Парень внезапно обернулся и направил на него пистолет:
— Руки вверх!
Полицейский, не растерявшись, схватился за кобуру. В этот момент Скиба приставил ему к спине свой пистолет.
— Спокойно! И без крика!
Гурский медленно поднял руки.
— За преступления против польского народа… — начал заученный наизусть текст Зенек. Язык не слушался его, зубы выбивали дрожь. — Именем польского народа…
Полицейский молча смотрел на него, даже не делая попытки пошевелиться.
— …ты приговорен…
Этот момент они прозевали. Гурский неожиданно пригнулся и прыгнул в придорожные кусты. Они оба выстрелили ему вслед, однако его шаги продолжали гулко отдаваться по замерзшей земле. Скиба перескочил через кусты и выпускал одну пулю за другой в бежавшую фигуру. Зенек ковылял следом. Продравшись сквозь кусты, он остановился, долго водил стволом пистолета, целясь в убегавшего через поле Гурского, наконец нажал на спусковой крючок — и фигура исчезла. Он заковылял в ту сторону.
Они нашли его в поле, истекавшего кровью. Он был еще в сознании, непослушными пальцами, стоная и охая, пробовал открыть кобуру. Изо рта у него бежала струйка крови. Он умер у них на глазах.
Зенек чувствовал, что сейчас потеряет сознание. Спотыкаясь о кочки, он отошел немного в сторону, его начало рвать.
Полем они вернулись в Древенную и переночевали в одиноко стоявшей хате у дальней родственницы Скибы.
Это была самая кошмарная ночь в жизни Зенека. Во сне и наяву ему непрестанно мерещилось лицо убитого, что-то давило на горло и грудь. Он метался в постели и, не просыпаясь, стонал. Встревоженный Скиба даже разбудил его:
— Что с тобой, Брузда? Болит что-нибудь?
— Нет.
— Что же ты тогда стонешь?
— Не могу спать.
— Это бывает с непривычки. Не волнуйся, человеку в таких случаях всегда мерещится неизвестно что… Потом все наладится. Даже лица его не будешь помнить.
— У тебя тоже так было?
— Конечно. Первого я отправил на тот свет у нас в Мельни. Такая же сволочь, как и этот, здешний: людей убивал, грабил все подряд. Я тоже блевал, как после пьянки. А теперь…
— Много уже их у тебя на совести?
— На какой совести, браток?! Или ты считаешь, что застрелить такую гадину — это грех?
— Но ведь это же человек!
— Он ничем не лучше зверя. Нечего с ними церемониться. Времени жалко. Спи, а то утром рано, вставать.
— Не могу. А тебе… тебе нравится убивать? Скажи честно.
— Нет. Но если надо, значит, надо. Ведь кто-то должен это делать. Сначала я тоже не хотел, говорил, что не могу, не сумею. Когда же командир на меня прикрикнул, я сразу успокоился.
Проспать до утра им не удалось — разбудила хозяйка, сообщив, что в деревню едут немцы. Они быстро оделись и вышли в морозную ночь. Кругом стояла тишина, только кое-где лениво лаяли собаки. Не оглядываясь, двинулись они по тропинке, указанной хозяйкой. Когда они отошли от деревни на порядочное расстояние, до их слуха донесся шум автомобильных двигателей.
Расстались около шоссе: Скиба направился в сторону ближайшей железнодорожной станции, Зенек — прямо. Он не пошел по шоссе — боялся немецких автомашин, боялся пешеходов и крестьянских телег, боялся всего и всех, несмотря на то что в кармане шубы он судорожно сжимал рукоять пистолета.
Замерзшие кочки мешали идти. Зенек спотыкался на земляных пластах, отваленных плугом даже на межу. Поле вокруг лежало плоское, темное и тоскливое. Кое-где кружились вороньи стаи, их хриплое карканье только усиливало гнетущее чувство.
Не так представлял он себе борьбу. Необходимость прятаться во тьме, скрывать свою деятельность от всех, даже самых близких, временами доводила его до отчаяния. Он знал, что так надо, не жаловался, но все равно завидовал своим ровесникам, которые с наступлением сумерек парами выходили дежурить на деревенскую улицу с карабинами через плечо.
Убивали ли они? Грызла ли их по ночам совесть? Просыпались ли они, как он, видя перед собой зеленые лица? Он не знал и никого не спрашивал об этом. Зачем? Чтобы ему ответили так же, как Скиба: что самое трудное — это начать…
Он петлял по межам, по узким полевым стежкам. Иногда попадалась разъезженная и теперь замерзшая дорога. В полях по-прежнему никого не было. Работы закончились, люди трудились теперь только в усадьбах. Это и хорошо, и одновременно плохо. Хорошо, что его никто здесь не встретит. Плохо потому, что, одинокий среди серой пустоты полей, он был виден издалека.
Интересно, что сейчас делается в Древенной? Зенек осмотрелся и внезапно остановился. Над деревней поднимался столб дыма — бурого, тяжелого, прямо возносившегося в небо, не отклоняемого в сторону ни малейшим движением ветра. Он замер на месте. Не было никакого сомнения: немцы жгли деревню. Он знал, почему жгли.
И вдруг он подумал, что люди, у которых жгли дома, там, в Древенной, наверное, проклинают его и Скибу, хотя и не знают их. Зенек и Скиба принесли им беду. А вернее, не они, а Матеуш и Александер. Но с другой стороны, сколько человеческих жизней они спасли, убив того бандита! Сколько людей благодаря им останется жить на свете…
Александер приказал Зенеку убить полицейского. Ему, видимо, приказал его начальник — Матеуш, брат, с которым росли в одной люльке. А кто приказал Матеушу? Кем были те люди, которые с легким сердцем выносили смертные приговоры, хотя бы и врагам? Ведь ксендз учит, что врагов надо прощать! Но ксендз Голашевский, судя по всему, тоже помогает Матеушу. Кто же прав? Как узнать, кто говорит правду?
Клубы дыма все разрастались, возникали новые дымные султаны: видимо, немцы поджигали хату за хатой. А ведь там люди. Что будет с ними?
На мгновение у Зенека возникло желание повернуться и бежать назад в деревню, стрелять, защищать их… Потом он беспомощно взглянул на пистолет, который держал в руке, опустил голову и побрел своей дорогой.
Матеуш и Александер стояли во дворе и с тревогой наблюдали за дымом, темной тучей застлавшим горизонт.
— Может быть, это не в Древенной? — промолвил Александер.
— Если бы…
— Интересно, как там ребята?
— Да…
— Скибе не впервой, да и наш Хромой тоже не из робких… успели, наверное, скрыться.
— Если бы… — снова повторил Матеуш.
На других дворах тоже стояли крестьяне и молча смотрели в ту сторону. Красный петух — самое страшное бедствие. Они не знали, почему горит Древенная, не знали даже, что это Древенная, предполагали только.
Стоял на своем дворе и Людвик Станкевич, чадя толстой самокруткой, смотрел на дым.
— Как будто в Древенной… Не приведи, господи! Деревня большая, застроена тесно, как и у нас… От мора, голода, пожара и войны, — прошептал он с тревогой и вышел на дорогу.
Беспокоило его еще кое-что. С некоторых пор его стало тревожить, что сын куда-то уходит по ночам, а когда возвращается, бросается измученный на кровать и лежит целыми часами, не отвечая на зов, отказываясь от еды. Зенек никогда не был разговорчивым, но с отцом иногда перебрасывался парой слов. Однако после таких ночей он не замечал никого, лежал, уставив взгляд в потолок и, по-видимому, сильно страдал. Людвик не приставал к нему с расспросами. У парня какие-то свои проблемы, о которых он не хочет говорить. Пусть не говорит. Но иногда его так и подмывало кое о чем спросить сына. Сегодня его снова нет.
Станкевич немного постоял на дороге, затем махнул рукой и вернулся во двор. Как раз в это время из хлева вышла жена:
— Горит где-то…
— Не слепой, вижу, — буркнул он и направился в хату.
Жена шла за ним.
— А Зенека сегодня ночью опять не было.
— Ну и что?
— Где он таскается? Пристрелят еще.
Он не отозвался, тяжело опустился на стул возле окна, глядя на заросли лозняка на берегу Вепша. Почему всегда, видя зарево, старуха вспоминает о Зенеке?
Станкевич не спеша сворачивал узловатыми пальцами цигарку, изредка поглядывая на жену. Та суетилась на кухне, гремела ухватом, передвигая тяжелые чугуны с кормом для свиней, наконец пододвинула их к огню и украдкой взглянула на мужа. Довольно долго они смотрели друг на друга, не говоря ни слова, потом отвели глаза: она к чугунам, он на прибрежные кусты лозы.
Перед Зенеком замаячил высокий силуэт мельницы, стоявшей у шоссе. Теперь он был почти дома: еще немного через поле, потом перейти шоссе — и он в деревне. Сначала нужно зайти к Александеру и доложить ему. Зенек остановился на минуту и снова глянул в сторону Древенной. Дымные султаны вроде бы немного уменьшились. «Затухает», — подумал он и вышел на шоссе. Пройдя по нему немного, Зенек свернул, потом двинулся вдоль заборов, стараясь быть как можно дальше от любопытных людских глаз. Около дома Александера кто-то окликнул его по имени, и он оглянулся: у калитки стоял Матеуш, рядом с ним — Александер.
— Доброе утро… — проговорил Зенек.
— Заходи в хату.
Они сели у окна вокруг стола. Жена Матеуша, накинув теплый платок, вышла из дома.
— Рассказывай! — приказал Матеуш, внимательно вглядываясь в лицо парня. — Рассказывай! — нетерпеливо повторил он.
Зенек рассказал, не скрывая подробностей.
Братья сидели насупившись. По выражению их лиц трудно было понять, довольны они им или нет. Как-то машинально Зенек заговорил о том, что мучило его. Братья внимательно слушали, однако по-прежнему молчали. Это вывело Зенека из себя, он повысил голос.
Старший встал и принес из чулана полулитровую бутылку:
— Выпьешь?
— Нет!
— Выпей чуток, легче станет. Выпей и иди спать.
Матеуш разлил водку, нарезал хлеб и сало и решительно опрокинул в рот содержимое стакана. Внезапно обессилевший Зенек в нерешительности вертел свой стакан в руках.
— Выпей, выпей… Ты устал. Полегчает на душе.
Решительным движением Зенек поднес стакан к губам и залпом выпил противно пахнущий самогон. Перехватило горло, зашумело в ушах. Он откусил кусок сала и медленно стал жевать.
— Вы даже не сказали, хорошо ли мы выполнили поручение, — проговорил он как бы про себя.
— На похвалу напрашиваешься? — Александер бросил на него пытливый взгляд.
— Нет. Но мне надо знать.
— Хорошо, Зенек. Все сделано очень хорошо. И впредь не забивай себе голову размышлениями. Для этого существует командование. Солдат должен выполнять приказ.
— А командование — это вы и Матеуш, да?
— И да и нет… Как посмотреть…
От водки все сильнее шумело в голове. Зенек не привык пить. Он посмотрел на братьев затуманенным взглядом, потом поднялся со стула:
— Ну я пойду…
— Смотри только без глупостей. Ложись спать.
Зенек вышел. Оба брата смотрели в окно, как он, хромая, шел через двор.
— Упорный парень, — сказал Матеуш. — С такой ногой отмахать двенадцать километров — это тебе не шутка. Из него будет толк.
— Слишком мудрствует.
— Потому, что не дурак.
— Это Хромой-то не дурак?!
— Был бы дураком — не мудрствовал бы. Легче всего отмахнуться от человека, — убеждал брата Матеуш. — Для Зенека это единственный выход. А парень хороший, добросовестный. Ему можно верить. Каждому на первых порах тяжело. Да и как ты можешь понять его, если никогда не стрелял в человека?
— Ты, конечно, прав. Но парень слишком мудрствует. Солдат должен слушаться.
— Разве солдат не человек? Сколько мне пришлось в холодной просидеть за то, что мудрствовал! Впрочем, что ты можешь об этом знать! А Зенеку я при первом же случае снова дам задание. Парень должен перебороть себя. Потом все пойдет проще.
— Не корчи из себя спасителя, Матеуш! На войне некогда возиться с убогими и устраивать их судьбу.
— Чепуха! Для того, чтобы и ты не слишком мудрствовал, подумай лучше, как освободить ребят из лагеря под Ксендзопольцами. Когда у тебя будет готовый план, зайди ко мне. Журав об этом уже осведомлен. Покажи, как должен поступать настоящий солдат: не мудри и освободи людей из лагеря. Договорились?
— Договорились. Скажи мне только…
— Ничего не скажу. Ты начальник группы. Думай!
Зенек шел по деревенской улице. Встречая людей, он здоровался с ними, как прежде, робко и издалека, ни с кем не вступая в разговор. Он снова был хромым придурком… Во всем теле ощущалась смертельная усталость. Выпитая водка туманила голову. Внимательно глядя под ноги, Зенек шел к дому. Вдруг он резко поднял голову — перед ним стояла Иренка. Он остановился, снял шапку:
— Добрый день.
— Добрый день, — ответила она.
Зенек смотрел на нее с тоской. Ирена смутилась и опустила голову.
— Куда это вы направляетесь, пани Франчукова? — наконец прервал он молчание.
Кровь прихлынула к ее лицу. Почти бегом Ирена бросилась прочь. Он немного постоял на месте, шепча что-то себе под нос, затем заковылял дальше.
После обеда Зенек отправился на Вепш и долго стоял, вглядываясь в темную воду, в тоненькие блестящие осколки льда, прибитые волнами к берегу, сжимал в кармане рукоять пистолета. Река снова начала манить его. Снова, как когда-то, он представлял себе свое тело на дне. Как это просто: приставить ствол к виску и нажать на курок. Тело с всплеском уйдет в холодную воду, и все будет позади. Не станет полицейских, Матеуша, горящих деревень, Иренки, матери, отца… Отец!
Зенек спрятал пистолет в карман. «Надо будет почистить…» — подумал он и повернул к дому.
ГЛАВА III
Александер со своими ребятами освободил молодежь из лагеря под Ксендзопольцами. Операция прошла легче, чем предполагалось. Они ошеломили внезапностью немецкую охрану, связали караульных и отперли бараки. Насильно мобилизованная в баудинст молодежь разбежалась кто куда. Вышвырнув связанных перепуганных охранников на снег, подожгли бараки. Они горели высоким, почти бездымным пламенем, которое освещало заснеженные поля далеко вокруг. Отходили торопливо, унося с собой добытое оружие и боеприпасы. Недалеко от шоссе группу Александера настиг внезапный окрик:
— Стой! Кто идет?
Все моментально бросились на землю.
— Свои! Поляки! — ответил слегка дрожавшим голосом Александер, хотя уверенности в том, что остановили их тоже поляки, у него не было.
— Что за поляки? — допытывался голос.
— А с кем я разговариваю?
— Поручник Гром!
— Поручник Вихура, — облегченно представился Александер, поднимаясь.
Он не был знаком с поручником Громом лично, но знал, что это один из руководителей соседней подпольной организации. Обе группы встретились на шоссе, в темноте поприветствовали друг друга.
— Это вы разнесли бараки? — строго спросил Гром.
— Мы.
— А за каким чертом? Кто вам позволил? — Голос говорившего становился все более суровым.
— Было согласовано…
— С кем согласовано? — почти зарычал Гром. Бойцы из группы Александера, не вынимая свои пистолеты из карманов, на всякий случай взвели курки.
— Не моя задача, поручник, выяснять, кто с кем согласовывал. Я солдат и выполняю приказ!
— А я кто, черт подери? Не солдат?
— Успокойтесь! Ведь мы разгромили лагерь…
— Это меня не касается!
— Если у вас, поручник, есть какие-то претензии, прошу связаться с моим командованием. Я выполнял приказ.
— Обязательно свяжусь. Это вам будет дорого стоить!
— Не угрожайте, поручник!
— Пан поручник, черт возьми!
— Я тоже не из-под вороньего хвоста вывалился! Не кричите, вы ведь не в казарме. Да и вообще, какое вам дело?
— Я не хочу с вами разговаривать!
— И правильно. Спокойной ночи, пан поручник!
Рассказ об этом происшествии обеспокоил Матеуша. Это было нечто новое. До сих пор обе организации не переходили дорогу друг другу, а, напротив, действовали совместно в некоторых операциях, обменивались добытыми сведениями. Матеуш решил обратиться за разъяснениями к руководству округа. Но сначала он отправился к мельнику Каспшаку, который был комендантом партизанского района, по территории равного району Матеуша.
Они давно знали друг друга, хотя отношения их никогда не были дружескими. Каспшак, сын мельника, до войны окончил гимназию и даже учился около двух лет в политехническом институте. Однако потом старый мельник привез сына обратно в деревню и заставил работать на своей мельнице. Справедливости ради надо признать, что у молодого Каспшака была хорошая голова. Он усовершенствовал что-то на мельнице, снизил плату за помол зерна и так переманил к себе окрестных крестьян. Мельник Маркевич из Жулеюва даже приходил к Каспшаку с просьбой не отбивать у него клиентов.
Старый Каспшак умер года за два до начала войны, и Тадеуш начал вести хозяйство самостоятельно. Он сразу же построил крупорушку, чем окончательно забил Маркевича, и стал одним из самых богатых людей не только в деревне, но и в округе.
Они с Матеушем старались не мешать друг другу. Когда перед войной Матеуш организовывал в деревне потребительский кооператив, Каспшак усмехался в усы, но не противодействовал этому начинанию.
И вот теперь он гостеприимно встретил Матеуша, усадил за стол и поставил бутылку водки:
— Садитесь, Матеуш, выпьем по одной, а затем вы расскажете, с чем пришли. Ведь у вас ко мне какое-то дело?