! Кажется, что все эти люди только вчера вернулись из Индии на кораблях, доставивших дань с Востока! По улицам с грохотом проносятся экипажи, коляски и берлины,{106} словно каждый день здесь празднуют поход вокруг Мыса Бурь или открытие Земли Святого Креста,{107} и наперегонки транжирят сокровища, которые к нам приходят оттуда. Среди этих чванливых колымаг…
Г о л о с с м е с т а: На колымагах вывозят нечистоты!
О р а т о р: Думаю, вы правы, там находятся именно нечистоты… Сеньор председатель, я вижу, как, сторонясь этих чванливых колымаг, пробираются, тяжело опираясь на стену и боясь быть раздавленными, люди с печалью во взоре и скудно одетые. Среди них, думаю я, можно увидеть дона Жуана де Каштру,{108} отдавшего в залог свою бороду и владеющего лишь двумя деревьями в Синтре, а также Дуарте Пашеку,{109} бредущего в больницу, можно увидеть Камоэнса, который идет к братьям-доминиканцам за миской похлебки. Каждая эпоха насчитывает сотни таких прославленных жертв.
Г о л о с с м е с т а: Интересные вещи вы видите!
О р а т о р: Но я вижу также перст пророка, пишущего на стене девиз этого разнузданного празднества… (Пауза. Оратор застывает в позе статуи, вытянув руку и указывая на стену. Премьер-министр внезапно просыпается из-за смеха министра финансов.) Что я вижу? Уважаемый депутат желает знать, что я вижу? Вот сельское хозяйство Португалии, пожираемое иностранной продукцией! Вот португальский ремесленник, проданный в рабство в Бразилию,{110} потому что на родине ему не нашлось места! Вот грешный и испорченный чиновник, который ворует, потому что его жалованья не хватает на ту роскошь, в которой он разлагает себя. Вот тот, кто поставлен судить пороки и общественные язвы, но вступает в сделку с преступными богачами, чтобы соперничать с ними в привилегиях. Вот женщина низкого сословия, которая продает себя, чтобы иметь возможность подчеркнуть свою красоту украшениями. Вот толпы бездарностей, которые потоком врываются в канцелярии и требуют себе должность, а если не получают ее, то затевают заговоры. То, что я вижу, сеньор председатель, — это семь пропастей, и над каждой из них начертано имя одного из семи смертных грехов, которые опустошили Вавилон, Карфаген, Фивы, Рим, Тир и другие города. Вот что такое роскошь, сеньор председатель!
Д е п у т а т о т П о р т у: Прошу слова!
О р а т о р (продолжая): С какой неведомой планеты пролился золотой дождь на этих завитых франтов в перчатках, что заполняют лиссабонские театры, площади и кафе? Словно о нашем времени, один мудрый и прославленный муж прошлых дней писал так: «От кончиков пальцев ног до самой макушки эти заносчивые господа (или не господа, но оттого не менее заносчивые) расхаживают, вооружившись тщеславием и кичась своим обликом, и они суть воплощенные пагуба духа, гибель нравов, государства и разорение своего, а может быть, и чужого состояния».
Вот где скрыт смысл — «а может быть, и чужого состояния». За чей счет наряжаются эти Нарциссы и Адонисы?{111} Какие неведомые золотые жилы они разрабатывают? Каково их ремесло, если уж не спрашивать, каковы их махинации? Что известно о них полиции?
И я уже видел, сеньор председатель, как люди благородные и превосходительные, злосчастные оборванцы, пробираются между этих щеголей, выходящих из модных лавок с великой гордостью и величайшей наглостью. Что за падение и растление царят в лиссабонских нравах? Неужели все и вся склонятся, чтобы подойти под нивелир, выравнивающий болото? Да будет так, но пусть в эту же топь бросят и дырявый ларец, из которого на нас ежечасно сыплются дворянские гербы, ордена и кресты — бесчисленные кресты, на которых стенает распятая слава Португалии! Пусть там же утонут декреты, провозглашающие вечный карнавал, где мы вынуждены находиться бок о бок с масками, которые еще вчера продавали нам треску, а сегодня не узнают нас и боятся, как бы мы не узнали их!
Сеньор председатель! Вашему превосходительству известна прагматика государя дона Жуана V{112} относительно правил обращения. Завтра я должен буду прочесть ее лавочнику, который продает мне фиги, потому что этот субъект обиделся на «любезного», как я снисходительно его назвал. Алвара́{113} гласит следующее: «К виконтам и баронам, чиновникам придворного штата короля и королев, а также принцесс нашего королевства, к дворянам, состоящим в придворном штате принцев крови, к законным сыновьям и дочерям виконтов и баронов, равно как к сыновьям дворян, следует обращаться «ваша милость».
«Вашей милостью» следует называть полномочных послов, губернаторов провинций, ректора университета, а также людей, занимающих в церкви и государстве высокие посты. Сеньор председатель, человеку, который торгует фигами, не хватает законных оснований для «вашей милости». Давайте же создадим эту «его милость», чтобы очистить совесть тех, кто назовет его так из страха. Давайте утвердим законом упадок благородного обращения. Выбросим эту обесцененную монету в кучу нечистот! Это слово уже ничего не стоит, ни о чем не свидетельствует, ничего не выделяет. Дадим черни самое широкое право чваниться! Если однажды какой-нибудь мастеровой совершит благородный поступок, чем заслужит себе справедливую награду, мы должны почтить его, называя человеком из народа, из того народа, который столь горячо любили дон Диниш{114} и дон Жуан I.
Сеньор председатель, я несколько отклонился в сторону. Сейчас я возвращаюсь к затронутому вопросу и заканчиваю, поскольку ни время более не позволяет мне отступлений, ни Палата не будет столь благосклонна, чтобы дальше терпеть мою речь.
Я призываю представителей страны обратить внимание на смертельный яд, который, подобно раку, разъедает жизненные механизмы нашей независимости. Взнуздайте роскошь! Заградите на таможнях доступ иноземной отраве. Обложите податями товары, которые возбуждают аппетиты и губят безупречно воспитанные сословия. Будем же одеваться в то, что могут произвести наши владения, и в ту парчу, которую могут дать наши фабрики. Следуйте старинным законам последнего короля Ависской династии!{115} Штрафуйте и карайте тех, кто продает иноземные ткани и тех, кто из них шьет!
Г о л о с с м е с т а: Каким же образом уважаемый депутат установит этот нелепый закон?
О р а т о р: Как? Очень просто. Так же, как дон Жуан II{116} издал постановление о мулах монахов. Дело было в том, что монахи упрямо разъезжали верхом на мулах. Что же решил рассерженный король? Он повелел казнить тех кузнецов, которые станут подковывать мулов, принадлежащих монахам. И таким образом монахи стали ходить пешком. Я закончил, сеньор председатель.
П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й: Сеньору доктору Либориу де Мейрелешу слово будет предоставлено завтра. Сегодняшнее заседание закрыто.
Доктор Либориу де Мейрелеш и был тем депутатом от Порту, который попросил слова во время речи Калишту Элоя.
— Интересно, чем разродится этот верзила? — спросил хозяин Агры у аббата Эштевайнша.
— Говорят, что он весьма начитанный молодой человек и уже написал несколько книг.
Калишту усмехнулся:
— Я готов с ним сразиться, если он и впрямь пишет книги!
Глава IXДОКТОР ИЗ ПОРТУ
Доктору Либориу де Мейрелешу, человеку с печатью добродетели на лице и задумчивыми манерами, было тридцать два года. Он соединил в себе качества, которые в других странах либо оставляют человека в безвестности, либо вызывают смех окружающих. Но в Португалии эти качества возводят на вершину политической лестницы и сопровождают нелепым почетным эскортом поднимающегося наверх нищего духом лауреата.
В восемнадцать лет доктор Либориу проводил бессонные ночи, сочиняя стихотворные сатиры на знатных жителей Порту. Он писал их не из чувства возмущения, обнаружив, что духовно ничем не отличается от них, а потому, что они избегали его общества. Человек, произведший Либориу на свет, был лавочником. Он вступил на прямой путь процветания, когда своим разумением дошел до того, чтобы создать пряную и отдающую мылом алкогольную смесь на потребу галисийцам{117} и ночным извозчикам, которые и сегодня поддерживают его финансовое благополучие и заметное положение в обществе. Кроме того, отец будущего доктора придумал, как делать водку из репы.
В избранной им для себя области Либориу был не столь счастлив, как отец. Его стихи жили несколько дней за счет содержавшейся в них клеветы, как красота доступных девиц живет, питаясь лестью бесстыдных распутников. Сын лавочника по причине своего низкого социального положения приобрел презрение оскорбленных им лиц прежде, чем сумел завоевать их ненависть.
Но подстегиваемый хвостом Пегаса, Либориу уже не мог отступить. Он отправился в Коимбру, предстал там перед экзаменаторами и провалился. После этого фатального дня Либориу начал утверждать, что является знатоком латыни, и, чтобы отомстить экзаменаторам, перевел с латинского поэму — с такой ясностью и точностью выражений, что оригинал стал гораздо более ясным для тех, кто не знал латыни, чем творение переводчика, оскорбившее память Лукреция.{118}
Либориу успешно закончил обучение и получил докторскую степень, невзирая на несколько «неудов», задевших его гордость. Вслед за этим он отправился в путешествие по Европе и, вернувшись к родному очагу, оказался в объятиях удачи, покровительствующей дуракам. Поцеловав его чело, она сказала: «Прикосновение моих губ зажжет пламенем твой мозг! Я люблю тебя, ибо забочусь о тебе! В Греции меня некогда звали Цирцеей{119} — я обращаю в животное состояние всех, к кому прикасаюсь, а тебя наделяю волшебным даром заражать своей глупостью любого, кто соприкоснется с тобой. Ныне я стремлюсь обратить всех, кто вершит государственные дела в Португалии, не в свиней, а в более благородную живность. Ты, мой избранник, пойдешь путем славы. Сегодня ты станешь депутатом, а вскоре — и министром».
И действительно, Либориу стал депутатом в тот самый час, когда хозяину Агры-де-Фреймаш было предопределено потерпеть поражение в стенах парламента от сына человека, который первым догадался гнать водку из репы.
Калишту вошел в Палату и — не скроем изумления при виде его невозмутимости — был спокоен и почти доволен, хотя некоторые коллеги предупредили его о том, каким плачевным будет итог битвы, в которую его ввергли злая судьба и собственная неосмотрительность.
Доктор Либориу поднялся с весьма изысканным изяществом, пригладил усы, вставил в орбиту левого глаза круглый монокль и начал свою речь:
— Сеньор председатель! Около года я провел в чужеземных странах. Я отправился во внешний мир с посохом и чашей пилигрима общественного движения. Я глотками вкушал гиблейский мед{120} из переполненных ключей цивилизации. Я видел многое, я видел все, ибо меня палила жажда нового знания, меня терзал голод, сравнимый с голодом Уголино,{121} который разбил свои цепи и увидел пред собой выставленные напоказ великолепные и изобильные яства. Душа моя млела от восторга! Как отчетливо я ощущал, что впитываю мудрость и человечность в тех странах, на которые Высший зиждитель{122} изобильным потоком изливает новые открытия! Сеньор председатель, я видел многое, я видел все. Моя грудь наполнилась страстными мечтами о благополучии Родины, глубокой привязанностью к ней, подобно сыну, любящему до глубины души свою мать. Затем я устремился в обратный путь к своему родному гнезду. И едва передо мною закраснели на горизонте очертания моей и нашей общей благоуханной и безмятежной Родины, в мою грудь незаметно просочился нектар меланхолии, коснувшись затем моих глаз и источая из них слезы.
(Калишту Элой больше не может сдерживаться и начинает хохотать. Некоторые депутаты шикают на него, Калишту усаживается поудобнее, начиная подозревать, что большинство его коллег — дураки.)
О р а т о р: Сеньор председатель, дело в том, что в глубине души я предчувствовал внезапное нападение противников. Эти Лукусты{123} своими едкими зельями уже начали отравлять мои надежды, волнения, восторги и сладчайшие мечты увидеть то, как вновь расцветают нивы Отечества, как эти свинцовые небеса начинают сиять звездами, как до самого горизонта широкой волной расстилаются плодородные земли. Душа моя стенала, глаза исторгали слезы, и я понял всю печаль, скрытую в вергилиевом полустишии: «Dulcia linquimus arva».{124} (Многочисленные возгласы одобрения.)
И что же, сеньор председатель? Неужели печали смогут одержать верх над тем, кто страстно желает услышать в этих стенах голос человека — человека, рожденного нынешним столетием, человека, который вошел сюда, чтобы оставить в сокровищнице храма вечного Христа и вечной Свободы драхму или талант, малую долю или всё без остатка сокровище своего призвания? Сеньор председатель, повторяю, прекратит ли источать жалобы тот, кто вступает на землю Португалии с предчувствием, что однажды услышит в этом sancta sanctorum{125} просвещения проклятия, обращенные против роскоши, этой артерии и аорты промышленности? Кто захочет заплатить столь дорогую цену, чтобы сказать цивилизованным народам: «Я родился под этим небом, в этих волшебных садах, где Камоэнс воспевал подвиги, вызывающие зависть всего мира. Я родился в стране апельсиновых рощ, где тосковал Бернардин…{126} Я из породы храбрецов, обессмертивших названия Алжубарроты, Атолейруша и Валверде.{127} (Продолжительные возгласы одобрения.) В моей стране… (кто теперь захочет это сказать?) родились Гама, Кабрал, Каштру и Албукерке, Нуну и Реграш».{128} Кто захочет произнести эти имена, сеньор председатель?
(Калишту просит слова.)
О р а т о р: Что является роскошью? Спросите дикаря из непроходимых дебрей, что такое его гамак, а у европейца — что такое его пуховик, столь приятный и податливый телесным движениям. Спросите европейских красавиц, что значит для них ожерелье из бриллиантов, а у красавиц Флориды — о наслаждении, которое приносят им стеклянные украшения всевозможных цветов. О, роскошь!.. Роскошь, господа, — это путеводный знак цивилизации, это голубь, который вначале был объят ужасом и робко перепрыгивал с ветки на ветку, но потом вспорхнул с арки и, бия крылами, отправился в полет над землями и небесами! О, какое это наслаждение для сердца того, кому свыше было предопределено постичь и полюбить, или же, как остроумно и изящно заметил Виктор Гюго: «Понять — значит полюбить!»
Сеньор председатель! Сердцем Франции, ее мозгом, ее главным нервом стала роскошь. Я был и во Франции, сеньор председатель, я отправился туда, чтобы в хрустале моей души отразилось сияние этой жемчужины Офира!{129} Ах, Франция! Едва мы узрим сверкающие купола этого современного Вавилона, наша надежда порывисто взлетает ко всему более обширному, обильному и пышному; она дышит жизнью и благом, летит ввысь и вширь и ко всяческим благам, украшает наш домик в горах, раскрывает цветы в нашем плодородном саду и дарит нам песни и радости Творца. Роскошь, сеньор председатель, — это пугало для глупцов и низменных душ.