В тот же вечер Николай был представлен гостям как племянник из родных мест, где дед гнул спину в нужде, где отца пороли на конюшнях, чтоб Георгий Николаевич — ведь Гришкой же он был поначалу! — поднялся до таких высот.
— Господа, прошу любить да жаловать! Племянничек наш Николенька Алабин, матрос и кавалер. Экий герой, а!
Откуда мог знать Николай, что прибыл на Якиманку очень кстати. Самое было время вспоминать свои народные корни, искать жилочки от земли. После Цусимы все надежды обратились к народу, к тому духу, который превратил удельное княжество Московское в великое государство. Не поднялся на войну русский народ! А поднялся бы, так от Японии и пыли бы не осталось на лоне вод!
Именитые гости оказывали Николаю всяческое внимание и лишний раз удивлялись оборотистости Георгия Николаевича. Было ясно, что по Москве пойдут разговоры о том, что Алабин, несмотря на капитал, от родной земли не отрывается, живет ее заветами, весь плоть от плоти российский человек.
Георгий Николаевич пользовался в московских деловых сферах определенной репутацией. Он был богат. Но не настолько, чтоб входить в первую десятку или даже в первую сотню семейств, составляющих цвет и гордость купеческой Москвы. Говорили, что он масон и больших степеней. Но это не проверено.
В молодости он много путешествовал, плавал в Америку и караванным путем через Иран добирался в Индию. Там болел холерой. А, может, просто расстройством желудка, иди проверь. Несколько лет жил в Англии и в Англии чуть было не женился, это точно, но вовремя представил себе на миг, как встретят его миссис в Замоскворечье. Вася Рябушинский рассказывал, что на личико была она смазлива, при этом, конечно, политес, то да се, обучена, но отличалась худосочностью корпуленции, и Георгий Николаевич понял, что из-за ее фигуры будет ему конфуз в купечестве и, возможно, убытки в деле. Он попечалился, с горя запил было на британских на тех островах, но одумался и потом всю жизнь мучился, а находясь в плохом расположении, изводил свою Надежду Африкановну, урожденную Крашенинникову, вечными попреками, вспоминая ту англичанку. Она б и дом вела как следует быть, и от пирогов изжоги бы не было, и в великий пост семь недель, начиная с чистого понедельника, трескали бы не одни грибы! Прости, господи, грехи наши... Прости и помилуй.
Николаю дали комнату во втором этаже, окружили заботой и лаской, все хорошо, но была одна непонятность. К столу его не звали. Кормился он вместе с приказчиками и служащими конторы, которая помещалась во флигеле, что стоял на заднем дворе.
Николаю такая субординация показалась обидной, но по здравому размышлению он пришел к выводу, что дядя не иначе как имеет намерение познакомить его со своим делом, ввести в курс изнутри, и успокоился.
Главный приказчик Аполлон Сериков был косеньким, волосы расчесывал на прямой пробор, а подбородок брил до синевы, демонстрируя свою аккуратность. Он имел прозвище «Соловей-Разбойник», поскольку у того тоже, как известно, один глаз смотрел на Киев, другой — на Чернигов.
— Милостивый государь, — говорил разбойник, усевшись в Колиной комнате, — дядюшка ваш Георгий Николаевич поручил мне заниматься вами, однако, поймите, сударь, беспорядки в Москве, экспроприации кругом, мы в конторе оружие держим, на полицию надежды никакой, и в этом смысле, сударь, вам не повезло, и свозить вас покуда, и показать нечего, так что не обессудьте.
В жарко натопленной конторе сидели служащие, скучно скрипели перьями, скучно стучали на счетах. Николай забрел туда от нечего делать. Его не выставили, но и радости особой не показали. «Смотрите, если угодно...» А чего было смотреть, все как везде, если б не одна диковина. Николай увидел и обомлел. У окна, выходившего в закиданный снегом тихий переулок, стоял на треноге вороненый германский пулемет.
Увидев, что племянник растерялся, служащие захихикали, ощерив прокуренные зубы. «Наш своего просто так не отдаст», — пояснил Аполлон и был в его словах и еще какой-то скрытый смысл, потому что служащие глядели на Николая нагло и без уважения.
Больше он в контору не ходил и при первой же встрече сделал дядюшке намек относительно своего будущего.
— Человек я молодой, в деревне какая наука, борову хвост вертеть да девок щупать, а флот не в счет, там ведь чему учат, как что не так, в морду хрясть — и вся арифметика, битте-дритте?
— Разумно...
— Вы бы мне какой совет дали, родная все ж таки кровь. Как дальше быть, к какому разумному делу притулиться...
— Побудь у меня, не спеши. Не чужие мы, это ты верно заметил. Время придет, я тебя пристрою. Есть тут у меня кой-какие планы.
— Хоть бы намек сделали.
— Разумно. Ну что ж. Есть у меня план... как Россию перевернуть.
Николай вспомнил вороненый пулемет и обомлел. Мысли закружились вихрем, сердце екнуло, обдало Николая холодом, он взглянул на дядю и понял, что тот не шутит. С таким не шутят.
О том, что Кузяев лежит в Лефортове, он узнал случайно, встретив в Охотном ряду знакомого дальневосточника. Тот только прибыл сибирским поездом и божился, что в санитарном вагоне ехал у них Кузяев.
— Да что я, Кузяева не знаю? Его, как с поезда сгрузили, так значит, и поволокли в госпиталь.
В тот вечер Георгий Николаевич пребывал в хорошем настроении, он столкнулся с хмельным племянником в коридоре, пожелал с ним побеседовать, и трудно сказать почему, но в разговоре упомянуто было имя Кузяева.
— А до флота кем он был? — поинтересовался дядя.
— По крестьянской части. И в Москве у вас в ямщиках.
— Бог мой, — обрадовался дядя, — из ямщиков в машинные квартирмейстеры! Вот оно знамение времени. От Савраса до машины — наш русский диапазон, и все надо превозмочь.
— Петруша головастый, — подтвердил Николай. — Сильную имеет сообразительность по машинной части. Я тоже в квартирмейстеры вышел, по строевым. Строевые, они главней, Георгий Николаевич. Строй — главное дело. Без строя, я вам скажу, никакая машина не двинется!
— А ты его давно знаешь?
— Кого?
— Друга своего машинного.
— Кузяева-то? Да с мальчишества. С энтаких годов. Вместе и гуляли, и все, и играли, и вот служить пришлось от Кронштадта до Цусимы.
— Так привез бы его сюда. Вдвоем веселей будет, — сказал дядя и тут же отдал распоряжение Аполлону Серикову, чтоб встретили.
— Слушаю-с, — сказал Аполлон.
Первые дни Николай занимал больного друга веселыми разговорами и успокаивал: «Ты домой не торопь. Отец, мать здоровы, нам того же желают, слава те, господи, за месяц не проскучатся, коль семь лет ждали».
По словам Николая выходило, что у Кузяевых все в порядке. Как приехал он в Тарутино, то до пропоя зашел в Сухоносово, со всеми покалякал, всех успокоил, не пришлось только свидеться с Аннушкой, она как раз к бабке уехала на богомолье.
На ком желает поженить сына Илья Савельевич, было хорошо известно. По этому поводу и переговорили и выпили достаточно. Но при всем при том представить Николая своим родственником, мужем Аннушки, Петр Кузяев не мог.
Если отец так решил, Аннушка перечить не станет, смирится, Платона Андреевича дети побаивались, да и на деревне начнутся пересуды, это хуже гнева родительского. Но только все равно не мог Петр Кузяев поверить, что и в самом дело все уже решено.
В парнях Колька Алабин считался вроде как непутевым. Умнел он медленно и не сразу. Многие считали его скрытным. Веселый, разухабистый, свой парень нараспашку, как начнет травить, глазищи вытаращит, ну дурачок дурачком, а то вдруг умней умного. Кто с баталером в дружках? Кому лишняя чарка? Алабину. Кого офицеры на словесности в пример ставят? Опять его. Как повесили Кольке на погоны кондрики, драться не дрался, но с матросов драл по три шкуры.
В Москве он переоделся в черный пиджак, брюки купил, как у главного приказчика, черные в полоску с искрой, по груди пустил серебряную позолоченную цепочку с брелоками в виде дамских ножек, надел крахмальные воротнички и галстук повязал цвета персидской сирени. На улице встретишь такого, ну, барин барином. Адью и пардон, и больше ничего не скажешь. И разговоры у него начинались все о барских делах. «В России, — говорил, — все теперешние беды оттого проистекают, что нет у нас уважения к купечеству! Купец, он общество кормит, обувает, одевает, а его поборами морят, развороту не дают. Государь это понимает, он за нас! Ему весь ландшафт министры мутят, дворяне, стюденты...»
Но вскоре все эти разговоры Николаю наскучили, и он с утра уходил в город, там пропадал до вечера, а вернувшись на Якиманку, непременно придумывал какую-нибудь историю. То он помогал тушить пожар, то видел цыгана с медведем, и медведь тот у Рогожской заставы («Вот-те крест святой!») посреди улицы задрал одинокую барышню.
— Народу... Кровищи... Мамаша ейная ревмя, жених ревмя.
— Дак ты сказал одинокая. Откуда жених?
— Жених? — Другой бы смутился или начал вывертываться, но только не Колька Алабин. — Может, не жених... Может, сосед. Молоденький такой. Весь ревмя!
Так они беседовали в тот вечер, когда к ним в комнату неожиданно вошел Аполлон Сериков.
— Орлы, — сказал Сериков строго, — сам желает вас купечеству показать.
Николай развел руками:
— Раз приказ, так мы завсегда!
— Галстук оставьте. Велено явиться во всем флотском.
— Являются черти. В военной службе — прибывают.
— Умный...
— Так уж какой есть. По вашему приказанию прибыл квартирмейстер по строевой части, — шумел Николай, влезая в клеши.
Пока одевались, Аполлон цаплей ходил по комнате, сухими пальцами поглаживал синий подбородок.
— Чтоб все было в натуральном виде, как на смотру! — нашел на подоконнике огрызок сигары, понюхал. — Господи, так ить это мухобой! А я-то грешным делом думаю, чего это у вас вонь эдакая стоит, думал портянки...
— Я за нее двугривенный отдал.
— Вольно́. У нас для гостей по пяти рублей берут. Гавайские. А эти, которые вы изволите, классные надзиратели да фельдшера употребляют. В Лефортове.
— Мне они по крепости в самый раз. А от гавальских твоих в утробе першит, — не сдавался Николай.
Разбойник устало улыбнулся и больше не проронил ни слова. По красной лестнице они спустились в парадный коридор, застланный коврами, впереди вышагивал Аполлон, величественный, как адмирал на шканцах. Николай поддерживал Кузяева под руку, тот только начал вставать и шел по твердо.
Издали услышали они шум в гостиной. Там играла музыка и кто-то не то командовал вполголоса, не то кричал с пьяной радости во все штатское не обветренное горло.
Днем у Георгия Николаевича собрались какие-то господа, говорили много и шумно, обедали второпях, затем опять спорили и курили, курили. К вечеру, слава богу, разъехались, остались только свои — доктор Василий Васильевич, Сергуня Рябушинский и Вольф. Но у Надежды Африкановны было такое предчувствие, что еще кого-то ждут.
Надежда Африкановна боялась мужа и трепетала. За тридцать лет супружества она привыкла к его причудам. И вывертам на Ирбитской и на Нижегородской, Макарьевской ярмарке, к англичанке привыкла, которой ее попрекали всю жизнь, но последние годы стало совсем тяжело.
Георгий Николаевич одним из первых в Москве устроил у себя в доме электрическое освещение, газовые трубы велел убрать, а в газовые рожки, такие уютные, ввернули лампочки. Керосиновые лампы снесли в чулан. А уж были среди них такие изысканные, с матовыми цветными колпаками, с висюльками и хрустальными резервуарами для керосина. Деспот, одно слово, пустодомник. По мнению Надежды Африкановны, Георгий Николаевич был самодуром похуже папеньки, царствие ему небесное, пухом земля. Если б не кураж, не стал бы он за тридцать пять тысяч — это ж с ума сойти! — покупать абсолютно бесшумный автомобиль американской фирмы «Олдсмобиль». Были «олдсмобили» и русской сборки, шутники в купеческом клубе называли их «олдсмогилами», но Георгий Николаевич выписал себе настоящий, американский, обкатанный за океаном, пароходом доставленный во Владивосток, а оттуда по железной дороге под брезентом в Москву.
Тогда же он заказал из Питера «шофэра» француза, которого ласкал и сажал, пропахшего газолином, со всеми за стол.
Эти чудачества были неприятны, но не слишком страшны. Однако вскоре до Надежды Африкановны стали доходить слухи, что супруг ее затеял новое предприятие, от которого, возможно, попадет в банкроты. Уж больно, говорили, рисковая затея ему засветила. Чем рисковая, она не знала, муж и в лучшие-то времена не посвящал в дела, но догадывалась, что Георгий Николаевич потерпит банкротство на паровозах. Она сама слышала, как он сказал, транжир ненасытный, поднявшись с синим хрусталем в руке: «Паровая машина, господа, паровоз и пароход вытянут Россию из хлябей и дебрей и поставят ее, толстопятую, на столбовую дорогу прогресса!» Ну, в своем ли уме человек, на старости лет такие слова говорить...
Надежда Африкановна в байковом платье стояла у окна в своей спальне, когда к дому подъехал большой автомобиль, свет его фонарей слепящими полосами мазанул по фасаду, попал в ее окно. Она зажмурилась. Господи, еще едут!
Автомобиль, сбавив ход, развернулся перед крыльцом. Из него вышли два господина, Георгий Николаевич, разгоряченный, спустился к ним с крыльца. Боже мой, зима, снег кругом, это ж государя так встречать, а он, небось, вылез к своим механикам! Без роду, без племени, зачем...
Надежда Африкановна спустилась вниз распорядиться с ужином. А гости шумно прошли в гостиную, потирая озябшие с мороза руки.
Жена не знала, что в тот день Георгий Николаевич принял окончательное решение строить первый русский автомобильный завод. Не мастерскую, нет, и не отдел при существующем машиностроительном предприятии, а именно завод.
Проект предусматривал выпуск до 10 тысяч автомобилей в год в перспективе. Вся техническая сторона рассмотрена самым тщательным образом, завод должен был иметь литейную мастерскую, кузнечную, токарную, сборочную и кузовную. По предварительным подсчетам, следовало нанять 15 тысяч работников и около 50 инженеров. Тип автомобиля еще окончательно не выбрали — по этому поводу имелись различные мнения, — но это Алабина ничуть не волновало. Предстояло заинтересовать правительство, прозондировать почву в Петербурге в министерстве путей сообщения и, главное, привлечь солидных пайщиков. Капитал требовался немалый.
Все бумаги с расчетами были переплетены в два тяжелых тома — все от альфы до омеги — и уложены в английский портфель, черной кожи «бокс». Портфель был счастливым.
Вечером того дня к Алабину пожаловал издатель и редактор журнала «Автомобиль» Андрей Платонович Нагель. Была договоренность побеседовать с ним весной, в прошлый его приезд, но беседы не получилось. И вот сейчас было вдвойне приятно при начале огромного дела видеть у себя дома такого признанного автомобильного авторитета.
— С добрым зажиганием, Андрей Платонович!
— С добрым зажиганием, Георгий Николаевич. Привет вам с хладных невских берегов и вот прошу познакомьтесь — Бондарев Дмитрий Дмитриевич, вы его уже видели весной на Сретенке.
— Очень приятно. С добрым зажиганием...
Георгий Николаевич окинул Бондарева быстрым взглядом. Так вот какой он, этот автомобильный вундеркинд, вокруг имени которого уже плелось столько небылиц!
Высокий, с тонкой шеей и белозубой улыбкой, Бондарев выглядел не старше двадцати пяти, черные, воронова крыла, волосы гладко зачесаны назад, под тонкими усами розовые губы. Совсем мальчик.
— Много о вас наслышан, любезный Дмитрий Дмитриевич. Но об этом потом. С мороза прошу рюмку водки... У нас попросту. Аполлон!
— Слушаю-с.
— Вели, чтоб доставили из буфета все в самом лучшем виде!..
Нагель приехал в Москву на автомобильное предприятие «Дукс». Он и весной туда приезжал по рекламным делам.
К «Дуксу» Георгий Николаевич относился без уважения. Да и в самом деле за что? Андрей Платонович восторженный человек, служитель муз, так сказать, мог ошибаться, а Георгий Николаевич все свои чувства проверял со счетами в руках. Ему было известно, что «Дукс» не приспособлен выпускать автомобили. И то, что за прихоть вдруг! Производство строилось на выпуск велосипедов. Затем начали делать штучно автомобили паровые, на одном из которых глава «Дукса» господин Меллер проехал по Кавказу и Крыму, преодолевая всяческие препятствия, среди которых, как отмечалось в журнале Андрея Платоновича, поездка на вершину Ай-Петри была не самая трудная. Но одно дело один автомобиль и совсем другое — два, десять, тысяча автомобилей! Это уже совсем разные задачи. Один — одно качество, два — другое. Объем проблемы иной.
— Ваше здоровье, Андрей Платонович, и всяческих вам успехов.
— Тронут и желаю вам того же.