Лекция, разумеется, была о вреде алкоголизма. Молодой курчавый лектор говорил хорошо, живо, то и дело перемежая свою речь пословицами и анекдотами.
Пьяницы слушали с мрачными лицами, спокойно и внимательно.
Когда настала пора задавать вопросы, аудитория довольно долго молчала, наконец сопалатник Элгуджи поднял руку.
— Сами не пьете? — спросил он лектора.
— Нет, — тут же отозвался лектор.
Больше вопросов не было.
Возвращаясь к шестой палате, Элгуджа попросил у сержанта разрешения позвонить жене.
— Телефона у нас, к сожалению, нет. Вообще-то, конечно, должен быть… Вот вы напишите куда следует, пожалуйтесь, подайте голос, глядишь, и поставят. Разве можно — такой большой вытрезвитель и без телефона! — Сержант не на шутку разволновался.
…До утра их было двое в палате.
Пьяница, назвавшийся Бидзиной, оказался слишком разговорчивым и к тому же забывчивым, поэтому он три раза за ночь рассказал какую-то длинную историю, приключившуюся с ним лет тридцать назад, когда он принимал участие в работах по модернизации Суэцкого канала. Это еще можно было вытерпеть. Несносно было, когда рассказчик вдруг замолкал, бросал на Эрехели проницательно-зондирующий взгляд и тихо спрашивал: «А жена у тебя как? Прилично себя ведет?» — «По-моему, да», — отвечал Элгуджа, удивляясь тому, что сам до сих пор ни разу не задумывался над поведением своей жены…
Его разбудил тягостный стон.
Над головой висели ноги Бидзины, обутые в сандалии. Профессиональный алкоголик кашлял длинно и безысходно.
Рассвело.
Из оконца поверх двери лился слабый голубоватый свет.
Элгуджа еще раз выслушал длинную и скорбную историю строителя Суэцкого канала; в пятнадцать минут одиннадцатого в дверях раздался долгожданный щелчок ключа.
— Доброе утре! Ну как, не соскучились? Вам-то что, это вот нам всю ночь приходится бодрствовать, — дроздом залился с порога Гиги.
— А чего вы не спите? — Бидзина слез сверху и устроился на нижней койке.
— Как будто сам не знаешь! Выдумали какой-то двухмесячник защиты порядка, проверяют нас чуть ли не каждые полчаса.
— Когда заканчивается? — спросил пьяница и похлопал по койке, отряхивая одеяло.
— Да, считай, весь впереди, только десятого сентября начался.
— Значит, и вы, и мы станем жертвами этого двухмесячника… Гиги, сынок, если ты сейчас раздобудешь мне один маринованный огурец — я знаю, ты парень запасливый, — жизнь за тебя отдам.
— А, может, лобио с кисленькой подливой желаете, батоно Бидзина, — засмеялся Гиги. — Разве тут маринованный огурец уцелеет! — Он обернулся к Элгудже: — Каждое дежурство целую банку приношу, и ведь не спрячешь — сослуживцы расхватывают. Ничего не забыли?
Каждое слово внимательного веселого сержанта доставляло Элгудже радость; душа оттаивала и теплела. Он безуспешно пытался вспомнить, доводилось ли ему видеть где-нибудь еще такого вежливого милиционера.
Выйдя на улицу, Эрехели первым делом бросился к телефонной будке, обшарил карманы и нашел-таки двухкопеечную монету, но автомат не работал.
Не помня как он взбежал по сорока девяти ступенькам лестницы (считать ступеньки была его давняя привычка); дверь кабинета оказалась открыта, возле отпертого шкафа хлопотала уборщица. Эрехели схватил трубку.
— Гулико, это ты? Не волнуйся, я вчера немного задержался, пришлось в Годогани съездить. Ну, чего ты перепугалась? Кто меня убьет? Телефона нигде не было. Я собирался вернуться, но было поздно, и не отпустили, сама знаешь… Детей отправила в школу? В кармане брюк, которые возле кровати висят, есть немного денег, оставь там рубль, остальные возьми. Я на работе!
Он положил трубку и с облегчением перевел дух.
Все было в порядке.
— Скажите мне, Паша, что такое, по-вашему, счастье?
Он задал этот вопрос уборщице, но та буркнула в ответ, что она уже убралась, прикрыла веником ведро с влажными от керосина опилками и вышла.
Весь день он был в бодром расположении духа. Чувствовал удивительный прилив энергии. Составил квартальный план работы лаборатории и почти дочитал «Бата Кекия». Но вот рабочий день подошел к концу.
Под Белым мостом струилась измельчавшая Риони. «Наверное, на электростанции затворили плотину», — подумал он. Заведующему лабораторией еще не доводилось видеть Риони такой чистой.
Над рекой висел оранжевый вагончик канатки. Видно, канатка на Укимериони не работала.
Проходя мимо хинкальной, он вспомнил, что весь день не брал в рот ни крошки. Ему очень захотелось пива и хинкали. Зашел в хинкальную, пристроился в уголке и, потягивая пиво, стал разглядывать зал. В пивной было многолюдно, но знакомых не оказалось, и это его успокоило. Вообще-то пива он не любил, но на этот раз пил с наслаждением, и чуть было не взял вторую кружку.
Выйдя на улицу, заметил в витрине аптеки плакат — зеленый змей, высунув раздвоенный язык, обвивал чашу. Он усмехнулся и пошел было в сторону улицы Ниношвили, но тут услышал:
— Тебе говорю! Слышишь, что ли…
Оглянулся.
Его подзывали к голубой машине спецназначения. У распахнутых дверей стояли двое. Элгуджа даже не взглянул им в лица. Он знал, что выяснять отношения не имело смысла, пригнул голову и покорно влез в темнеющий кузов.
Перевод А. Эбаноидзе
По делу
В опрятном конверте из мелованной бумаги лежал пригласительный билет: «Уважаемый тов. (над рядом точек беглой прописью было выведено „Джамлет Пурцхванидзе“), приглашаем Вас на народные торжества „Платоноба“ и праздник по случаю сбора урожая, который состоится 14 и 15 октября в городе Кимонаанти».
Джамлет Пурцхванидзе не думал ехать на празднества, но приглашение все-таки было ему приятно. «Кто-то вспомнил обо мне», — растроганно пробормотал он и положил пригласительный на красный кухонный стол, чтобы вернувшаяся с работы жена увидела его.
Утром позвонил Артем Хасиа.
— Джамлет, это ты?
— Если тебе нужен «мавр, сделавший свое дело», то это я.
— Получил приглашение? — У Артема с утра был чистый и звонкий, как у пионера, голос.
— Да. Видно, послали по инерции. — В голосе «бывшего Отелло» звучали грустные нотки.
— Едешь?
— Нет.
— Почему? — поразился Артем. На телефонный разговор наложилась радиотрансляция: диктор читал передовицу республиканской газеты.
— Алло, алло! Артем, ты меня слышишь? Я не еду. Во-первых, у меня теперь нет машины, а во-вторых… вообще…
— Джамлет, как тебе не стыдно, в самом деле! Тут кто-то подключился! — Хасиа заволновался и перешел на крик: — Через полчаса заеду. Приготовься, прошу, как друга. Поговорить охота. Соскучился я по тебе, ей-богу. Увидишь, как все будут рады. Съездим, а завтра вернемся, когда ты пожелаешь. У меня новый шофер. Толковый, серьезный парень. Ноу проблем! Договорились?
Стоило Артему положить трубку, голос диктора в телефоне сделался явственнее. Джамлет довольно долго не отрывал трубку от уха; он не слушал диктора, он думал о своем.
«Видно, жалеет меня и решил поразвлечь, взбодрить, так сказать. Я на его месте поступил бы точно так же. Поехать? Но не окажусь ли я там белой вороной? Не выношу скорбно сочувствующих физиономий. Некоторым кажется, что я лишился очень многого, если не всего. Но ведь я все тот же…»
В конце концов он пришел к выводу, что окажется белой вороной как раз в том случае, если не поедет.
«Надо поехать и быть повеселее. Пусть почувствуют, что эта перемена значит для меня не так уж много…»
Всю дорогу от Тбилиси стояла прекрасная солнечная погода.
Вершины гор вздымались серыми громадами, а пониже в лесах господствовали багрянец и золото. Там и сям, словно для того, чтобы отрезвить разомлевших от красот автомобилистов, полыхали алым цветом рябина и кусты одури.
Беседа лилась свободно и раскованно: так разговаривают только в дороге. В зависимости от пейзажа и разворачивающихся перед глазами видов Артем Хасиа и Джамлет Пурцхванидзе касались различных тем. Они говорили о разнице между натуральным вином и вином, сделанным с примесью сахара, о приписках, о проблеме пустых бутылок из-под шампанского, об охране исторических памятников, о способах защиты грузинского языка от иноязычных слов и даже о качестве дорог.
Когда проехали Сурамский перевал, Артем Хасиа не выдержал:
— Джамлет, дорогой, по дружбе, расскажи мне подробно, как ты оттуда ушел. Что случилось, как и почему? В Тбилиси прошел слух, что ты сам попросил освободить тебя. Растолкуй мне, будь другом.
Джамлет вытер платком лысую голову, потрогал на щеке родинку размером с фундук и с сильно выраженным лентехским акцентом начал:
— Батоно Артем, ты не хуже меня знаешь, что никто ниоткуда по своей воле не уходит. Если я скажу: дескать, не жалею, что меня освободили от должности, это будет неправда. Но и распускаемые болтунами слухи, будто из-за этого освобождения я в предынфарктном состоянии, тоже неправда — сам видишь. Что случилось? Двадцать два года просидел на своем месте. Не врасти же мне в кресло, в конце концов! Когда Какабадзе назначили министром, я обрадовался — мы всегда были в хороших отношениях. Сколько раз в свое время он просил меня замолвить за него словечко перед Павлиашвили, пусть столько радостей увидит моя семья! Не скрою, хотел я еще немного поработать, но раз они не пожелали, бог им судья, я никому зла не желаю.
Я на то обижен, что немножко некрасиво со мной обошлись, неблагодарно. Но и об этом на каждом перекрестке распинаться глупо и недостойно. Я как мог служил своему народу и своей стране, а на чины и медали никогда не зарился.
В тот день нас вызвали втроем — всех вместе. Не в моих правилах напраслину на кого-нибудь возводить.
Скажу все, как было. Министр встал и через весь кабинет пошел нам навстречу. Принял тепло, по-дружески, расспросил, как дела, какое у людей настроение, как работается в новых условиях. Разок-другой даже пошутил в своем стиле, а потом деловым тоном сообщил: «Товарищи, есть предложение заменить одного из вас. Скажем так: нужно омолодить руководство». Глянул я на своих коллег: Гриверса он не заменит, он управляющий, к тому же, я знаю, что они семьями близки. Нестор Тугуши, пока жив, никуда со своего места не сдвинется, и другие министры пытались его перевести, но он такую деятельность развел, так напылил, что все поскорей на попятный пошли. Я понял, что предложение касается меня одного, и не ошибся. Только сказал: «Раз складывается такая ситуация, делать нечего, уйду я», — у министра лицо просветлело. «Ну и ладно, — говорит, — так и решим, мужественный вы человек, товарищ Джамлет Пурцхванидзе». Минут двадцать о моих заслугах говорил. Для кого расписывал, непонятно — за столько лет мы друг друга как облупленных узнали. Потом похлопал меня по плечу. «Не горюй, — говорит. — Создадим тебе все условия, позаботимся во всех отношениях». В дверях на прощание обнял меня одного, с остальными за руку попрощался. Вот и все…
По поводу рассказа Джамлета Пурцхванидзе Артем Хаси высказал свое мнение: он и решение министра оправдал, и поступок Пурцхванидзе признал в высшей степени мужественным и достойным. Потом почему-то перевел разговор на борьбу с разными негативными явлениями, и к этому времени подъехали к повороту на Кимонаанти.
Дорога, разумеется, была перекрыта. Работник ГАИ, не слезая с мотоцикла, глянул на Хасиа и кивнул:
— Пожалуйста, проезжайте!
— Почему перекрыли дорогу? — спросил Артем Хасиа.
Мотоциклист наклонился к машине и тихо спросил:
— Вы тоже не знаете? Я хотел у вас об этом спросить.
— Но все-таки? — Хасиа придал лицу заговорщическое выражение.
— Кажется, на «Платоноба» приедет министр.
— Ну и что? Люди на праздничные дни к семьям спешат, а вы их не пропускаете.
— Мы машины узнаем, батоно, не первый год работаем, — милиционер крутанул газ и поскорей отъехал от многословного гостя.
Городок был украшен по-праздничному.
По обе стороны дороги стояли наспех сплетенные временные пацхи. На плетеных стенах висели чурчхелы и початки кукурузы. На каждой второй пацхе красовался лозунг. Из-за быстрой езды Джамлет Пурцхванидзе едва успевал прочесть лозунги: «Умеем трудиться, умеем и отдыхать», «Щедрый урожай — в закрома Родины», «Достигнутое — не предел!» Прохаживающиеся между пацхами люди поглядывали на черную машину. Дети хлопали в ладоши и то и дело кричали «ура!». Джамлет Пурцхванидзе заметил, что подростки приветствовали не только их машину: едущую впереди карету «скорой помощи» с цифрами 03 на борту встречали и провожали теми же овациями и возгласами. Солидные горожане при появлении черной «Волги» останавливались как вкопанные и в глубокой задумчивости пристально разглядывали экипаж, словно для них было жизненно важно узнать, кто сидит в машине. Перед аллеей «Счастливого поколения» стояла не очень стройная шеренга ветеранов — все они были в красных галстуках.
Машину остановили на площади Челюскинцев и по новой лестнице поднялись в горсовет. Как только Джамлет Пурцхванидзе и Артем Хасиа скрылись за дверью, к их «Волге» подошел высокий мужчина в черных очках, о чем-то спросил шофера, потом вернулся на свое место под тутовым деревом и сделал какую-то запись в блокноте.
В кабинете председателя горсовета Алказара Сурманидзе было многолюдно. Сияющий благодушием и гостеприимством хозяин, стоя на месте тамады, готовился произнести речь. Вдоль стен за длинными столами, уставленными фруктами и бутылками с лимонадом, сидели люди. Опоздавшие гости толпились в дверях.
Алказар Сурманидзе дал гостям время расположиться и успокоиться и призвал всех к вниманию. Он коротко ознакомил гостей с целями и задачами народных празднеств, и в частности праздника «Платоноба», сообщил о достижениях района в текущей пятилетке, и только собрался поблагодарить гостей за приезд, как взгляд его скользнул к дверям и взволнованный возглас вырвался из его груди:
— Батоно Саурмаг!..
Алказар сорвался с места, в несколько шагов оказался у дверей и обнял министра.
После этого все смешалось или, возможно, все встало на свои места. Сидящие вдоль стен поднялись. Министр и сопровождающие его лица подошли к столу председателя горсовета. Саурмаг Какабадзе был утомлен дорогой, приветствуя хозяев и гостей, он ограничивался слабым рукопожатием. Кто-то распахнул окна кабинета, но тут же опять закрыл; трудно сказать, по какой причине он передумал. Толпа в кабинете заметно поредела. Стоявшие вдоль стен, ловко пятясь, отступили в приемную, улыбки ни на мгновение не покидали их лиц. Когда Саурмаг Какабадзе и Алказар Сурманидзе приступили к беседе, оставшиеся тоже незаметно покинули кабинет.
Часть гостей задержалась в приемной на случай, если вдруг их позовут, большинство же спустились во двор к своим машинам.
— Артем, — обратился Джамлет к другу, стоявшему возле Доски почета.
— Слушаю.
— Где тут это самое заведение? Ну, сам знаешь…
— Я пока не интересовался. Поднимись наверх, пройди по коридору. Там где-то должно быть…
— Ну, я пошел, а то пузырь вот-вот лопнет…
Джамлет поднялся в здание горсовета, когда же через пять минут он вернулся обратно, Артема Хасиа на месте не оказалось.
На площади Челюскинцев яблоку негде было упасть.
Дружинники, крепко сцепившись локтями, с трудом сдерживали любопытных, штурмующих пацхи.
Джамлет Пурцхванидзе еще раз вернулся в горсовет, но кабинет Алказара Сурманидзе был пуст.
С трудом разыскал Джамлет в толпе хасиевского шофера. Но тот только пожал плечами.
— Начальник мне ничего не говорил. Я так думаю, что его на другой машине увезли. Если найдете, скажите, что я к гостинице переберусь и там подожду, а то потом все дороги перекроют — не выбраться…
Джамлет Пурцхванидзе остался один.
Разумеется, ему встречались знакомые. С одними он раскланивался, с другими здоровался за руку, расспрашивал о здоровье, о том о сем; порой беседа затягивалась минут на пять, а то и десять, но ни к одной группе он так и не пристал.
Городок праздновал.
По обе стороны улицы Энгельса на всем ее протяжении было устроено столько аттракционов, что глаза разбегались. Тут на посыпанном опилками круге под звуки зурны и доли состязались борцы, там выступали самодеятельные коллективы, еще дальше на сколоченной наспех сцене драматический кружок районного Дома культуры демонстрировал свое искусство. Но зрители в основном тянулись к борьбе и к самодеятельности, скорее всего потому, что театр выступал без микрофона и голоса актеров тонули в мощном гуле набравшего силу народного гулянья.
Возле лужайки, на которой привезенный из тбилисского цирка иллюзионист раскладывал свои принадлежности, Джамлета Пурцхванидзе догнала женщина в белом халате с биноклем на груди.