— Не сразу сказка сказывается, Надежда Игнатьевна. И что поделать? Все так работают.
— Вот и скверно, что так. Привыкли! И я привыкну, думаешь?
— Всякое бывает… Устают люди, сдаются.
— Ты права, устают. И мне тяжко. Вроде никогда я не чувствовала себя такой беспомощной. Ни тогда, когда впервые взяла в руки скальпель. Ни тогда, когда провела первую самостоятельную операцию. Ни тогда, когда были самые безнадежные случаи, как у того бойца с вырванными мышцами предплечья и разрушенным локтевым суставом. Был у меня, Зоя, такой случай на фронте. Спасла руку, а была безнадежна. У хирурга, если он не круглый дурак и взялся за свое, а не чужое дело, много, ох как много зависит от везения, а везение это все та же одержимость, подготовленность, способность быстро ориентироваться и принимать решения. Ну, а кто нам поможет, чтобы та женщина, скажем Катерина Филенкова, приходила в самом начале болезни, а ее тогда, когда уже поздно? Прежде врач должен к ней прийти. Но разве ко всем придешь? Где взять такие силы? Ездить, ездить, не слезая с коня? Но конь всего один на всю больницу, мерин Тиша, и тарантаса даже нет. Кто бы научил сидеть в седле. Седло видела на конюшне — должно быть, пристрастие и память о войне Васи-Казака… Что делать, с чего начинать, Зоя? Вы не просто старшая сестра, а еще и парторг. Комиссар или замполит, можно сказать.
Зоя поправила укладку косы на затылке, распрямилась.
— Как секретарь парторганизации, я пришла вам сказать: поезжайте поскорее в область, берите направление, потом в райздрав, а потом в райком. Дрожжина, секретарь, уже звонила и спрашивала: что, говорит, у вас за партизанка объявилась?
— Так и сказала — партизанка?
— Так. А ведь похоже.
— Пожалуй…
— И без зарплаты скоро останемся. Хорошо, есть чеки, еще Михаил Клавдиевич подписал.
— Да, я об этом и не подумала. Надо ехать в Новоград.
Едва они закончили разговор, вбежала Лизка Скочилова, выпалила, как с перепугу:
— Долгушина собралась уходить!
— Уходить? Как это уходить?
— Муж ей одежду привез… Ну, она оделась…
— Что за шутки, Лиза?
— Да никакие не шутки, Надежда Игнатьевна. Тут у нас такое бывает. Придешь на дежурство, а больной или больного и след простыл. Огороды приспели, страда, капусту рубить… А теперь вот сенокос.
— Позови мужа. Он еще здесь?
— Здесь.
Вскоре к окну кабинета главного врача, путаясь костылями в высокой траве, приковылял Долгушин.
— Заходи в кабинет, Алексей. Что же через окно поведем разговоры?
Инвалид нервничал: костыли его громко стучали в коридоре. Не успел он войти и сказать слова, как услышал тихое, но властное:
— А еще солдат-гвардеец!
Надя увидела, как руки Долгушина вытянулись вдоль костылей, а подбородок вскинулся. Ага, в нем еще жив солдат! Но тотчас он опомнился, сказал с укором:
— Надежда Игнатьевна, да вы что? Какой я солдат?
— Ты где был ранен? Под Харьковом? Так… Тебя кто вынес с поля боя? Санитар? Ах, земляк! Если бы не вынес, каюк бы тебе. Так? А ты вот бойца бросаешь на поле боя. Непонятно, какого бойца? Жену свою, Дарью. Увезти ее домой — все равно что бросить под огнем врага раненого друга. Она еще не окрепла, рана еще не закрылась, а ты ее домой.
— Надежда Игнатьевна… Да разве в войну в таком виде работали? На карачках ползали, а она благодаря вас все же встала. Хоть ребят будет дозирать. Совсем оголодали, малые.
— Ты солдат, Долгушин! А солдат должен все понимать с полуслова.
— Какой я солдат! — опять отмахнулся Долгушин.
— Ты солдат и никогда, никогда не перестанешь им быть, как и я никогда не перестану быть военным врачом. К твоему сведению, я майор медицинской службы…
— Надежда Игнатьевна…
— Всё, Долгушин! А если по-человечески, ты меня обидел.
— Надежда Игнатьевна, да я скорее последнюю ногу заложу, чем вас обижу. Да вы не знаете…
— Тогда иди! И больше здесь не бесчинствуй.
— Обещаю… — после молчания проговорил Долгушин. — Хотя, поверьте, Надежда Игнатьевна, дома ей покойней было бы, при семье. Здесь она только мается.
Надя не ответила. Может быть, и покойнее, кто знает?
Долгушин молча повернулся, как это он привык делать, переставив костыли и крутнувшись на одной ноге, и вышел.
«Узнать бы, как они живут, — подумала доктор, провожая его взглядом. — Ясно, если бы Дарья была покойна, куда быстрее пошло лечение, ходчее, как тут говорят. Новая среда, новая психология. И что же? Нужна гибкая медицинская психология или изменение психологии среды. То и другое…»
Рано утром чуть ли не вся больница собралась вокруг старой телеги, в которую был впряжен Тиша. Мерин лениво помахивал хвостом, отгоняя первых утренних оводов. Вася-Казак, распушив чуб, стоял возле телеги. Он натянул для порядка вожжи, хотя Тиша и не думал трогаться с места. По другую сторону телеги, будто над гробом, стояла подавленная Зоя Петровна. Она раскаивалась, что надоумила доктора ехать в Новоград, как будто нельзя было запросить приказ — выслали бы. А то уедет — ищи ветра в поле. Подошла Лизка Скочилова, поправила на муже воротник новой безрукавки из зеленого ситца, наверно сама шила, не поднимая глаз — все еще побаивалась доктора, — сказала:
— Возвращайтесь скорее, Надежда Игнатьевна… — и заспешила домой.
Выпорхнула из стационара Манефа, будто по воздуху перелетела поляну.
— Надежда Игнатьевна, привезите мне духи «Кармен». Не забудьте!
— Не забуду!
— Тронулись? — спросила Зоя, видя, что к Надежде Игнатьевне многие потянулись с заказами. — Скоро поезд.
— Лошадь зачем?
— Так захотел Вася…
— Да что вы все сегодня какие-то скучные?
Идя рядом с телегой, то и дело касаясь Надиного плеча, Зоя ответила не сразу.
— Знаете, Надежда Игнатьевна, — заговорила она, когда телега вкатилась в лес, — знаете… эти дни были какие-то настоящие. Никто ни на что не жаловался, все бегали, беспокоились. Интересно было. А теперь подумывают… Да… Лучше бы вам не уезжать… Мир велик, и соблазна много. Не знаю, как мы издали вам покажемся?
Близко загудел паровоз, и все заторопились.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
С этим деревянным двухэтажным домом, по тесовой обшивке покрашенным охрой — официальный, можно сказать, цвет железнодорожного ведомства, — у Нади Сурниной была связана вся ее жизнь. Здесь она родилась за год до революции. Отсюда ходила в школу, что на горке, за парком культуры и отдыха. Все тут принадлежало железной дороге — и дом, и школа, и парк, и клуб, и даже улица, названная Деповской. Одним концом улица выходила к локомотивному депо, другим, поднимаясь в горку, упиралась в заброшенное кладбище. Из этого дома уносили гроб отца, паровозного машиниста. При крушении товарного поезда в тридцатом году отец обгорел и был сильно изуродован, так что гроб не открывали даже родственникам для прощания и заколоченным несли на кладбище. Надя помнила, в тот день пошел первый снег, вокруг было светло, и снежинки, невесомо-легкие, вспархивали с крышки гроба. Брат Андрей рассказывал, как однажды утром в восемнадцатом году мать ушла из дому и, легко перепрыгивая через рельсы, добралась до стоящего в тупике санитарного поезда. О матери теперь напоминала лишь фотография над комодом. С нее смотрела широко открытыми крупными глазами молодая женщина в белой косынке медицинской сестры. И еще о матери напоминал старинный, затрепанный до лоскутков фельдшерский учебник по внутренним болезням. На нем аккуратная надпись без адреса: «Завещаю тебе!» Андрей говорил, что это предназначалось Наде, тогда двухлетней крохотуле. И хотя ни он, ни кто другой в точности не знал, так ли это было, Надя все же верила, что слова матери были обращены к ней.
Как-то так получилась — кажется, иного выбора и не было, что дети пошли по стопам родителей. Андрей вскоре после гибели отца стал машинистом паровоза. Беда намного раньше срока сделала его хозяином не только своей жизни, но и жизни сестры, ее настоящего и будущего. Эту его заботу со временем разделила жена Фрося, нескладная женщина, неистовая любительница разной общественной работы, из-за которой она так и не сделалась хозяйкой в доме. Брату и Фросе Надя была обязана своей учебой в Горьковском медицинском институте и званием врача. Но ни Андрей, в силу своей профессии, ни его жена, в силу своего характера, не приучили ее к оседлой жизни, к дому, и она особенно не страдала, покидая его. Волей или неволей, они наложили на ее характер свой отпечаток — Надя не боялась скитальческой жизни и умела вся отдаваться делу. Может быть, поэтому она не раздумывала, остаться ей в Теплых Двориках, этом ужасном захолустье, или выбрать, пока не поздно, что-то другое. Она уехала в Новоград с твердым намерением вернуться в лесную больничку. И только тогда, когда она в жаркий день сошла с поезда и увидела на взгорке выбеленный солнцем знакомый дом, сердце ее сжалось: опять она покинет его, и Андрей, ее любимый Андрюха, вся жизнь которого была в рейсах и в борьбе за какие-то изобретенные им новые методы работы, явившись домой, будет, как всегда, сам варить суп, жарить картошку, стирать белье. Сестра, что ни говори, все же облегчала его участь.
Дома Надя нашла на столе записку Андрея для нее и для Фроси: «Заболел сменщик дядя Петя. Я ушел в срочный рейс…» Дядя Петя… Это машинист Петр Петрович Коноплин, длинный и тонкий как жердь мужчина под пятьдесят, где-то высоко вверху скворечником торчала на шесте-шее большая кудлатая голова. Андрей и дядя Петя — вечные спорщики… Ну что ж… Придется идти к Цепкову за приказом, так и не посоветовавшись с братом. Нехорошо как-то… И пока она обтиралась холодной водой, пока кипятила чай и обедала на скорую руку, мысли ее все время вертелись вокруг одного: нехорошо, что решает без Андрея. И в конце концов, вспомнив Дарью и утешив себя тем, что брат поймет ее, она, надев все тот же военный костюм, торопливо вышла из дома.
Надя не меньше часа просидела в приемной, пока Цепков принял ее. Вызвал всех, кто пришел и после нее, а о ней вроде забыл. Или секретарша не доложила? Она с этого и начала разговор, как только он пригласил ее. Цепков был неприветлив и молчалив, густые брови его нахмурены. Не обратив внимания на плохо скрытое недовольство в голосе Сурниной, Цепков указал ей на кресло, сам сел за стол.
— Во-первых, доктор, я на тебя сердит. Просил не выдавать меня? Просил! Что же получилось в результате? Сотрудники смотрят на меня как на своего подопечного. То с каплями набиваются, то с новыми кардинальными методами лечения сердца. И всякий раз о здоровье спрашивают, прежде чем доложить.
— Гордитесь, Иван Павлович, пекутся, а не приглядываются тайно, отыскивая прогрессирование болезни. А что во-вторых? — Надя все еще не могла успокоиться после долгого сидения в приемной.
— Не знаю, с чем пришла. На всякий случай застраховался вакансиями…
— Все же не поверили? — Надя засмеялась. — Ну и на том спасибо, что из числа друзей не выкинули. Разговор пойдет о другом, Иван Павлович. — Ей было приятно называть его так — «Иван Павлович». Он был ей по-отцовски близок, и что-то необъяснимое заставляло ему верить.
— О чем же? — заторопился он.
— Сначала, Иван Павлович, распорядитесь о приказе, — попросила она. — Я увезу его с собой. Надо в банке подпись оформить, а то больница останется без денег.
— Хорошо. — Бас его помягчал. Вызвал секретаршу и распорядился вместе с отделом кадров оформить приказ. И, подавая Наде лист бумаги и ручку, сказал: — Ради формальности — два слова: «Прошу назначить» и так далее…
— Назначьте, и все! — вскинулась Надя.
— Так ведь не армия, дорогая моя Надежда. Пишите.
Наде не хотелось писать заявление, оно портило ее настрой, весь смысл новой работы, порыв и готовность заменяли обычным трудоустройством.
— Голубушка, я тебя понимаю. — Цепков притронулся к ее руке, как бы доказывая, что разделяет ее мнение. — Меня обком партии сюда направил, если помнишь. А заявление все равно писать пришлось…
Надя подала ему заявление, он повертел его, положил перед собой на стол, как бы считая, что с этим еще не покончено, и приготовился слушать. Но Надя молча вынула из саквояжа заявку на медицинское оборудование, которую она составила втайне даже от Зои Петровны, и, встав и обойдя стол, развернула перед Цепковым свою тетрадь. Она увидела, как толстые пальцы его схватили тетрадь, стали нетерпеливо листать. Вернувшись к первым страницам, Цепков углубился в чтение. Надя не видела, менялось ли при этом выражение лица, но вдруг заметила, как морщинистая шея его стала наливаться кровью. Вот он кончил читать, повернул к ней лицо. Надя никогда не видела его таким расстроенным. Наконец он язвительно спросил:
— Долго писала?
— Писала скоро, думала долго, Иван Павлович.
— Рентген? Ты знаешь, как его достать?
— Я не знаю, как их достают, Иван Павлович, но знаю теперь, как без единого снимка оперируют прободение язвы желудка.
Цепков помолчал, в нем боролись противоречивые чувства. Они и не могли не бороться в человеке, который столько лет отдал хирургии и здравоохранению вообще. Что же в нем победит? Хирург или начальник?
— Неужто сделала? — заинтересованно и встревоженно спросил он. — Исход? Какой исход?
— Больная выздоравливает…
— Где была язва?
— На малой кривизне. У женщины это, говорят, редкий случай.
— Да, ты права, случай редкий. Но рентген! Где я тебе его достану? У нас не все районные больницы имеют.
— По-моему, это очень плохо, Иван Павлович.
— Скверно. Хуже некуда… Но ты, Надежда, будто с луны свалилась.
Цепков поднялся, тихой усталой походкой прошел к сейфу, стоящему в углу справа, по старой привычке поднял руку, как бы ожидая, что ассистент подаст ему нужный в данном случае инструмент, и, видимо вспомнив, что тут подать некому, быстро сунул руку за ключом в карман френча. Медленно открыл тяжелые бесшумные двери и с папкой в руках вернулся к столу. Проворные толстые пальцы быстро пролистали страницы, остановились.
— Вот все богатство. Получим три аппарата. Да и то они практически не наши — для заводских поликлиник. А у вас какой там рабочий класс?
— Мы обслуживаем крупный лесопункт. Травмы, знаете…
— Травмы! Следите за техникой безопасности.
Наде хотелось ответить резкостью — это ей-то одной, да еще и техника безопасности? Но смолчала.
— Электрокардиограф! — Цепков снова прирос глазами к заявке. — И вообще не получаем. Нет, Надежда, ты меня просто удивляешь. У вас, в Теплых Двориках, электричества нет…
— Будет, Иван Павлович, — сказала Надя твердо, не выдавая, что об этом она не подумала. Такое естественное дело — электричество! Даже на фронте, в лесу, устанавливали движки. Но здесь-то разве это проблема?
Цепков опять откинулся на спинку стула, потерся затылком, как бы избавляясь от головной боли, сказал:
— С остальным — в райздрав. Заявки через него. А рентген… что-нибудь сообразим. Хирургу нельзя без рентгена. Верю, еще пригодится хирургии твой опыт.
Прижав руки к груди, Надя стояла перед Цепковым, готовая броситься к нему на шею и расцеловать. Но она умела сдерживать свои чувства, может быть, даже больше, чем это требовалось от женщины, и, отступив, так что между ними снова стал широкий стол, спросила:
— А сердце-то как же, Иван Павлович?
Цепков засмеялся:
— И ты, Надежда, туда же? Да здоров я, здоров. Хорошо, что под конец спросила, а то заподозрил бы в неискренности.
— Я искренне.
— Ладно уж, доложу тебе… Книжечку одну прочитал о лечении сердца физической нагрузкой на организм… Разве не заметила, как я похудел?
Надя оглядела Цепкова: френч висел на нем мешком.
— Вот теперь заметила, — сказала она. — Консультируйтесь у Анастасии Федоровны Колеватовой. Она хороший терапевт.
Попрощалась и вспомнила о выписке из приказа. Когда же Цепков вручил ей бумагу и поздравил, она, мгновенно подумав, попросила:
— Иван Павлович! Отдайте мне Анастасию Федоровну. Ну что вы ее в канцелярию засадили? Она больным нужна.
— Ну удружила! — досадливо пробасил Цепков.
2
Андрей вернулся из рейса вечером. Надя, читая «Сестру Керри» в своей комнате, прислушивалась к шагам брата в коридоре. Вот вошел в квартиру. Стукнул железным сундучком, в котором брал в дорогу еду. Как всегда, поставил на старый стул возле двери, догадалась Надя. Щелкнул выключателем и затих. Надя представила: стоит у стола и читает Фросину записку: «Буду поздно — заседание фабкома». Сейчас он плюнет, выругается. Не дожидаясь, когда он ввалится к ней в комнату, Надя набросила ситцевый пестрый халат, вышла к нему. Брат стоял у стола в нательной рубахе с закатанными рукавами. Оглянулся на ее шаги, увидел, и суровое лицо его потеплело.
— Ну, здравствуй, Андрюха! — сказала она, легонько обняв брата за плечи.
— Здравствуй, Надежда! Где же это ты забуксовала? Нельзя было дать сигнал? Не только мы с Фросей, но и майор Анисимов покой потерял.
— Ему-то что? — замкнулась Надя.
— Это уж не мне знать, — уклонился брат от выяснения дела. Схватил со стола Фросину записку, подкинул: — Погляди… А я так надеялся щи с капустой и морковкой похлебать, домашние… — И взгорячился: — Уволю к чертовой бабушке, без выходного пособия…
— Не уволишь ведь! — засмеялась сестра.
Брат сразу остыл:
— Верно, не уволю. Как уволишь вечного деятеля? Давай сообразим картошку с тушенкой. Есть хочу, как паровоз на подъеме, только подбрасывай в топку.