— Кто уезжает?
— Твоя Юлия-то.
— Ты что, на нее?
Старуха усмехнулась:
— Эх, Евдокия Никитична, не умеешь ты хитрить. Всю-то тебя насквозь видно. Ты как только на порог ступила, я тебя сразу и поняла. Не поглядеть, как живу, ты пришла, а на дочь погадать. Сомнения тебя гложут. Уж в людях-то я, слава богу, разбираюсь. Не понимала бы в людях, так не ходили бы ко мне. Вот взять тебя. Зашла ты бойко, а в глазах у тебя сидело темненькое зернышко. Вижу, покоя у тебя нету, вся душа извелась.
— Больно глубоко ты видишь, — сказала Евдокия насмешливо. — Значит, говоришь, на мою дочь гадала?
— На нее.
— И что это за дальняя дорога? Она в город уезжает учиться. Это недалеко. Наведываться будет, и мы к ней ездить будем. Откуда же разлука-то? Ты чего-то путаешь.
— Да вот же. — Старуха потрогала пеструю фасолину. — Нечаянная дальняя дорога ей выпадет. Куда-то далеко уедет.
— Врешь ты все, — устало произнесла Евдокия. — Врешь, Игнатьевна, врешь. Ни одному твоему слову не верю.
Старуха поджала губы.
— Это твое дело, верить или нет. Я тебя не неволила. И к себе не звала. Ты сама пришла. Попросила погадать, можно сказать, на грех навела, да меня же и оскорбляешь. Нехорошо получается. И по-вашему — нехорошо, и по-людски — худо.
— На какой это грех навела?
— Вот те раз! Я же тебе сразу сказала, что давно не гадаю. А ты меня приневолила. Согрешила из-за тебя. Узнают, так оштрафуют ни за что ни про что.
Евдокия поднялась.
— Слушай, Игнатьевна, а ты не можешь на погоду погадать? Будут дожди или нет? Сухая будет осень или наоборот? — спросила Евдокия с хитрым прищуром.
— Это у вас по радио гадают, — усмехнулась старуха.
— А ты нет?
— Нет.
— Жалко… Ну ладно. Поглядела, любопытство сбила. Прощай.
Калитку Евдокия затворила за собой осторожно и огляделась по сторонам: не видел ли кто? И тут же подумала, что так же и девки уходят от Игнатьевны, осторожно затворяя калитку и воровато оглядываясь по сторонам. Стыдоба… Черт занес… Выкручивалась, молола всякую чушь про погоду. Ослабела душой.
Степан не спал. Сидел на крылечке, курил.
— Где ж ты так долго-то? — спросил, мерцая огоньком папироски.
— Да все дела… — вяло отозвалась Евдокия и вдруг вспомнила ехидную усмешку Игнатьевны. «На меня не надо, на кого-нибудь другого». А на кого другого-то? На Ниншу, что ли, Колобихину? Ясно, что подталкивала гадать на дочь. Старуха не дура, сообразила. Гадко стало на душе и от своего визита, и что утаила от мужа, где была. Не скажешь же, что заходила к Игнатьевне с тайной надеждой погадать на Юлию. Вот и погадала. Одна слабость тянет за собой другую.
13
На высоком обском берегу, на поляне с худосочной, желтой, изъеденной горючим, изрытой колесами и гусеницами травой, на том самом месте, открытом и вольном, где первые поселенцы облюбовали место для деревенского схода, собралась вся Налобиха от мала до велика.
Перед выстроенными в ряд комбайнами, украшенными полотнищами с лозунгами и призывами, стоял стол, накрытый ради торжественного случая красной материей, с графином и стаканом. Возле стола, как бы в президиуме, были Постников, Леднев, Брагин, Тырышкина и другие члены правления. За их спинами, смущенно переминаясь с ноги на ногу, томились от всеобщего внимания механизаторы, среди которых были женщины в новых, не обмятых еще комбинезонах, сидевших на женщинах мешковато, чего они тоже сильно стеснялись. Налобихинцы заполнили площадку перед столом, слушали речь председателя.
— Сегодня на этом торжественном митинге, — громко говорил Постников, глядя в бумажку, которую он держал перед собой, — мы провожаем в поле не только заслуженных комбайнеров, мастеров своего дела, но и начинающих, если можно так сказать, хлеборобов, наших замечательных женщин! — Постников маленько запинался, близоруко вглядывался в бумажку, отчего народ посмеивался. — Страда нынче ожидается нелегкая, и мы надеемся, что наши женщины не подведут нас, помогут убрать трудный урожай. Это нелегкая, но почетная обязанность, товарищи. Поздравим наших дорогих женщин, — возвысил голос Постников, поднеся бумажку к самым глазам, — с этим знаменательным днем. С первой в их жизни страдой! — сунул бумажку в карман пиджака, с облегчением перевел дух и захлопал в ладоши.
Налобихинцы и механизаторы поддержали председателя, нестройно зааплодировали.
Евдокия глядела в толпу жителей, ища знакомые лица. Там, в плотной толпе, мелькали белые рубашки и галстуки пионеров. Ребятишки были с букетами полевых ромашек и ждали знака, когда подносить хлеборобам цветы. Среди стариков и старух увидела Евдокия и Горева. Его худое, с узкой седой бородкой лицо было строгим. В руке он тоже держал букетик. И когда пионерам наконец подали знак, когда они, высыпав из передних рядов налобихинцев, устремились к механизаторам, тогда к ней и подошел Горев и протянул свои цветы, которые, оказывается, предназначались для нее.
— Не обессудь, Дуся, что с полынью мой букет-то, — глухо проговорил Горев и сразу же уступил место пионерам, им тоже не терпелось вручить цветы знаменитой трактористке.
— Спасибо, Кузьма Иваныч! — растроганно крикнула ему вслед Евдокия, не понимая, о какой полыни он говорил, и стала разглядывать его букетик, где среди ромашек оказались и две веточки с желтоватыми, в пыльце, пупырышками горькой степной полыни. Зачем он вложил их в букет? Для какой загадки?
Она подняла глаза, ища Горева, но не нашла и вздохнула, сама не зная отчего.
После Постникова говорили механизаторы. Они смущались, путались в словах и, закончив, поскорее ныряли за спины, будто боялись, что их еще заставят говорить много раз слышанные и, по существу, ненужные слова. Должна была выступить и Евдокия, но она отказалась. Зачем повторяться? И так все понятно. Постников глянул на нее укоризненно: как так, знаменитость — и не хочет выступить перед земляками. Однако упрашивать не стал, объявил Леднева, который был в механизаторском комбинезоне.
— Товарищи! — заговорил парторг. — Я сам сажусь на комбайн. Потому что мое место — среди вас, на поле. Я призываю всех, а коммунистов в первую очередь, провести уборку быстро и без потерь. Все, товарищи. Остальное скажем не словами, а делами!
Обернувшись, Евдокия нашла взглядом Юлию. Она задумчиво перебирала в руках ромашки, тонкая, гибкая даже в комбинезоне. Как ни странно, простой рабочий наряд не огрубил ее, а наоборот, подчеркивал стройность и молодость. Подле Юлии стоял Сашка Брагин, с улыбкой говорил ей какие-то неслышные отсюда слова, а Юлия, опустив голову, слушала его.
Наконец из репродуктора на столбе грянул походный марш. Механизаторы, как по команде, бросились к комбайнам. Затрещали моторы, пуская в небо сизые клубы дыма. Сашка сунул Юлии в руки свой букетик и тоже убежал. Юлия, с цветами, полезла на мостик своего комбайна. Там, наверху, она положила цветы рядом с сиденьем, уселась и стала давить на педаль стартера, от напряжения морща лицо.
Евдокия смотрела на нее уже с мостика своего комбайна, улыбалась ободряюще. Ох, как хотелось ей быть с дочерью, помочь ей отрегулировать двигатель, но неловко кругом люди, да и сама Юлия ни за что на свете не захочет показаться несамостоятельной. Двигатель у нее заработал устойчиво, сама сумела. И кивнула матери: мол, все в порядке. Евдокия ответно качнула головой: поняла. Перегнувшись через поручень, посмотрела назад, на весь строй комбайнов: все ли там в норме, можно ли трогать? Кажется можно. И медленно отпустила педаль сцепления.
Сразу же взревели двигатели всех машин, и комбайны, все как один яркие, огненно-красные, на высоких рубчатых колесах, медленно тронулись за флагманским, за Евдокией Тырышкиной, покачиваясь на тугой резине.
Длинная грохочущая колонна выезжала из деревни, высоко подняв над собою облако пыли и дыма, оно растягивалось, отставало, уплывая в синее Заобье. За комбайнами еще некоторое время шел народ, бежали ребятишки, провожая до края деревни матерей и отцов, махая им руками. Удачной вам страды!
Когда крыши Налобихи остались позади, машины, прибавив ходу, растеклись по полевым дорогам. Леднев с новой бригадой поехал на самые дальние поля, Брагины — на свои угодья, а Евдокия с женщинами — на Бабье поле, туда, где когда-то первый налобихинский председатель Горев обещал поставить золотой памятник.
Скоро женские агрегаты подошли к подножию Мертвого поля и, не поднимаясь на склон, остановились, ждали от бригадира команды. А Евдокия глядела на Мертвое поле, задумавшись.
Высоко стояло Мертвое поле, возвышаясь над всей округой, и на его плоской, как стол, вершине гулял ветер, куря бурой пылью, расчесывая скудную сероватую травку, которая росла тут редко, питаясь неизвестно какими соками, и не могла затянуть своей зеленой кожей убитую людьми землю. И подумалось Евдокии что не на Бабьем поле, а здесь, на высоком столе Мертвого поля, на котором не увидят люди хлеба много-много лет, поставить бы памятник. Памятник убитой земле. Чтоб у каждого, кто на него глядел, сжималось сердце от боли и вины перед землей и перед теми, кому здесь жить дальше. Но нет, никогда тут памятника не поставят. Человек не любит увековечивать свои проступки. Наоборот, было бы в силах, так срыл бы начисто все взгорье, чтоб не мозолило глаза, не напоминало о былом. Раз-де глаза не видят, то и ничего не было. Старики, которые все помнят, перемрут — и забудется…
Она хотела уже отвернуться от Мертвого поля, чтобы напрасно не травить душу, но ее внимание привлекло какое-то мелькание вверху. Подняла голову выше и увидела: над взгорьем, под легкими, прозрачными облаками, застывшими и тоже неживыми, кружились во́роны. Черные птицы, посверкивая опереньем, то опускались низко, к пустому, курящемуся пылью столу взгорья, то, почти не шевеля крылами, взмывали вверх, подхваченные порывами встречного ветра, совершая снова свой мрачный, безмолвный круг над Мертвым полем. Кружили и кружили они, косо падая вниз, как на добычу, и взлетая. Чего они искали там, где и искать нечего? И подумалось Евдокии, что Мертвое поле — само по себе памятник. А природа, матерь всего живого, послала сюда этих вещих птиц, спутников тоски и печали, кружить над мертвой землей в назидание людям: глядите и скорбите!
Комбайны сзади засигналили, отрывая Евдокию от раздумий. Что ж, надо думать о живом. Евдокия стала оглядывать стоящие позади машины. Кто за кем поедет, было давно распределено. За Евдокией, конечно же, — Юлия. Нинша Колобихина, красивая Валентина и Галка — сами теперь звеньевые и поведут за собой тех женщин, которые впервые сели за штурвалы. Нинша теперь в хвосте. А за Юлией стоял комбайн Варвары, жены Постникова. Упросил Евдокию председатель поставить к себе поближе. Варвара маячила на мостике, как монумент, заполнив собою все пространство, отведенное для комбайнера.
«Влезла-таки, никуда не делась», — добродушно улыбнулась Евдокия, еще раз оглядывая стоящие позади комбайны. Агрегаты работали на небольших оборотах, казалось, подрагивали от нетерпения, готовые рвануться с места. Женщины глядели на своего бригадира: чего она медлит? Еще миг, и все придет в движение. Сердце Евдокии наполнилось радостью и тревогой, как всегда перед самым началом. Она взмахнула рукой, прокричала весело и отчаянно:
— Ну, бабы, поехали-и-и!
И повинуясь этому ее взмаху руки, мощнее взревели моторы, закрутились мотовила, подминая к ножам тугие стебли пшеницы, комбайны стронулись с места и пошли, пошли, забирая в ширь Бабьего поля, рассредоточиваясь, растягиваясь в длинную грохочущую цепь. Пошли один за другим вдоль подножия Мертвого поля, оставляя за собой первые валки.
Урожай оказался не так уж и плох, лишь местами серели проплешины: хлеб там стоял низкий и редкий, хедер приходилось опускать так низко, что из-под жатки вздымалась пыль, все заволакивая собою. И Евдокия тотчас оглядывалась: как другие? Как ее Юлия? Но и Юлия и другие шли нормально, и никто пока не порвал ножей. Очень опасалась Евдокия за Юлию, что она будет вести комбайн неровно, и тогда идущие следом начнут вилять, равняя ее огрехи, но боялась она зря. Дочь вела загонку прямо, словно по шнуру. Оборачиваясь назад, Евдокия видела лицо дочери и думала, что Юлия, наверное, боится подвести мать и старается особенно. Теплое чувство благодарности подступило к сердцу. Молодец, Юлька! Пусть все смотрят, как работает молодая Тырышкина.
Валили пшеницу до самого заката, и лишь когда низкое солнце, пронзив дальний березник, коснулось своим краем загустевшего горизонта, Евдокия остановила комбайн.
— Все! На сегодня хватит! — крикнула она Юлии и заглушила двигатель.
Подтягиваясь к головной машине, другие комбайны тоже останавливались, вхолостую вращали мотовилами и замолкали.
Женщины тяжело спускались с высоких мостиков, оглушенные грохотом, с серыми от пыли лицами, и подходили к Евдокии. Переваливаясь с боку на бок, последней пришла Варвара Постникова, Дышала она надсадно и сразу мешком свалилась на стерню.
— Ну как, Варвара Дмитриевна, — весело спросила Евдокия. — Не растрясло тебя там?
— Провались оно все, — вяло отозвалась Варвара. — Помру, однако, бабы. Не выдюжу больше.
— Как это не выдюжишь? — с нарочитой строгостью накинулась на нее Евдокия. — Только еще косить начали, а она не выдюжит. А кто валки подбирать будет?
— Ой нет! До дому бы добраться. Не поднимусь завтра.
— Ничего, — смеялась Евдокия. — Поднимешься. Это попервости трудно, а потом привыкнешь, втянешься. Зато, когда уборку закончим, знаешь какая у тебя фигура будет? Как балеринка станешь. Утрешь нос своему Николаю Николаичу!
Во время работы Евдокия видела: валки у всех ложатся ровно, тянутся далеко-далеко, словно проведенные по линейке. Сейчас она прошлась по полю и еще раз убедилась: хорошо женщины косят. В местах, где пшеница была очень низкой, огрехов Евдокия нашла немного: аккуратно работали женщины, ничего не скажешь. Скорость в первый день бригадир задала небольшую и сделала это сознательно. Пусть привыкнут, втянутся новички, научатся косить на малой скорости, а постепенно ее можно будет увеличить.
— Молодцы, — похвалила всех Евдокия. — Первый блин, а не комом!
Довольна она была и Юлией: не отстает от других, старательно работает. Вот что значит Тырышкина.
По дороге домой Евдокия присматривалась к дочери: как она? Но Юлия держалась бодро, блестела глазами, ей что, она молодая, отдохнула маленько — и опять свежая.
Все же спросила:
— Устала, дочка?
— Не очень. Только руки болят. И голова кружится.
— Это пройдет, — сказала Евдокия. — Потерпи. Зато лучше узнаешь, как он, хлеб-то, достается.
— Думаешь, я не знаю? По тебе знаю, по отцу.
Евдокия улыбнулась:
— Это не то. Вот когда на себе прочувствуешь — другое дело. Да и пригодится тебе это.
— Пригодится, — согласилась Юлия. — Знаешь, что жалко? Запахи нельзя перенести на картину. Скошенный валок, оказывается, как-то по-особенному пахнет. Теплой землей, травяным, соком и еще чем-то свежим-свежим. Никак его передать не могу, этот запах… Мам, а ты, наверно, думаешь, что я ничегошеньки в деревенской жизни не знаю, да? Ну, в смысле мало бывала в поле? Это ты напрасно. Я ведь все-таки деревенская… — Рассмеялась. — Одна девчонка там, из училища, ездила за город и рассказывает: «Воздух — как лимонад». Представляешь, сравнение! Чисто городское сравнение. Я сама лимонад люблю, но сказать, что в лесу или в поле пахнет лимонадом, — нехорошо. Даже неуважительно к природе. Лимонад — это же искусственное. Эссенции разные, в общем химия. А в природе — все естественное.
— Ты тоже будешь городской, — сказала Евдокия с грустью.
— Ну и что ж, деревню-то я все равно буду помнить. И приезжать в Налобиху буду часто. В одной книжке я прочитала, что для художника очень важны корни.
— Какие корни?
— Ну вот если я из деревни, то и должна ее любить, помнить. Ею жить. И она будет питать мое творчество. Понимаешь?
— А еще не хотела оставаться, — укорила Евдокия. — Рвалась поскорее уехать. Теперь не жалеешь?
— Это другой разговор, — помолчав, ответила Юлия. — Не будем об этом, мама. Ведь решили…
Вечером Юлия не пошла в клуб. Поужинала и прилегла на кровать с книгой. «Все-таки устала», — подумала Евдокия. И когда дочь уснула, взяла книгу. Прочитала на обложке: «Психология творчества». Подумала: «Глубоко девка копает». И вздохнула: «Может, и правда в большие люди выйдет…»
Дни стояли теплые, ведренные. Бабье поле желтело аккуратно уложенными валками. И с каждым днем все меньше и меньше оставалось нескошенной пшеницы. Женщины в работу втянулись, даже Варвара и та жаловалась больше по привычке. Новички все загорели, только Юлию отчего-то загар не брал. Лицо ее оставалось бледным. Работала она молча и с какой-то отчаянностью. По вечерам она брала книгу и ложилась. Стала молчаливее и задумчивее. Один раз только и сходила в клуб на новый фильм. А то все читала, делала в блокноте какие-то наброски карандашом.