Лечебное дело zyablikova - Дмитрий Борисович Соколов 5 стр.

Две недели прошли очень напряжённо, но на третьей я вдруг обнаружил стойкое ежедневное снижение количества вызовов до 10-15 в день. Эпидемия ощутимо шла на убыль! К тому же, выходили с больничных участковые педиатры, и всё меньше оставалось свободных участков…

Между тем, объявить об окончании эпидемии и отпустить нас, интернов, наконец, продолжить грубо прерванную учёбу, никто не спешил. Мои соинтернатурники так и продолжали уныло таскаться в регистратуру детской поликлиники к 8 утра каждое утро, окончательно махнув рукой на свои "права". Но я был хирургом, а, стало быть, более свободомыслящей личностью.

И в один прекрасный день просто взял и никуда не пошёл!

"Скажу в интернатуре, что пошёл в детскую поликлинику, а в детской поликлинике скажу, что пошёл в интернатуру", – решил тогда я.

Как и ожидалось, меня нигде не хватились. Приободрившись, zyablikov решил, наконец, "прошланговать", почуяв удобный момент. Погода неожиданно стала весенней, стало светить солнышко, зачирикали птички, воскресла некая институтская любовь, и наш герой, измученный почти тремя неделями участково-педиатрической каторги, пустился, как говорится, во все тяжкие. Да, zyablikov решительно "забил" как на приказ главврача, так и на свою хирургическую карьеру, с жаром проводя драгоценное время в крайне сомнительных занятиях. Напомню, что ему тогда было всего 23 года, хотя "в 20 лет ума нет – уже и не будет", гласила народная мудрость. От "сознательности хирурга", которую так высоко оценила зам.подетству, не осталось и следа…

* * *

Нагулявшись как следует, я вышел в интернатуру. С 1 апреля по графику начиналась "поликлиника". Придя туда, я объявил, что всё это время был "на эпидемии", и никаких вопросов ко мне не возникло. В зарплату мне, разумеется, ничего не выдали, сказав, что на меня "не подали табель". Но никакого табеля на меня не было и не могло быть – ибо я весь прошлый месяц злостно не являлся на рабочее место, хе хе, и не испытывал при этом ни малейших угрызений совести…

Уверенный, что на этом инцидент исчерпан, я продолжил свою хирургическую карьеру.

Её оставалось, правда, недолго – в июне уже следовал экзамен, и я становился на следующие три года "молодым специалистом". Встал вопрос последующего трудоустройства. Тут я не стал долго думать – распределился в Среднюю Азию, в солнечный Узбекистан, и начал готовиться к отъезду.

Интернатуру я всю прошёл, экзамен сдал, оставалось закончить лишь некоторые формальности – уволиться и рассчитаться. С увольнением никаких проблем не предвиделось, хе хе… это остаться было бы проблемой – места хирургов в больнице были, но туда брали только "по блату" – и мне моментально "включили зелёный свет на всех перекрёстках".

Я уже обегал почти все инстанции с обходным листом, но в бухгалтерии возникло неожиданное препятствие.

– На вас за март месяц не подавали табель, – объявила мне пожилая объёмная расчётчица, постоянно жуя квадратными губами. – И я поэтому сейчас не могу вас рассчитать.

– Какой табель? – не сразу сообразил я. – Ах, табель… но это ничего, рассчитайте без табеля.

– Это как? Вам за март вообще не ничего не насчитали и не начислили.

– Я знаю… – заторопился я. – Понимаете, там начислять нечего! Поэтому давайте обойдёмся без марта – просто рассчитайте меня сейчас, как есть, и я пошёл…

– Это как же? Вам что, не нужны деньги? – несимпатичная бухгалтерша недоверчиво оглядела меня из-под очков и судорожно жевнула толстыми губами, как будто крупная навозная муха.

– Нет, не нужны, не только за март, а вообще не нужны! – воскликнул я. – Не надо мне вообще никаких ваших денег… – я едва удержался, чтобы не добавить "тётенька".

– Это не мои, а ваши деньги, молодой человек, – фыркнула та. – Не говорите ерунды, не надо строить из себя миллионера – несите табель, я вас за пять минут рассчитаю, пойдёте в кассу, получите всё до копеечки.

– Ой… с табелем как раз проблема… уже четыре месяца прошло!

– Ну, ничего, вы где тогда находились, в каком подразделении?

– В детской поликлинике… нас сняли на грипп…

– Ну вот, подойдите туда, напомните. Обратитесь к Людмиле Сергеевне, к Большаковой, она подписывала табели. Быстро сбегаете и вернётесь, а то у меня обеденный перерыв начнётся.

– А нельзя пока просто подписать мне обходной лист? – взмолился я в тщетной надежде.

Видит бог, больше мне ничего не нужно от неё было!

– Вот рассчитаю я вас, и подпишу, как положено! – объявила неумолимая расчётчица. – Идите к Большаковой, идите, не теряйте времени.

С подгибающимися коленями я вышел ни жив, ни мёртв…

Несмотря на способность быстро соображать, весь ужас моего положения только сейчас дошёл до моего сознания. Беда не в том, что я не ходил на вызова и не писал в амбулаторных картах. В регистратуре существовал специальный журнал вызовов, и, уходя туда, необходимо было каждый раз в этом журнале расписываться. Чего я, разумеется, не делал в течение всего марта месяца!!

Воображение живо рисовало сцены моего позорного разоблачения. С моральной точки зрения это выглядело, действительно, отвратительно – требовать оплаты за месяц злостных прогулов без малейшей уважительной причины, как говорится языком милицейских протоколов – "с особой дерзостью и цинизмом"! Ещё обиднее становилось от того, что после сдачи экзамена я ощущал себя вполне врачом, и с осуждением относился к своей нелепой студенческой выходке.

"Наверное, лучше сразу во всем сознаться"… – мелькнула малодушная мысль.

Я ещё ни разу в жизни ни в чём не сознался.

Надеясь всё же избежать встречи с Большаковой, я сперва разыскал старшую медсестру детской поликлиники и попытался запудрить ей мозги, но та слушать не стала, отправила меня к Людмиле Сергеевне.

Скрепившись изо всех сил, я постучал.

– Да! – раздалось оттуда. – Войдите!

Большакова сидела за столом, уставленном стопками амб.карт, и что-то писала. Стоял довольно жаркий июньский день, и окна были все настежь. Я наконец-то рассмотрел зам.подетству – женщина далеко за сорок, лицо в крупных складках, губы чрезмерно ярко и плотоядно накрашены кармином. Если бы не эти губы, никаких особых примет у неё не имелось, просто женщина-начальник, вполне на своём месте, но может пойти и выше – на таких тогда держался весь Советский Союз.

На моё появление у неё в кабинете Людмила Сергеевна явно не рассчитывала, поэтому не сразу сообразила, как отреагировать, но возобладала целиком положительная эмоция – на перекрашеных губах начальницы расцвела широкая и искренняя улыбка.

– А, это ты… – попыталась она вспомнить мою фамилию.

– zyablikov, – подсказал я.

– А, это ты, zyablikov! Помню! Хороший, хороший мальчик. Очень сознательный, побольше бы таких. Зачем пришёл?

– Понимаете, Людмила Сергеевна, тут такое дело… – с бьющимся сердцем я начал излагать суть проблемы.

Не дослушав, Большакова сняла телефонную трубку и накрутила диск узловатым пальцем с длиннющим крашеным в кармин же ногтем.

– Алло, Маша? – заговорила она приказным тоном. – Тут у меня интерн наш, хирург… zyablikov, да! Ты принеси мне сейчас чистый табель, у него тут проблемы с бухгалтерией…

Пока Маша приносила табель, я доложил, что вот, перераспределился в Среднюю Азию, в Узбекистан, и сейчас подписываю обходной лист.

– И куда тебя несёт, в какую-то Азию! – осуждающе сказала Большакова. – К басмачам этим… там же сплошное белое солнце пустыни! Где работать там собираешься, в кишлаке, что ли?

– Кому-то же надо, – дипломатично ответил я.

Маша принесла лист в крупную красную клеточку.

– С какого по какое? С 1-го по 31-е… так…

Табель был написан за три минуты. Большакова поставила подпись, ниже расписалась Маша, и вручила бумагу мне.

– Жалко, что уезжаешь, нам такие славные ребята тут самим нужны! Ну, ни пуха тебе тогда!

От всей души поблагодарив эту доверчивую добрячку, я схватил вожделенную бумагу и во все лопатки побежал обратно в бухгалтерию. Время было почти час дня, но навозная муха ещё не ушла, добросовестно меня дожидаясь. Продолжая двигать своими жвалами, она перещёлкнула несколько раз своим толстым пальцем костяшки на счётах, выставила несколько цифр, и вручила бумажку мне – а сейчас пулей в кассу.

В кассе мне без слов выдали 168 (прописью- сто шестьдесят восемь) рублей и 28 копеек!

Как я уже писал, стоял жаркий июньский день, и я был весь мокрый от пота. Деньги приятно грели карман – хотя они не были мной заработаны, но это была награда – награда за послушание, за выбор правильной линии поведения, и вообще, приз – один из тех, на которые так щедра была моя мятежная юность…

Спасение рядового Мосина

Я закончил мединститут в последние годы Советской власти. Вместо того, чтобы сделать, как сделало подавляющее большинство моих сокурсников – распределиться если не в самую Москву, то хотя бы в Подмосковье, я зачем-то распределился по линии 3-го ГУ МЗ СССР. Сперва в интернатуру по общей хирургии, а затем и как «молодой специалист». И тут же я оказался в пустынно-безводной местности – в одной из среднеазиатских республик.

Плюсом было то, что меня сразу приняли на 1.0 ставки врача-хирурга в хирургическое отделение, одной из центральных медсанчастей этого бывшего спрута советской медицины – 3-го ГУ МЗ СССР, широко разбросавшего свои цепкие щупальца по «средмашевским объектам» на всей территории СССР – то есть, на 1/6 суши 3-й от Солнца планеты Солнечной системы. Те из вас, кто после института самостоятельно, без какой-либо протекции, пытался устроиться хирургом хоть в какое-нибудь, пусть даже самое захудалое хирургическое отделение, меня сразу поймут. Это означало возможность начать своё становление в качестве оперирующего хирурга, о чём мои неблатные и непородистые сокурсники, сплошь угодившие в Москве в поликлиники, не могли и мечтать. К тому же 100 000-й город-красавец имел статус областного центра, а медсанчасть, как я уже писал, статус центральной…

Платили там соответствующе, помимо 25% за работу в «средмаше» я получал ещё 20% за «пустынно-безводность». На 1.0 ставки выходило чистыми 250 руб. в месяц на руки, и я, будучи тогда бесквартирным холостяком, решительно не знал, куда девать деньги.

Меня поставили «дежурантом» 12/12, и счастью моему не было предела – самостоятельные аппендэктомии и вскрытые гнойники сразу же посыпались из-под моего скальпеля как переспелый урюк с придорожных чинар…

На более сложные операции меня, разумеется, ещё не пускали, но и возможность ассистировать опытному хирургу была для меня воплощением мечты в реальность – я «рос» с каждой ассистенцией, и недалёк был тот час, когда я сам всё это мог оперировать!

Дежурили мы по двое, и в одно из таких дежурств из окрестной воинской части класса «стройбат» к нам доставили солдата срочной службы по фамилии Мосин. Мне эта фамилия запомнилась с детства, с героических книжек про революцию и гражданскую войну. Мосин – создатель легендарной винтовки, т.н. «трёхлинейки Мосина», из которой, к примеру, стреляет легендарный Саид. И вот у этого рядового, однофамильца Мосина, было одиночное слепое огнестрельное ранение живота!!!

Моё возбуждение понять легко – военно-полевой хирургический случай был редкой удачей для начинающего хирурга в мирное время. Афганистан, в котором тогда очень сильно стреляли, находился совсем недалеко, и войска оттуда ещё не выводили, но у нас-то шла вполне мирная советская жизнь.

Ранение было в правую подвздошную область, и там же располагалось входное отверстие. Как объяснил Мосин, он бросал пистолетные патроны в костёр, и вот результат. Понятное дело, врал, как сивый мерин, парню было 24 года. Но дознаваться не стали, сделали обзорный снимок брюшной полости – тупоконечная пистолетная пуля располагалась справа от тела III-го поясничного позвонка – и сразу же взяли в операционную.

Пуля пробила переднюю брюшную стенку, вошла в брюшную полость, прострелила купол слепой кишки в трёх местах и ушла в забрюшиное пространство, застряв в толще паравертебральных мышц. В брюшной полости уже плескалось н-ное количество содержимого слепой кишки, грозя каловым перитонитом, а червеобразный отросток был синюшным, располагаясь в зоне раневого канала.

Операция заключалась в нижнесрединной лапаротомии, иссеченнии отверстий в слепой кишке и закрытии их трёхрядными швами. Аппендэктомию старший товарищ (Иванов Иван Николаевич, замечательный хирург и прекрасный человек с несколько сложным характером) доверил мне, и меня просто распирало от счастья. Мне тоже было тогда 24 года. Потом долго аспирировали содержимое и санировали брюшную полость (Иван Николаевич был особо щепетилен в этих вопросах), потом дренировали. Потом послойно ушивали лапаротомную рану. Последнее – первичную хирургическую обработку огнестрельной раны передней брюшной стенки – Иван Николаевич так же доверил мне, доверил полностью, вообще уйдя из операционной!!!!!

(Дорогой Иван Николаевич, если ты ещё жив и сейчас читаешь эти строки, помню тебя, твой суровый и безжалостный тутеляж, безмерно тебе за это благодарен и храню в своём сердце самую горячую благодарность за всё…)

Закончив, я нехотя вышел из операционной, чувствуя окрыление вместо усталости, перебирая в уме ход операции и соображая, что лично я бы мог сделать лучше, если бы пришлось самому оперировать подобный случай. Иван Николаевич уже переоделся в свою повседневную хирформу, халат и шапочку и сосредоточенно заполнял историю болезни поступившего. Оглушительно звонил телефонный аппарат, на который хирург усиленно не обращал внимания. Ему это плохо удавалось, ибо д-р Иванов был холериком и неврастеником, («дёрганный», как это называют в немедицинской среде), хотя и полностью владел собой во всех ситуациях.

– Возьми, кто там, – велел он. – Сейчас з@eбут…

Я снял трубку.

– Алло. Дежурный хирург zyablikov.

– Воинская часть #NNNN. Капитан Кузембаев. К вам сейчас поступил рядовой Мосин?

Я ответил, что да, к нам, только не «сейчас», а пять часов назад, и ему только что закончили операцию.

– Пулю достали? – не обратив никакого внимания на моё замечание, напористо спросил капитан Кузембаев.

– Пулю? – я сперва не понял вопроса. – Ах, пулю… видите ли, товарищ капитан. У вашего Мосина – огнестрельное ранение брюшной полости с провреждением толстого кишечника, поэтому операция вообще-то заключалась в том, чтобы ликвидировать последствия ранения, восстановить целостность кишечника, санировать брюшную полость и предотвратить перитонит…

Не прошло и двух лет, как я закончил мединститут, поэтому студент во мне ещё сильно сказывался. Видимо, это почувствовал и капитан Кузембаев на другом конце провода.

– Это всё понятно, доктор, – с явным пренебрежением произнёс он. – Вы же врачи, поэтому обязаны делать всё необходимое. Меня, как командира, сейчас интересует другой вопрос – достали пулю?

– Очень странная постановка вопроса, товарищ капитан, – не скрывая обиды, ответил я. – Такой сложный случай, как огнестрельное ранение брюшной полости, вы сводите к извлечению пули. Пуля – что пуля? Сама по себе пуля для организма неопасна, а вот раневой канал, который она оставляет…

Минуты две я старательно объяснял этому капитану Кузембаеву, что такое огнестрельное ранение и в чём заключается работа военно-полевого хирурга. Иванов продолжал писать историю болезни, прислушиваясь к разговору. Озабоченное выражение его лица сменилось на ехидное.

– Так что вот в чём тут дело заключается, – закончил я. – Операция одна из сложнейших, помимо вышеперечисленного пришлось выполнить и аппендэктомию, и первичную хирургическую обработку раны…

– Да понятно это всё, не надо мне объяснять простые вещи, – с явной досадой отозвался мой собеседник. – Мы все тут взрослые люди, Стрижов. Я вообще не об этом спрашиваю, я, как командир и старший по званию, спрашиваю – достали пулю? А вы мне два часа докладывете непонятно что!

Фраза была закончена чем-то неразборчивым, напоминающем «…твою мать».

– Пуля… пуля вообще ушла в забрюшинное пространство! – теряя терпение, закричал я. – К позвоночнику!! Чтобы её оттуда достать, нужно делать отдельную, очень объёмную операцию, только какой в этом смысл!!!

Я еле сдержался, чтобы максимально разборчиво не добавить «…твою мать», уж очень велик был соблазн. Я с тех пор такого соблазна ещё ни разу не испытывал.

В трубке вместо ответа запищали короткие гудки, чему я был несказанно рад – этот разговор с тупицей-капитаном вымотал меня… точнее, не вымотал, а обломал выросшие на операции крылья, и я, наконец, ощутил усталось, накопившуюся после 4 часов стояния за операционным столом.

– Много говоришь, – упрекнул меня старший товарищ .– С военными надо проще, по уставу – «так точно», «никак нет», упал-отжался… а ты разводишь какие-то антимонии.