Клубков уцепился пальцами за корень, который чуть не угадал ему в висок, потянул на себя. Боль всколыхнулась, ослепила, но нога, кажется, подалась. Подождал, пока боль утихнет. Снова начал подтягиваться, уже решительнее. И опять уронил голову в траву, в ярости хватал зубами жесткие листья черничника, жевал и выплевывал терпкую, вяжущую во рту, массу.
От следующего рывка чуть не потерял сознание. Но ступню освободил. Перекатился на бок, отполз от расщелины, как от пропасти. Сжал зубы. Больную ногу держал распрямленной, ожидая, когда боль поостынет, и только слабо отстранялся от собаки, докучливой в своей радости.
Скосил глаза на колено. Штанина в запекшейся крови. «Как бы кость не подробило», — прошел озноб между лопаток. Хуже быть не может, если что с костью. Какой дурак подпишет с ним договор на пушнину? Даже к распределению участков на левой стороне близко не подпустят. Хромой охотник — как хромая собака. Лучше сразу головой в петлю.
Ленька Кнышев давно зарился на его угодья, потому что Клубков больше шкурок приносил. Тот раз в Ключах (это он Ивану не рассказывал) в напарники набивался. Ты-де уже не молоденький по тайге бегать. Участок у тебя громадный, одному не обработать. Давай, говорит, на пару — разбогатеем.
Напарника-то надо. Да не такого. Этот петлю на шее затянет — не постесняется. Он и зарился потому, что заповедник у Клубкова под боком, а там промысловиков нет, можно пошариться. Как же, дурак Клубков, что ли, — Леньку Кнышева пускать в угодья, которые отец в наследство оставил. Как-нибудь без Леньки обойдется. Вот нога бы не подвела. За соболишкой не угнаться, припадая на хромую ногу. Соболишко здоровых мужиков любит, только им и отдает шкурку. Сына бы в напарники, вот кого надо. Эх, сына бы!
Скучно в последние дни стало жить в доме Клубковых. Жена неожиданно затосковала: «Что мы все одни да одни, волки, и те стаей ходят. Стаей легче». А ведь звали в заповедник, сама отказалась и думать не хотела родные углы бросать. А теперь — вон что.
«Ну, езжай в Полуденное, — ответил грубо. — Ждут тебя там».
«В Полуденное не хочу», — промолвила и затуманилась. Уж и сама не знает, куда хочет, чего хочет.
Стаей, конечно, легче. А где ее возьмешь, стаю-то? Брат Прокопий, отец Ваньки, с войны не воротился. Если бы и воротился, в стаю бы не пошел. Разные себе дорожки выбрали, по-разному жили. Враги и враги. Не только ветвь другая, корни в земле, и те давно разошлись.
Мать померла рано. Сашка с Прокопием еще пацанами были. Отец и таскал их в тайгу. Чему дома научатся? Любил сыновей, баловал, но на Сашку смотрел особо. Бывало, проведет ладонью по вихрам, скажет удивленно: «Волчонок растет. И откель такой, вроде не в кого».
Сашка и в самом деле рос, как волчонок. Задиристый, азартный. Если Прокопий сотню белок возьмет, он ноги в кровь измолотит, а на две-три шкурки больше добудет. И обидчивый был. Чуть чего Прокопий не так скажет, драться лезет, в драке себя не помнит. Брат — не брат, ему все едино.
«Ой, паря, — говаривал отец, — много людям хлопот принесешь, если не переменишься».
Да какой там — переменишься. Чем взрослее становился, тем прижимистее, цепче. Откуда и жадность взялась. Прокопий, тот отцу добычу полностью отдавал. Сашка — нет. Он себе на уме. Несколько шкурок обязательно припрячет, тайком сдаст заготовителям. Всего на год старше брата, а имел собственные деньги, прятал их в тайге. Боялся: дома найдут, отнимут.
Занемог как-то отец. Насилу из тайги привели. Весь так и горел, удары сердца еле прощупывались под рубахой. Положили на койку, стояли рядышком. Как быть? Прокопий, тот сразу: «Давай, батя, я в Ключи сплаваю за доктором».
Отец рассоветовал.
«Не надо, Прокопьюшка, пока ездишь, так помру. Чую, недолго мне осталось. Побудь со мной».
К утру отец умер. Перед смертью дара речи лишился. Лежит, на сыновей смотрит, а сказать им ничего не может. Смерть у изголовья стояла, ждала своего часа, а он все мучался. Не хотел умирать бессловесно, без наказов сыновьям. И все на Сашку смотрел. Что он ему хотел сказать? Теперь уже никто не узнает.
Похоронили отца рядом с матерью на косогоре, откуда озеро просматривается, стали жить вдвоем. Сашка сразу переменился. Командовал братом, себя считал наследником, хозяином. Намекал: «Ты-де, брательник, как дальше думаешь? Ежели жениться, куда бабу привезешь? Здесь нам тесно будет. В одной берлоге два медведя не живут».
Обиделся Прокопий. Оставил Сашке все отцовское добро, уехал в Полуденное. Валил лес в леспромхозе, женился, сына нажил. Только с женой не повезло. Умерла, едва Ивану два года стукнуло. Всяко бывало Прокопию: и хорошо, и плохо, но к брату больше — ни ногой. Даже на свадьбу не приехал, когда Сашка привез из Ключей Раю.
Как началась война, Прокопий увез сына в Ключи, в дом малютки, а сам добровольцем, без повестки — в военкомат. С войны Прокопий не вернулся. А Ванька окончил техникум в города, не забыл родных мест, прикатил. Отец ему по младенчеству ничего не мог рассказать о кровной обиде, так другие, наверное, постарались, а может, обида с кровью передалась. И тоже, как отец ни ногой к Клубкову, только по служебной надобности. Да и не Клубков теперь Иван, а Рытов. Забрал его из дома малютки старик Рытов, бывший начальник Прокопия. Усыновил.
Так что стаи не получается. Зря, наверное, выжил брата из дому. Жадность разум затмила…
Вздохнул Александр Тихонович протяжно, прикоснулся пальцами к ноге, помял край раны — отдалось внутренней тупой болью. Ох, как не хотелось ему сегодня идти за рыбой. Будто что чувствовал, будто кто за спиной стоял, нашептывал: «Не ходи, Тихонович, не ходи, день неладный, затаенный».
Ворона тоже не зря каркала. Все указывало на неблагополучный день, сама тайга, взрастившая его, подавала знаки. Не послушал. Страх же и погнал. Боялся, не успеет запасти рыбы для нужных людей.
Глаза заволоклись слезами и злостью.
Небо над головой остывало. Кроны деревьев высветлились вечерним солнцем. Домой надо, к жене. Она травы знает, мазь какую-нибудь приготовит. Он осторожно вытянул конец штанины, оголил ногу. Коленная чашечка посинела, опухла. Возле рваной ранки запеклась кровь.
Скинул телогрейку, оторвал рукав исподней рубахи, чистым местом приложил к ране, перевязал некрепко. Подумал, что надо бы костыли вырубить. Иначе — не дойти до дому.
— Вот как оно, Соболь, — проговорил Александр Тихонович, кривясь от боли. — Отходил свое, однако. Чую, а душа моя чутче звериной.
Соболь, облизываясь, глядел на хозяине.
— А-а, жрать хочешь…
Открыл рюкзак, вытряс мешок с рыбой. Полоснул по боку ножом, откатил собаке расползшийся мешок с потускневшей рыбой. Сморщился:
— Ешь, теперь не утащу, хромоногйй-то. Сколь съешь, остальное птицы, звери подберут. Покормили они меня, теперь я их… — чертыхнулся. Не накаркать бы.
Лежа на боку, Александр Тихонович смотрел и слушал, как хрустит Соболь свежей рыбой, и самому есть захотелось. Пожалел теперь, что скормил собаке весь хлеб и мясо. Утром не позавтракал, на реке кусок в горло не лез. Думал до дому додюжить, а прогадал. Да еще ползти сколько. А где силы взять? Теперь хоть сам гложи сырого хариуса. Тошнотно, поди, выворотит с сырого-то.
Он проглотил горькую слюну, потянулся к рыбине. Повертел в руках. Эх, копчененькую бы или, на худой конец, — вяленую. Вздохнул, соскоблил ножом со спины и боков синеватую чешую, вонзил зубы в солоноватую мякоть.
Пожевал-пожевал, а проглотить не смог. Душа не принимала. Выплюнул. Сорвал веточку черники, поймал губами черную, с сизым налетом, ягоду. Свежо стало во рту.
«Ванька-то узнает, позлорадствует. Вот-де, пугал жареным рябком, а самого же и клюнул. В то самое место…» — В душе разлилась вдруг давно накопленная ненависть к племяннику, ко всему заповеднику, отнявшим спокойную жизнь, по воле которых он вором крадется по своей тайге, где добывал зверя его отец и он сам. Все отнял заповедник, теперь хочет лишить самого кровного — дома.
Переполнила его злость и обида, выжала из глаз мелкие, бисерные слезинки. Он прикрыл глаза теплой вздрагивающей ладонью. Собака не должна видеть слабость хозяина.
17
Катер приближался к Полуденному по легкой искрящейся воде. Артем вглядывался в размытый расстоянием берег. Но прежде чем различил крыши домов, почувствовал едва уловимый запах дыма. Это был не тот тяжелый, смолистый дым гари, который душил его в тайге. От Полуденного тянуло уютным, сладковатым дымом печей, летних кухонь: женщины сегодня ждали мужей.
Всего неделю Артем не был дома, а ему казалось, что уплыл он отсюда давно-давно. Это, наверное, потому, что за неделю в его жизни произошло так много опасного и трудного. Он подумал о Рите, которую не забывал все эти дни, вспомнил свои ромашковые шторы на окнах, то состояние покоя, которое всегда испытывал в своем доме, и радостно стало от возвращения, от близкой встречи с тем, что стало ему дорого.
Наверное, те же чувства испытывали и люди, стоящие возле него. И Ларион, уловив это общее состояние, вдруг высунулся в открытую дверь рулевой рубки, подмигнул мужикам и крутанул ручку сирены.
Будоражащий душу звук полетел над заливом, достиг берега, и там стали заметны черные фигурки людей. Они двигались к причалу и замирали в ожидании возле него. Артем подумал, что среди них, может быть, да что там — может, — наверняка есть — Рита. Сердце вздрогнуло и заторопилось, заторопилось.
Ларион нахлобучил морскую фуражку, до этого висевшую над головой на крючке, и причалил лихо.
Мужики на берег ступали неторопливо, покачиваясь. Виновато улыбаясь, подходили к женам. Обнять или сказать ласковое слово — стеснялись: неловко на людях нежность показывать. Нежность чужих глаз не любит.
Когда Вера, смущенная, прижалась мокрым лицом к груди Матвея, он, большой, грубоватый, только легонько погладил ее по плечу и тоже застеснялся.
Иван старался на берег не смотреть, деловито ходил по палубе, собирая в кучу закопченные ведра, топоры, лопаты. Он давно заметил, что Тамары нет среди встречающих. Видно, она еще злится на него.
Артем принялся помогать Ивану, чтобы не оставлять лесничего одного. Таскал в носовую часть катера хозяйственный инвентарь, зная, что с этим можно не торопиться. Никуда ведра и лопаты не денутся.
— А тебя, кажись, встречают, — шепнул Иван.
— Кто? — покраснел Артем.
Он повернулся лицом и увидел Риту. Раньше он душой чувствовал, что она здесь, теперь глядел на нее. Рита была в сером нарядном платье, выжидающе смотрела на палубу, на него.
— Ты иди, — сказал Иван. — Барахло я сам соберу.
— Да ладно… — смутился тот.
— Иди, иди, мне тут еще долго.
Артем протопал сапогами по гулкой палубе, ступил на трап. Шел степенно, как и мужики. Хорошо ему было. Вот он только что вернулся с работы, тяжелой, опасной. Он не жалел себя ради общего дела, и среди всех лесников чувствует себя равным. И так хорошо, что здесь, на берегу, есть человек, который ждет его. Артем был благодарен Рите.
Небрежно бросив рюкзак за спину, покачиваясь с плеча на плечо, шел к праздничной толпе. Сапоги вдавливал в песок прочно и ноги расставлял шире обычного. Маленечко рисовался. Но — было от чего. Так же уверенно приблизился к Рите.
— Здравствуй.
Рита перехватила многозначительные улыбки женщин, заалела, в серых глазах отразился испуг. Тихая ласковость, которая до этого светилась на ее лице, затенилась.
— С возвращением, — ответила она просто и поглядела на щеку Артема тревожно. — Что это у тебя?
— Головешка отлетела, — небрежно отмахнулся он и медленно пошел от причала, не сводя с Риты глаз, понимая, что и она тоже пойдет, потому что кого приходила встречать — встретила.
Рита неуверенно качнулась, пошла с ним рядом.
Артем подумал, что она стесняется женщин. Ведь он так смело подошел к ней и так откровенно радовался встрече. И все должны понять: это серьезно. Ведь при людях сделать такой шаг — не просто.
— Сильно болит? — спросила Рита, глядя на его щеку.
— Пустяки!
— Полечи парня, — смеялся Ларион, которого тащила за рукав худенькая жена. — Бабья рука аккуратнее перевяжет. Враз заживет, — и щерился мужикам.
— И перевяжу, если надо будет. Тебя не спрошу, — не растерялась Рита.
Они медленно шли широкой тропой к домам, будто хотели удлинить короткий путь до перекрестка, где он пойдет к своему дому, она — к своему.
— Хорошо, что ты меня встретила, — улыбался он.
— А ты этого хотел? — голос ее звучал задумчиво.
— Конечно.
— Почему? — Рита опустила голову, шелестя туфелькой по сухой траве.
— Не знаю. Просто хотел, чтобы ты встретила.
— А тебе письмо из дома, — вспомнила она. — Я тебе на стол положила. Знаешь, у тебя дома красиво. Такие шторы! Только цветы завяли, я нарвала новых.
— Спасибо. А почему всего одно письмо? Где другое? — лукаво спросил Артем.
— Какое другое?
— Которое ты обещала. Нежное-нежное.
— Я пошутила.
Рита подняла голову и новыми глазами смотрела на Артема. Что-то в нем изменилось за эти несколько дней. Повзрослел или огрубел — сразу не поймешь. Но этот налет грубоватости ему идет, не портит, как других мужчин.
Артем нарочито вздохнул.
— Шутила, значит? А я-то думал — серьезно… Что нового в селе?
— Да особенного ничего… Вот только приехал товарищ из области. Ты разве его не заметил? Он на причале с Глуховым стоял.
— Никого я не заметил, я же на тебя смотрел, — засмеялся Артем. — Они стояли уже на перекрестке, и пора им было расходиться. — Рита, — сказал он тихо, чувствуя, как колотится сердце. — Ты приходи вечером туда… к той лодке. Помнишь?
— Приду… — она немного помялась. — Приду, Артем.
Он тут же подумал, что она всегда называла его Артюша, у нее это очень ласково получалось, а тут вдруг — Артем, как будто даже отчужденно. Он заглянул ей в лицо, чтобы по глазам прочесть то, чего не выразила словами, но Рита вскользь тронула его руку своей рукой и пошла по улице. Вот окликнула Ивана, не спеша идущего домой, о чем-то с ним весело говорила.
— Ну, пропал парень! — заметил Матвей, проходя мимо Артема под руку с Верой.
— И правильно! — отозвалась жена. — Чего парню холостому ходить? Вашему брату нельзя без заботы, без семьи — избалуется, — и еще крепче уцепилась за мужа, раскрасневшаяся, счастливая.
Следом за ними, среди мужиков, шел Глухов, веселый, праздничный. Рядом с ним — высокий седоватый мужчина, тоже, как и Глухов, в темном костюме. Артем догадался, что это и есть тот самый товарищ из области.
Дмитрий Иванович громко разговаривал с лесниками, приветливо улыбался им всем лицом и блестящей лысиной.
— Глядите, какие у нас тут орлы, — говорил он своему спутнику и похлопал шедшего рядом Анисима по плечу.
Анисим никак не отозвался, невесело провожал взглядом Риту с Иваном.
Артем постоял на перекрестке, вздохнул и нехотя пошел домой, заранее зная, как нудно будет тянуться время до вечера.
Письмо из дому лежало на краешке стола. Он прочел обычные и необходимые материны слова, сходил в баню, натопленную специально для «пожарников», потом лежал в кровати с книжечкой стихов, и незаметно уснул.
Когда открыл глаза, в комнате уже стоял полумрак. Артем выскочил во двор, сполоснул лицо под умывальником, заметив, что вода уже прохладная, солнце не успевает ее за день нагреть, а это самая первая примета осени…
Рита сидела на старом месте, ждала его.
— Здравствуй еще раз, — горячо прошептал он и сел рядом, как бы нечаянно прислонившись к ней.
Там, на пожаре, когда он думал о Рите, чувствовал себя увереннее и сильнее, и впереди было светло-светло. Между ними лежали три десятка таежных и водных километров, и Артему даже не верилось, что он будет рядом с Ритой, будет глядеть на нее, слушать ее дыхание. И вот теперь она была тут, рядом с ним, он видит, как белеет в темноте ее лицо. Он хотел обнять ее, но Рита убрала руку Артема с плеча, не далась.
Артем обиделся, слушал, как во тьме ворочалось озеро, никак не засыпало, словно еще не успело сделать нечто важное, без чего оно не успокоится.
— Ты меня давно ждешь? — спросил Артем, лишь бы что-то сказать, не молчать. Его угнетало собственное косноязычие. Когда Риты нет с ним, у него находятся хорошие, ласковые слова, но вот увидел Риту, и они неизвестно куда делись, он мямлит какую-то чепуху, самому тошно.
— Нет, я пришла чуть раньше тебя.
— А я думал, ты давно ждешь и сердишься.
Она посмотрела на него долгим взглядом и тихонько рассмеялась.
Грустно рассмеялась.
— Ты что? — в ее смехе Артему послышалась взрослая снисходительность. Он и раньше с удивлением замечал, что Рита как бы старше его. Иногда в ее лице улавливал такое выражение, будто она знает такое, что ему недоступно.
— Да, нет, я просто, — сказала Рита со вздохом.