Кони сорвались с места. Звери-кони! Птицы-кони! Шеи-лебеди! Только охнули оба берега в стон, и заныло сердце, и подкатило к горлу. Где вы, наши... Первой шла карауловская тройка. Потом другие, и в самом хвосте в снежной пыли мотался Лаптев. Куда ж сунулся, простофиля? Смеху-то, смеху... «Будет знать, такой немазаный!» — «Саратовский, говорят...» — «Учи его, Москва!»
Прошли половину пути — полторы версты. И тогда Лаптев, надвинув глубже свой треух, взмахнул кнутом и крикнул лошадям заветное, чтобы выносили, детки. «Не выдай!..» И никто не понял, что же произошло в следующий момент. Снежный вихрь винтом пронесся по реке, и мужицкая тройка, коренник — рысью, пристяжные — галопом, обогнав всех, пролетела призовой столб. Ударил медный колокол, дернули за веревку. Ни одной тройки не было ближе тридцати саженей от победной черты! Никого не пустил Лаптев «во флаг»! Казалось, лед обрушится от криков с берегов. Оркестр грянул туш, но слышно ничего не было. Ротмистр Харлампиев в расстегнутой шубе вздевал руки к небу, нагонный ветер-свежак рвал его белую сорочку, показывал розовую грудь. Дамы махали муфтами. На мостах кричали «ура!». И гарнизонные кремлевские солдаты на заиндевелых кремлевских стенах кидали вверх шапки.
Все это видел Платон Кузяев и рассказывал длинными зимними вечерами у себя в Сухоносове. «Да... были люди в наше время...» — приговаривал и кряхтел. А потом дядя Михаил Егорович пересказывал с его слов.
Надо было ехать в Сухоносово! Там жили родственники, бабушки, дедушки. Трудилась в колхозе внучка Дуни Масленки, и у той внучки в сундуке среди старых родственных фотографий, под картиной, писанной местным сухоносовским художником, трактористом с МТС Ваней Дроздом, среди материных юбок, вылинявших понев, плахт и каких-то суконных, ситцевых кусочков-лоскутков лежали перевязанные бечевкой письма машинного квартирмейстера Петра Кузяева. Письма из Носси-Бэ...
Решили ехать в начале августа, сразу после возвращения из Ленинграда, но вдруг Степану Петровичу пришлось немедленно вылетать в командировку. Срок перенесли. Затем на меня навалились редакционные дела, освободился я только в сентябре, но и в сентябре выехать не смогли, и как-то вечером Игорю Кузяеву пришла во всех отношениях удивительная идея.
— Сухоносово никуда не уйдет, — сказал он, — поехали со мной на испытательный автополигон в Дмитров! Ведь смысл вашей книги, как мне видится, не в описании сухоносовских рассветов и закатов.
— Так-то оно так, — отвечал я, — но надо колорит тот представить. Обстановку. Я ж не холодный сапожник.
— Вы рассуждаете, точно археолог, который по одной кости пытается представить всего саблезубого тигра или еще кого, я не знаю. — Это уведет меня в сторону, — твердо сказал я, а вернувшись домой, задумался и, глядя в телевизор, решил, что я и в самом деле не знаю людей, для которых автомобиль — профессиональная повседневность, такая же неотъемлемая часть жизни, как тройка для саратовского мужика Лаптева.
Время гудит автомобильным мотором. Дренькают стекла в окнах. Крутящий момент времени рвет тормоза. И вперед! А если хочется остановиться? Выехать из ряда и встать у обочины, шагнуть с резинового коврика на живые ромашки. Остановиться просто так, без дела, без видимой цели. Или просто посидеть в гостях. У друзей, которые никуда не спешат. Посидеть под зеленым развесистым шелковым абажуром, как у бабушки, — теперь уже и нет таких. Но все не получается никак. Надо заранее созваниваться, сговариваться...
Извечно считается, что будущего нет: оно еще только будет, будущее, а настоящее, с одной стороны, так стремительно, с другой стороны, так привычно, что невозможно сравнивать сегодняшнее со вчерашним в больших масштабах. Мы еще не знаем последствий и заранее не можем дать исчерпывающих оценок происходящего. Реально только то, что было: прошлое, настоящее, будущее — все вместе один след, и забытое прошлое рвется торпедой к борту белокрылого фрегата вашей наивной мечты.
Прошлое не мстит. Это неверно. Прошлое напоминает. И гудят острые торпедные винты, и стелется по морю кипящая пенная дорожка. Ближе, ближе... Лево руля! Полный вперед! Только так. Ничто, кроме прошлого, не подскажет, куда держать путь. Оно дает траекторию. Жизнь — сложная вещь. Но интересная. Будьте капитаном своего корабля. Поднимите воротник. На мостике так дует. И краем глаза из-под козырька смотрите туда, где пропадает след той, выпущенной в вас торпеды. По этому следу судить: будет взрыв или промажет судьба? Утешаться заранее можно лишь тем, что, по Эйнштейну, господь бог хитер, но не злопамятен.
Испытатель грузовых автомобилей Манучер Сергеевич Сергованцев родился в Персии.
Его отец работал шофером в советском посольстве и однажды в городе Тегеране на шумном базаре в пестроте красок и звоне медных тазов встретился с персидской красавицей Коброй-ханум.
Все было, как в сказке: Сергованцев ни слова не знал по-персидски, Кобра-ханум не знала по-русски, но, как пишется в балетных либретто, молодые люди полюбили друг друга. Кобра-ханум оставила родных, приняла советское гражданство, уехала в столицу первого пролетарского государства, а потом — на Волгу, в город Горький, где ее муж и оба сына — Манучер и Аман — стали работать на автозаводе.
Ехали в Дмитров на испытательный автополигон, за рулем сидел Манучер Сергованцев и рассказывал о своей жизни.
— Имя мое Манучер, — рассказывал он, — по-персидски значит «талисман». У них там таких имен, как у нас Петя, Вася — нет. У них каждое имя — предмет или понятие. К примеру, можно назвать ребенка... автомобилем.
— Девочку так не назовешь, — сказал Игорь.
— Девочку, конечно, — не сразу согласился Манучер, — но для девочек другие есть имена. Девочка может быть Дорогой, Березкой. Плохо разве? Дальней дорогой... Искристой дорогой...
— Искристой дорогой, — хмыкнул Игорь.
Перед отъездом он говорил мне, что Манучер Сергованцев отличается «автомобильным» складом ума, в суждениях нетороплив, побеседовать с ним интересно и полезно, но прежде всего следует обратить внимание, как он водит свою машину, свою старенькую «Победу» цвета «кофе с молоком».
Ровесники манучеровского автомобиля, такие же «победы», давным-давно пошли в металлолом. Остались музейные экспонаты да редкие реликтовые экземпляры, громыхающие по дорогам современности слабым напоминанием того радостного автомобильного племени «побед», родившихся сразу после Победы сорок пятого года. Как они были прекрасны! Сколько надежд будоражили! Но вот пришло время, и они вымерли, уступив трассу молодым. А «старушка» Манучера и не думает стареть. Мотор он ей заменил. Сердечко. Всю ходовую часть отладил, лонжероны сделал из легированной стали. Чтоб ржа не ела. Ну, конечно, чехлы завел приличные. «Я автомобильный человек», — белозубо смеется Манучер.
За рулем он сидит кулем, то есть спокойно. Руки у него безвольно расслаблены, и во всей его широкоплечей фигуре ленивая кошачья мягкость, позволяющая в любое мгновение сразу же отреагировать на любую дорожную непредвиденность. Он профессионал, в его манере нет блеска многоопытных частников, для которых езда, в общем-то, отдых. Он работает. И манера его работы внешне неприметна. «Мое дело рулить», — говорит он. И рулит, точно выдерживая свой курс, без азарта и без напряжения. Стрелка на спидометре застыла на отметке «90» и не дрожит.
— Смирная у тебя машинка, — говорит Игорь.
— Проверенный аппарат... Не первый год вдвоем.
— Легко бегает.
— Так отладил. Что ей не бегать, дурехе.
Я присмотрелся к тому, как ведет Манучер свой автомобиль, и очень скоро понял, что за рулем виртуоз. На забитом шоссе гремели навстречу тяжелые самосвалы, дымили автобусы, лихачили молодые солдаты, а Манучер ехал себе и ехал, вроде бы никого не обгонял, а получалось, что он впереди.
— Манучер Сергеевич, объясните, как это у вас получается? — спросил я.
Эта просьба была Сергованцеву приятна. Он улыбнулся, блеснув золотым зубом, сказал:
— Это опыт, — интонация его голоса предполагала, что слушателям ясно, опыт не божий дар, а дело нажитое, приобрести его может каждый, хотя это совсем не так просто. Подумав, он решил пояснить: — Мне рассказывали, когда Ботвинник играл со Смысловым... Это не вы, Игорь Степанович, мне рассказывали? Ну, в общем, кто-то травил, неважно. Суть в том, что Михаил Ботвинник думает на пять ходов вперед. Я так не умею. Ни в шахматы, ни в шашки. Дуб. Зато на шоссе я думаю за три автомобиля, не считая своего. Свой я веду само собой. Даю пример: вон, глядите, впереди дурачок хочет левый поворот делать и начал перестраиваться, а назад не смотрит, и что там творится, не соображает, а зря. Сейчас ему самосвальщик врежет и будет прав. Хотя, может, и не врежет. Обойдется. Мы же тем временем, что бы у них там ни вышло, будем держаться слева и проскочим, пока они разбираются. Для себя я всю эту обстановку не формулирую, но вы спросили — я сказал.
Кузяев обернулся ко мне, со значением прикрыл глаза, кивнул, вот, мол, я обещал, теперь набирайтесь ума, еще не то услышите.
На Дмитровский автополигон мы попали в неудачный день.
Накануне бесцветным осенним утром на скоростном кольце голубой «форд» — его сравнивали с нашими автомобилями того же класса — сбил лося.
Мы выехали на скоростное кольцо. Мягкий ветер врывался в машину. Манучер увидел темное пятно на асфальте. След лосиной крови. Притормозил.
— Лося жалко, — сказал. — «Форд» черт с ним, он железный, его отрихтовать, покрасить — и он как новенький, а лось — живое существо. Я лосей люблю. Едешь, они иногда к шоссе выходят, нюхают воздух. Они на пловчих похожи. Как будто батерфляем плывут.
Проехали по скоростному кольцу. Объяснили, что скоростным его называют потому, что тут можно держать ту максимальную скорость, на которую рассчитывается автомобиль. Таких дорог у нас не строят или строят, но мало и, по мнению Манучера, это тема для серьезного разговора. Он сидел за рулем, некоторое время молчал, а потом вдруг начал спорить с воображаемым дорожным начальником, от которого многое зависело.
— Ну вот, — говорил Манучер и энергично щурил правый глаз, — вы хотите, чтоб автомобиль строили для дороги? Пожалуйста вам. Какой хотите? Чтоб по деревьям лазал? Можем и такой.
— С лапами, Манучер. С лапами...
— И что нам нужно?
— Время, — поспешно сказал я потому, что большой дорожный начальник был лицом воображаемым, и надо было поддержать разговор.
— Нет, — обиделся Манучер, — дело не во времени! Главное — деньги. Кажется, мы деньги бережем: плохая дорога дешевле. Однако разве мы не знаем, что на плохую дорогу идет дорогой автомобиль. И металла на него много, и ремонта на него много... Логично?
— Логично.
— Ну, ты, Манучер, философ!
— Мы строим автомобиль для дороги, они у нас в любых погодных условиях ходят и география любая, а надо строить дороги для автомобиля, вот тогда будет порядок, Игорь Степанович. Другой подход. Ну и вот еще ваша проблема чистого выхлопа. Хотя, конечно, воздуха нам пока хватает. И какого. Страна большая. Моря кругом и леса — источник кислорода.
Чуть погодя без всякого вступления Манучер сказал:
— Я хотел быть летчиком. Я с детства мужик оригинальный, тянет меня на скорость. Я когда в войну служил в Уральском танковом корпусе, у нас капитан, командир батальона, все говорил: «Манучер, персидский твой бог, не газуй ты так, это тебе танк, а не «шевролет», это боевая машина, а ты из нее рекорд давишь, угробишься...» Не прав капитан — пока живу.
Мы съехали на «булыгу», и двадцатый век для нас кончился. Мы ехали по пыльному почтовому тракту, и «Победу» цвета «кофе с молоком» трясло, как ямщицкую телегу. Тренькали стекла, скрипели пружины. Стучали зубы. Здорово доставалось нашим предкам!
Звонкие булыжные мостовые давным-давно свое отжили, но в программу автоиспытаний обязательно входит пробег по «булыге». Для автомобиля нет ничего страшней.
— Не нравится ему. Не любит...
— Интересно, грузовики-иностранцы, как правило, таких испытаний не выдерживают, разваливаются, — сказал Кузяев. — Летят у них крепления, летят рессоры, и, в общем, очень приятно смотреть, как наши скромные грузовики, не такие красивые, не такие яркие, дают фору пижонам-иностранцам. Увидите.
— Я легковых автомобилей не уважаю, — сказал Манучер, — целый день его крутишь — никакого впечатления. Я грузовик.
Мне пояснили, что испытателей легковых автомобилей называют легковиками, а те, кто испытывает грузовые, — те грузовики. Манучер — грузовик.
Принято считать, что в легковики на красивую жизнь идут люди перспективные. Молодые. Длинноногие любители галстуков и одеколонов. На легковых ездят институтские заочники или те, кто собирается пойти учиться. Сыны заводского начальства тоже идут в легковики, у легковиков душистая работа. Их любят девушки. То-сё, трали-вали, от и до.
— А у нас работа — грязь да тяжесть, — говорит Манучер. — К нам идут забубенные, которые эту работу ни на что не променяют. Мы ямщики.
— Ты патриот, — подтвердил Кузяев.
И чтоб я понял суровую душу настоящего грузовика, тогда же они решили познакомить меня с Федей Корольковым, которого Манучер считает самым своим перспективным учеником и гордится. Манучер у него наставник.
Федя оказался невысоким молодым парнем в стареньком шевиотовом пиджачке, на котором все пуговицы были разные и одна военная. Такие пришивают на шинели.
У Феди тяжелые руки и серьезное лицо, на нежной, почти девичьей щеке родинка. Феде двадцать пятый год, но он уже шофер-испытатель самого высокого, седьмого разряда. На полигоне его уважают с тех пор, как он вместе с опытным испытателем Пагиревым на двух грузовиках через тайгу и таежные хляби прошел без дорог до Владивостока. Всю трассу первым пришлось идти Феде, потому что пожилой Пагирев жалел машину. Много лет до того он был обычным шофером-эксплуатационником, автобус водил, бензовоз, таскал кирпичи, бочки, ящики, и многолетний шоферский опыт приучил его жалеть технику. Беречь ее. Холмик там или колдобинку объехать. На подъеме скорость переключить. Да и как иначе! Для эксплуатационника это важно. Шел же Платон Андреевич Кузяев рядом со своим возом. Шлеп-шлеп валенками. Сколько верст отмахал, а на воз не сядет, бережет лошадь. Тут тот же подход.
Но перед шофером-испытателем другие задачи. Манучер говорит, что испытателям жалеть автомобиль нельзя. Он сплевывает на сторону. «Дрожанье рук...» Когда же требуется превосходная степень, он добавляет: «Дрожанье рук, дрожанье ног...» Это уже вроде как бы с похмелья человек или с большой радости. На полную катушку Манучер выдает в исключительных случаях: «Дрожанье рук, дрожанье ног, судьбы дрожанье!» Это он стихи однажды услышал, всех слов не запомнил, но ритм потряс его шоферскую душу. «Дрожанье рук, дрожанье ног, судьбы дрожанье...» Тут ему увиделся большой смысл. А вообще-то к стихам он не очень. Он любит полонез Огинского, брат Аман играет на аккордеоне, и нравится ему, как Валя Леонтьева ведет телевизионную передачу «От всей души». Несколько раз Манучер плакал. Честное слово. «Судьбы дрожанье», — заключает он.
Нет, испытателю жалеть автомобиль нельзя.
— Как ты его проверять будешь, если в тебе жалость? Противоречие! Иду на подъем, мотор, как организм, ему тяжело, он задыхается, а я ж не зверь. Рука сама тянется, а ты нет! Нет, нет... Зубы сжал вот так вот и еще ему по газам. Иначе ничего не выяснишь.
Когда-то давно Манучер тоже имел жалость к автомобилям, а вот Федя Корольков родился, барбос, испытателем! Он сидит за рулем, выражение лица у него равнодушное. Жалости вам никакой! «Барбос! — говорит Манучер с восторгом. — Дрожанье рук!»
Испытатель Корольков держится очень прямо, не сутулясь, походка у него летящая. Он очень следит за своей внешностью, и разные пуговицы — это для шика. Он специально ездил в Дмитров — брал у Манучера машину — и купил себе черные индийские полуботинки, совершенно негнущиеся, на что Манучер сказал: «Теперь ты, Федя, джаз — эстрадный парень» — и Федя долго смеялся, мотал головой: «Вы скажете, Манучер Сергеевич, это даже смешно, мы ж с вами их загодя видели. Вы мне и присоветовали».
— Вот, Федя, какое дело. Ты садись. Тут писатель хочет с тобой побеседовать, — начал Манучер спокойно, без улыбки, так, чтобы Федя сразу же понял, что Манучеру беседовать с писателями — дело привычное, а теперь и Феде пора привыкать и ничего в этом особенного нет. — Я рассказывал, что жалости в тебе нет. Ты это подробно объясни.
— Что я объясню? — удивился Федя. — На словах ничего не скажешь, надо на трассу выходить.
И ранним утром следующего дня, позевывая и поеживаясь — солнце еще только-только выкатывалось над желтым лесом, и шоссе было темным от росы, — мы с Федей выехали на трассу.
Пробеги до Владивостока по бездорожью бывают не часто. Обычная работа Феди Королькова — гарантийные испытания, сравнительные испытания, проверка нового электрооборудования и нового «чистого двигателя», над которым работает Игорь Степанович. Как-то было у него задание при скорости в 80 километров — спешите жить! — сорвать протектор сначала у передних, потом у задних баллонов. Испытывалась новая модель резины.
Его грузовик набирал скорость и резко выходил на бровку, где кончается асфальт и начинается обочина. Асфальтовая кромка режет резину лучше, чем наждак, и удержать машину с мгновенно срезанным протектором на шоссе почти невозможно. В последний момент, когда уже ясно, что летишь в кювет, ладо откинуться назад, упереться ногами в пол, застланный резиновым ковриком. И еще надо успеть сжать зубы, чтоб не откусить язык.