Аргунов одобрительно кивнул головой.
— Ну вот, видишь, — в довольной улыбке расплылся Сохатый, — а ты меня к врачу!
10
Морозный туман заволакивал станцию и ее окрестности. Звуки паровозных гудков как-то особо глухо прорывались сквозь эту плотную пелену. С севера дул леденящий ветер и нес мелкий колючий снег. Люди, сгорбившись, с поднятыми воротниками, бежали по улице.
Стояли лютые крещенские морозы.
Начальник экспедиции занял небольшую комнату, которая его вполне устраивала. Может быть, уже десятый раз садился он за карту и график движения экспедиции. Цифра дней, нужных для отдыха в пути, требовалась большая, но урвать откуда-нибудь день было невозможно. Стоило «вылезти» из графика, то есть перерасходовать точно отведенное число дней на дорогу, как все могло пойти насмарку. Сойдет снег — и движение остановится. Экспедиция застрянет где-нибудь между реками.
Было уже поздно. Начальник вытащил общую тетрадь с клеенчатыми корочками, раскрыл ее и стал записывать:
«Вот уже сутки, как мы живем на станции Березовка. Отсюда двинемся по тракту. Несмотря на предупредительную телеграмму агентства «Союззолото» по подготовке нам транспорта, этот транспорт угнали с каким-то срочным грузом. Приходится ждать частника, который на этих днях вернется из Быралона. Больше ничего не сделаешь, других возможностей нет».
Аргунов закрыл тетрадь и вышел на крыльцо. Поселок спал. На станции маневрировал паровоз. Резкие свистки рассекали воздух. Сразу же за полотном железной дороги начиналась тайга.
Он посмотрел в сторону Севера. Что ждет там экспедицию?
…Утром в квартиру Аргунова вбежал Бояркин.
— Транспорт, товарищ начальник, транспорт пришел у Есаулова! Я увидел и мигом к вам. Теперь уж скоро поедем.
Он быстро повернулся, подбежал к порогу, взял веничек и аккуратно обмел снег с катанок.
Аргунов посмотрел на молодого техника с большой симпатией.
Как только Ваня Бояркин услышал об экспедиции, он сразу же вообразил себя на Севере… Пурга. Вокруг ничего не видно. Потик отказывается идти. Все ориентиры уже давно потеряны. Ваня с руганью, замерзшими руками вытаскивает из-под снега измученных большим перегоном собак. Он видит себя одетым во все меховое. Громадные унты кверху шерстью, как у казака Дежнева, пыжиковая кухлянка, рукавицы чуть не до локтей, сбоку нож, за спиной карабин, в зубах трубка. «Возьмет ли меня Николай Федорович с собой? — подумал Бояркин, и видение сразу же растаяло. — Мигом к нему», — решил он.
Это было несколько дней назад. А сейчас Аргунов с удовольствием слушает от Бояркина приятную новость и, не задерживаясь, выходит из квартиры.
Дом Есаулова высокий, с фигурными наличниками, обнесен частоколом. Немало было вложено труда в сооружение широких тесовых ворот. Каждая воротина подвешена на массивных петлях, окована крест-накрест полосовым железом и скреплена болтами. В некоторых местах железо надсечено в кольца и барашки. Высоко над воротами — причудливая вырезка, окрашенная в красный цвет. «Ничего себе ворота, — подумал Аргунов, — хозяин-то, видно, думал от новой жизни отгородиться».
Калитка, взнузданная тяжелым кольцом, открывалась со скрипом. Большой двор был чисто выметен. Приземистый амбар охранялся мохнатым кобелем, который неустанно бегал на длинной цепи. Сенник огорожен плетнем. Возле лошадей копошились два человека.
Хозяин был дома. Он сидел за столом на широкой крашеной скамье и пил чай. В сухарнице лежали белые толстые калачи, которые обычно берут в дорогу возчики.
— Садитесь, уважаемые товарищи, садитесь, угощу, чем бог послал, — приглашал приветливый хозяин, — отведайте нашего хлеба-соли.
Загорелый и обветренный, с облупившимся носом, он медленно жевал, прихлебывая из блюдца чай со сливками.
— Ко мне пожаловали, прошу, прошу. Хорошим людям всегда рад.
Он, не торопясь, спокойно и деловито повел разговор. Справлялся о грузе, о людях, куда едут. На его широком лице часто появлялась улыбка, которая ясно говорила, что хозяин все знает, он уже пронюхал, что экспедиция нуждается в срочном выезде, знает, какой груз и сколько людей нужно везти.
Как не понять такую улыбку! Аргунов все хорошо понимал. Он не впервые подряжал подводы для себя. И везде эти хозяева вылеплены из одного теста.
Есаулов, опустив к полу глаза, со вздохом сказал:
— Видите, мой транспорт мне не дает никаких доходов. Я, порядив, порассудив, решил своих лошадок продать. Правда, немного оставить для своего хозяйства, этак пять-шесть и жить спокойно, а то налоги… Хотя, кто знает, может, и договоримся. Я понимаю ваше положение, я могу, пожалуй, и повременить с продажей лошадей, пойти вам, так сказать, навстречу и сделать последний конец до Быралона. Вообще-то даже и не знаю, что делать. Заходите завтра, а я пока подумаю, может, и договоримся.
После этой тирады хозяин поднял на Аргунова глаза, и на его лице снова появилась любезная улыбка.
С Есауловым сторговались в цене лишь на пятые сутки.
И вот, наконец, назначен день выезда. Подводы прибыли вовремя. С передних широких саней удало соскочил Есаулов. Он щелкнул бичом и обратился к Аргунову:
— Давай будем грузить.
Во время погрузки Есаулов стоял с кнутом в руках и покрикивал на возчиков:
— Куда вертишь, завертки оборвешь, шлею-то поправь, ослеп, что ли?
В высокой рысьей шапке, в полушубке и звериных унтах, он скорее походил на северного купца, нежели на хозяина обозных лошадей. Маленький возчик с рыжими усами больше всех бегал и крутился возле саней, помогал укладывать возы, увязывать их.
Хозяин крикнул ему:
— Эй ты, мокроусый, опять засуетился, тащи веревки да иди вон к Играньке, вяжи воз.
Мужик быстро побежал за веревкой.
— Как, нравится вам этот игреневый конек? — обратился Есаулов к Аргунову и, не ожидая ответа, продолжал: — С виду будто и неказист, а как идет иноходью! Закачаешься! На нем в бега только бегать, а тут вот приходится в воз ставить. У одного даурского купца перекупил, чистым золотишком отдал. Взгляните на его ноги только, как точеные, а грудь, ширина-то какая! Вот вам бы такого конька…
Игреневый кусал удила и, как всякий норовистый конь, дергал из себя вожжи, переступая, озираясь.
Люди разместились на возах, кто как смог, и транспорт тронулся.
Большие выбоины, недокопанные кюветы, раскаты делали дорогу очень тяжелой. На раскатах сани летели боком, ударялись в высокую кромку набитой колеи и с силой перевертывались, а пассажиры, летели в снег. К перевернутому возу сбегались люди. Сохатый больше по привычке, нежели от мороза, постукивал нога об ногу, громко хлопал рукавицами, поправляя большую шапку с длинными ушами, из-под которой на лоб лезли волосы, и не без иронии командовал:
— Еще разок взяли. Так, так, еще немного поднатужились. Ходом сама пошла. Не пошла. Воз на месте. Еще разочек!
Возчики поглядывали на него и не сердились.
Аргунов, Коточков, как и все остальные, таскали мешки, укладывали большие неудобные тюки палаток. Аргунов, сбросив рукавицы, быстро и сноровисто увязывал воз.
И вот снова крутой поворот и широкий раскат, возчик не успел придержать коня. Тяжело нагруженные сани с силой скользнули по раскату, возчик схватился за оглобли, стараясь помочь выдернуть тяжелый воз. Но было уже поздно, сани угодили в целик снега. Есаулов выругал возчика, осмотрел насколько крепко засели сани. Заткнув рукавицы за кушак, важно поплевал на руки. Покряхтывая, крепко ухватился руками под копылья и выбросил сани из снега. Но поставить воз на дорогу не смог.
Шилкин, как по чьей-то команде, быстро сбросил рукавицы, и не успел Есаулов перевести дух, как очутился на возу. Подхваченные сильными руками Шилкина, сани взлетели на дорогу. Хозяин, задетый злой шуткой, спрыгнул с воза, схватил конец веревки, который болтался сбоку саней, дернул его с остервенением, оборвал и пошел прочь.
— Веревка-то перетерта была, — хихикнул маленький мужичок с рыжими усами, рассматривая оторванный конец.
Вся эта сцена разыгралась быстро и занятно. Кто-то свистнул на лошадей, и обоз тронулся.
11
За день экспедиция прошла шестнадцать километров. Уже в сумерках в двух небольших зимовьях разместились на отдых усталые и голодные люди. В зимовье пахло подгорелыми лепешками и постным маслом. Ужин еще не был готов. Узов с мороза решил погреться. Взял стакан, налил горячего чаю и только хотел поднести к губам, как стакан у него выскользнул из рук, упал и разбился. Аргунов взглянул на Узова. Болезненная улыбка появилась на измученном лице бухгалтера.
— Это, Николай Федорович, из-за того, что у меня руки окоченели, не чувствуют ни тепла, ни предметов.
Печь жарко топилась. Варился суп из мясных консервов. Большой никелированный чайник закипел, пуская пузыри в носок. Возле порога лежал мешок с банками консервированного молока. Молоко в них было мерзлое. Банку не вскрывали ножичком, как обычно, а топором разрубали пополам и бросали в чайник. Давали еще раз вскипеть, и хорошо забеленный чай был готов. Так же поступали с мясными консервами.
Повар заглянул в чайник, потом взял топор и на пороге разрубил высокую баночку консервированного молока. Подошел Есаулов и положил руку на его плечо.
— Не так надо, — деловито сказал он.
Есаулов взял целую баночку и вынул из ножен свой длинный и острый нож, кованный из казачьей шашки.
— Смотри!
Он оглянул всех и особо остановил взгляд на Шилкине.
— Во как надо, гляди!
Держа банку за самый край, он размахнулся ножом и пересек ее надвое. Половина отрубленной банки упала и покатилась по полу.
— Здорово! — одобрил повар, улыбаясь.
Есаулов торжествовал.
Аргунов, который, казалось, и внимания не обращал на происходящее, вдруг встал, взял у Есаулова нож, пальцем проверил острие и, выбрав такую же банку, отошел немного в сторону, чтобы ему никто не мешал.
Все в зимовье молчали, еще не понимая, что он хочет сделать.
Аргунов два раза подкинул банку, как бы определяя ее вес, потом удобно встал, чуть раздвинул ноги, подбросил ее к самому потолку и пересек в воздухе. Обе половины упали у его ног.
Шилкин и Бояркин улыбались. Повар от удивления открыл рот. Сохатый степенно расправил усы и с довольной улыбкой вымолвил:
— Рубака знатный! Казачья рука видна!
Есаулов тоже понял, что рука — казачья, и невольно поцарапал шею.
Повар приготовил ужин на славу. Видно, он постарался или, может, им просто показалось, что суп и каша такие вкусные. Ведь после морозного дня и тяжелого пути, что не покажется вкусным!
Поужинав, начальник устроился за небольшим столиком, приделанным к стенке. Зажженная свеча мигала, слабо освещая лоб, прямой нос и щетину бороды.
Ветер рвался в зимовье. Хотел сорвать маленький огонек, устроившийся на фитильке, загасить его.
Аргунов делал записи в дневнике. Свеча уже догорала. Фитилек согнулся, потом упал и потонул в остатках стеарина. В зимовье стало темно. В обледенелое окошечко слабо пробивался свет луны и небольшой лужицей расплескивался на столешнице, на открытой тетради.
Печь попыхивала, бросая красные пятна на стену. Все уснули. Но в соседнем зимовье никто не спит. Маленький рыженький мужичок оканчивает свой рассказ:
— …И вот, ребята, как появился первый человек в тайге с красным флагом, шаманка сразу же стала терять свою колдовскую силу, а потом и совсем загинула. И теперь, говорят, бродит она по дорогам и все ищет того человека, который первый появился с флагом. — Мужичок окончил свой рассказ и довольный тем, что его все слушали внимательно и никто не перебивал, важно кашлянул и добавил: — Разные, брат, диковины творятся у нас в тайге.
— Это еще что? — изрек свое слово и Сохатый. — Вот я знаю одну диковину еще почище твоей. Ужахнешься! Было это на одном прииске…
Все окружающие смолкли, ожидая интересного рассказа.
— И было это не так давно. Работал там старый кузнец. Молотобойцем у него был Наум, недюжинной силы человек. Про его силу можно рассказывать несколько вечеров подряд. По всей округе неслись слухи о великом мастере-кузнеце. Кузница стояла на отшибе, в густом березняке. Ночью ходить, это верно, страшновато, я сам бывал не один раз. Так и кажется, что тебя кто-то схватит. А лес над тобой — уу, уу! Народ, известно, без придумки жить не может. Вот и стали слагать разные небылицы. Один скажет, другой прибавит, чтобы еще красивей да чуднее оно было. Говорили, что ночами слышно, как гудит мех, стучит молот, а из трубы летят искры, что творится бешеная работа, а на утро стоят уже готовые окованные ходки, таратайки, полный угол накованных подков. Чего только ни говорил народ про старика! А по правде говоря, эти самые подковы да прочая ерунда были его маскировкой. Ковал же он ненависть ко всей царевой челяди. Потихоньку ковал старик, помаленьку собирал и ковал воедино, а искры летели из его кузницы, разлетались по всей золотой тайге и зажигали новые огни. Здорово ковал старик! Говорили, что он молотком играет, как Ситька-музыкант, которого всегда приглашали с его скрипкой на большие свадьбы. Ну, куда там Ситьке! Куда! Старик его побивал. Он такие вещи выигрывал молотком со своим молотобойцем, что и рассказать невозможно. Разговоры шли да шли. Дошла весть и до начальства. Вот однажды с двумя казачками и прискакал пристав да прямо к кузнице. Старик с Наумом были там.
«А ну, старина, — сказал пристав, — покажи удаль, как ты владеешь своим ремеслом!»
Старик даже растерялся. Шутка ли! Сам пристав приехал посмотреть на его мастерство! Взглянул на Наума. А Наум стоит с молотом на плече, как будто ни в чем не бывало. Хоть и оробел старик, но быстро скумекал. Ловко повернулся, схватил клещи, выдернул из горна кусок железа, на лету перехватил его и ударил о наковальню. Сноп искр полетел под ноги приставу.
Кузнец начал ковать.
Да разве расскажешь, как было-то на самом деле! Каждый удар у старика — точный, куда там! Послушно было годами ученое тело, и трудно разобрать, где начинается рука, а где кончается молоток.
Наум гулко вторил ему своим молотом. Пристав внимательно смотрел и вдруг…
Сохатый замолчал, как заправский рассказчик, на самом интересном месте, вытащил кисет, свернул папиросу, лизнул бумагу, прикурил, глубоко затянулся. Все застыли, затаив дыхание. С подтаявшего окна ударилась об пол капля, прозвучала, как удар молотка.
— И вот, — продолжал Сохатый, — до уха пристава донесся в перезвоне молоточка и молота такт «Барыни», самой настоящей «Барыни», какую играл музыкант Ситька на своей скрипке. Пристав стоял, шевелил от удивления и ужаса усами. А «Барыня» так и выигрывает, так и выплясывает из железного звона, как живая. Скажи ты!
Железо остывало, музыка шла к концу. Молоток еще взвился несколько раз кверху, ударил мелкой дробью и лег набок. Наум вскинул молот на плечо, а в щипцах у кузнеца была готовая настоящая подкова, выкованная с музыкой.
Пристав стоял и не верил своим глазам. Потом он как будто очнулся, икнул, вроде, и важнецки разгладил усы. Делать было нечего. Вытащил два гривенника и положил на наковальню. Один, значит, кузнецу, а другой Науму. Была у них такая повадка: жертвовать за удаль.
Науму, как видно, показалось обидно, а может, и впрямь леший попутал, — Сохатый чуть улыбнулся. — И вот размахнулся он со всей своей мужицкой силой да как ахнул молотком прямо в орла, аж перья полетели. Шлепнулся молот о сталь наковальни. Отскочил кверху, пробил крышу, да и был таков. У Наума одна деревяшка в руках осталась. Видать, крепко парень держал черенок. Несколько дней искали молота и не нашли. Говорили, что черт подшутил над Наумом, но какой там черт!
— А пристав? — спросил кто-то.
— Ну, что пристав! Заскочил в седло, да и ускакал со своими казачками. Бывали, брат, диковины разные у нас на приисках.
Люди слушали, верили и удивлялись. Любит таежный народ интересные истории, были и сказки, любит в них веселое и жуткое. Каждый может что-нибудь рассказать.
— Вот я вам сейчас поведаю наш таежный сказ, — проговорил широкобородый приискатель, и снова в зимовье стало тихо. — А кто скажет, что я вру, тому глаз дам выколоть. Кому я ни рассказывал, мне все верили, — он поправил фитиль свечи и продолжал: — Где-то здесь, в наших далеких краях, жил был человек. И, сказывают, силы он был необыкновенной и правду любил большую народную. И знал этот человек все на свете. И даже, говорят, знал, где, в какой пади, в какой горе, по какой речке лежит золото, где тайга упрятала другую пользительность.
Ветер бил в пазы зимовья. Пламя на крохотном фитильке свечи трепетало, как сказочный мотылек, хотело сорваться и улететь. Причудливо изгибались тени людей на закопченных стенах.
Рассказчик разгладил бороду в золотых колечках.
— И стоило этому человеку появиться на прииске, люди сразу шли к нему слушать правду, просить мудрых советов, как им быть, что делать, чтобы паршивую житуху свою подналадить. И человек учил их. Его горячие, как огонь, слова разлетались птицами по всей тайге и зажигали веру в душах людей. Все это не глянулась хозяевам. И вот, как-то на перепутье, когда он шел с одного прииска на другой, — а ходил он в любое время: жара ли стоит, дождь ли идет проливной, или стужа стоит лютая, ему все нипочем. Он ничего не боится, а знай себе идет куда надо и дорогое слово правды несет людям…