Снегу в тот год было мало, подули сухие теплые ветры. Стало засушливо. Яровые взошли вяло, просо все пожелтело, свернулось, пожухло. Лен и того был хуже, все поле льняное с проплешами, а гречиха совсем стояла худосочная. Озимые рано выколосились, отцвели и на жаре стали сохнуть, так и не набрав нужного налива. Обойди все поле — и одного колоска не найдешь, чтобы в нем было полное, сытное зерно.
И покосы не радовали: травы низкорослые, торчат словно солома, какого уж тут ждать сена… Значит, быть бескормице. Крестьяне погнали скот на продажу в надежде на хорошую цену за мясо. Но раньше их знали о видах на урожай помещичьи управляющие, крепкие хозяева да купцы-прасолы. Они еще с весны сбили цены на мясо. И когда потянулись гурты ненагулянных, тощих крестьянских коров, их скупали за полцены и того дешевле. В России властвовал неписаный, но непреложный закон сельскохозяйственного рынка: когда дорог хлеб — дешево мясо. Недород ничем нельзя было поправить.
В эту осень почти не было видно скирд на крестьянских полях. Озимь всю молотили сразу, как только сняли с поля, да и немудрено: всего намолоченного зерна едва достанет на новый посев. Да только и сеять его нельзя: уж больно худосочно, невсходисто. Кинулись крестьяне на базар, наменять на новину или подкупить хороших семян, ан не тут-то было — хлебушко подскочил в цене втрое против того, что был совсем недавно.
Картофель уродился мелкий и с большими проредьями, просо такое было изреженное и низенькое, что серп не брал, рвали руками прямо с корнем. Убранные и обмолоченные овес и просо не дали семян даже для нового посева.
Деревня была обречена. Нет ничего страшнее голода. Помещики и кулаки получали дешевые руки для любых сельскохозяйственных работ: крестьяне готовы были работать за один лишь харч. Но зажимает барин зерно до весны. Когда оно что золото блестит, пойдет голодный люд на любую работу: на все лето закабалится и свои земли забросит, дай только корку хлеба да жменю круп для каши детишкам.
Осенью бабы обычно стлали лен на лугах, чтобы вымочило его дождем, выбило ветром, потом его сушили, мяли, готовя пряжу на долгие зимние вечера.
Ситцы в то время были в деревне редкостью. Газеты писали, что на званом обеде королева Англии поразила все благородное общество. Подумать только, ее величество вышла в платье, сшитом целиком из чистого батиста.
В деревнях пряли сами из всего, что только прядется. Сами на ручных станках и ткали рядно, деревенское полотно. Из этого шили себе и порты, и сарафаны, и рубахи.
Этой осенью мало кто был занят льном — все оставили на семя, и тресты льняной почти ни у кого не было.
Пришли еще более черные дни и для Агафьи с Васяткой. В нетопленую половину к ним неожиданно вплыла Меланья.
Она сложила на груди свои ухоженные руки: холодно было в нетопленой избе.
— Ты не серчай тока, мотри, сильно, Агаша! — незлобиво сказала. — Не судьба нам вместях — двум хозяйкам ноне прокорму и недосыть нету. Померзнете тут, в холоду-то. Отец велел (так она звала деда Никанора) тебе вернуться к теткам. Оговорил он с ними, пустят на зиму.
Горько плакала Агафья, да беде, видно, слезами не поможешь. Как пришли, так налегке и ушли мать с Васяткой к старым теткам.
Но на этот раз произвола такого не стерпели односельчане. Мирской сход заставил Никанора Адеркина выдать матери с сыном шесть пудов ржи, меру пшена да пять мер картошки. В голодное время и это было щедро. И в жилье помогли солдатке крестьяне. Подыскав на окраине села курную избушку-развалюху, всем миром по грошику собрали немалые деньги — 25 рублей и уплатили их пьянице и моту, хозяину избы. Схватив деньги, тот навсегда покинул Осинники.
Когда мать топила печь, Васятка садился на пол, а сизый дым все равно разъедал глаза, лез в нос, в горле что-то словно комом вставало. Вскоре вместе с матерью он начинал надрывно кашлять. Зато в своей, да еще и теплой избе забывались все тяготы и недостатки — и дым, и кашель, и слезы. Лежи себе на лавке и мечтай о том, когда вырастешь и станешь таким же ладным, как отец. Тетки дали матери козу, она еще развела в избе кур, а под Новый год тетка Вера, взяв своего поросенка, забрав свою чашку, ложку и тарелку да два чугунка и постель, перешла неожиданно жить в избу к Агафье.
Всю зиму ходила Агафья на подённую молотьбу хлеба к деревенским богатеям, стирала на них, мыла полы, а по вечерам допоздна пряла чужой лен.
От Константина Адеркина давно не поступало никакой весточки. И Агафья теперь уже сама потребовала собрать сход, чтобы выделить надел мужа из хозяйства деда Никанора.
Шумели долго. Никанор наотрез отказался со снохой дело иметь, пока Константин сам не вернется и не потребует своей доли. Но сходка была на стороне солдатки.
— Дождешься, Никанор, пустят тебе люди красного петуха, — пригрозил Назар Великанов, могучий статный старик. Жил он бобылем, но хозяйство имел завидное и не признавал ни попа, ни барина; поговаривали, будто и перед самим волостным не робел. Слово Назара привыкли уважать, а уж если он погрозит — быть по тому, думали многие.
И Никанор смирился. По решению волостного суда, принятому на основании приговора схода, Агафье выделили тягло на всю семью. Она получила наконец мужнин надел земли, да еще и корову.
Поле пахал и засевал по сговору сосед. За это ему Агафья с теткой сжинали весь урожай, да еще и молотить помогали.
Теперь в семье Агафьи Адеркиной было немалое хозяйство.
И Васятка стал настоящим крестьянином. С раннего утра уходил он в поле. На поводке вел телку. Возле поля теленка подвяжет к колышку где-нибудь в овраге, а сам с песенкой елозит на коленках по льняной или просяной полоске и дергает сорную траву, репей и цветы. Ни тебе окриков, ни брани и попреков. Делай свое дело, и земля отблагодарит. И впрямь урожай выдался отменный. Что просо, что горох, что ленок — ни травинки, ни полынки, словно и не крестьянские, а барские это полоски.
— Твоей снохе, Никанор, видно, сам лешак помогает, — показывая на Агафьины полосы, поддразнивали старика сельчане.
В семье Никанора окончательно невзлюбили Агафью. Васятка опасался даже выходить на свою полосу, если рядом работали Адеркины.
Они так начинали браниться, с такой злостью смотрели на Васятку, что, не ровен час, могли и прибить.
Спокойнее становилось, когда на поле появлялся дед Назар Великанов.
— Здоровья, дед, жить тебе сто лет! — улыбаясь во всю бороду, кричал он Васятке, приветливо махая ему рукой.
— Здоровья желаю, Назар Захарович, — почти по-солдатски браво отвечал Васятка.
И не опасаясь теперь Адеркиных, смело шел на свои полосы.
По вечерам любил Васятка бегать в просторную светлую избу Великанова. Старик ласково привечал парнишку. Всякий раз находил Васятка у деда Назара какую-нибудь новую резную деревянную игрушку — то мужичок в малахае, длинной рубахе, широченных портах и лапотках, то медведь с лукошком на ремне через плечо, а иной раз конь с дивной гривой. Только с горбом почему-то и на задних ножках стоит, а передние с копытцами, как все одно барская махонькая болонка, поднял.
Стеснялся сначала Васятка даже подходить к этим игрушкам: «Маленький, что ли!»
— Бери любую, будет чем вечером займаться.
И Васятка с радостью начал забирать все, будь то конь, медведь или мужик в лаптях. У него теперь завелся целый угол с этими игрушками. Заберется Васятка сюда, расставит своих любимцев деревянных, а потом игру затеет.
— Скоро-скоро, дайте подрасти маленько, — обращался он к своим деревянным резным друзьям, — стану я, робята, энтим вона мужиком — и порты широки, рубаха холщова, как у деда, и кушак такой, и лапоточки. А куплю я себе коня саврасого, дюжего да послушного. И грива будет такая вот — ну и грива! И хвост красивый, большой. — Берет Васятка коника резного, гладит и словно извиняется перед ним. — Токо вот горба не надоть и такой собачьей выучки. Коню в борозде ходить или по сено там, по дрова. Где ж это видано, чтобы конь на задние ноги вставал? Срамота! — И Васятка задумывался, о чем бы еще помечтать.
— И еще, робяты, — брал он в руки медведя, — в лес ходить с отцом будем, зайцев, белок промышлять, а то и волка свалим.
С устатка клонило ко сну. Расстилал Васятка прямо тут же на полу овчину — старый теткин полушубок и сгребал всех своих резных любимцев к себе, а сам, засыпая, бормотал:
— А изба кака, робяты, кака изба будет! Знатно срубит отец, как у деда Назара — светло, просторно! Трубу над коньком поднимем — чисто чтоб топить, без дыма, без копоти. И еще, робяты… — но мысль терялась во сне.
Трудное время наступило и в семье Спиридоновых.
Дмитрий — хороший, трудолюбивый, выносливый работник. Возьмется пахать, борозду ведет ровно и не абы как землю царапает, а выворачивает пласт как следует, не на малую глубину загоняя сошник. После бороны земля у него будто опара — легкая, пушистая, а значит, плодородная. Сеет в широкий размах, но семя ложится ровно, не скучивается и не изреживается при разбросе. Чувствует Дмитрий и силу руки, и ветерок, под который зерно кидает. А косит — любо-дорого смотреть. «Вжжик, вжжик», — звонко поет коса. Широкий захват и сильный ровный срез. Линию укоса держит, хоть по веревочке равняй — лучше не будет.
Понимает Дмитрий, когда что сеять, когда какую траву косить, когда ее разбить-раструсить, когда вовремя сухую в копешки пособрать, когда в стог сметать. И труда на крестьянские работы тратит поэтому не боле, а помене, чем иные. Знает: хозяйство водить — не разиня рот ходить. И работает по-русски — разудалыми порывами. Вёдро не ждет, гляди только, а то дождь ударит, и половина труда впустую пошла. Надо спешить.
А вовремя рожь убрал, сено скосил — ходи себе гоголем. И семья сыта, и скотина будет накормлена.
Но, видать, одно дело работать сноровисто да ухватисто, другое — всей душой хозяйство любить. Так в крестьянствование войти, что только бы хлеб да навоз, скот да земля в голове сидели. Не успел одного дела спроворить, а в голове сама и о другом думка созрела, и к третьему деньку мысль готовится. Мало только сегодня успеть, ему непременно надо суметь и о завтрашнем дне подумать. Этой глубокой хозяйской сметки на долгие годы вперед как раз и не было у Дмитрия. Может быть, она и пришла бы со временем. Да дело-то обернулось по-иному.
Два года подряд засушливы. А весны, наоборот, мокрые и холодные: сеялись поздно. А палящее солнце высушивало, сжигало всходы. Яровое совсем пропало. Первый год поддержала только озимь. Рожь хорошо зацвела и выколосилась.
Но и тут ждали беды.
Дмитрий, получив полторы десятины землицы в аренду, распахал ее и засеял по первому году льном. И угадал. Хороший удался ленок. Труда много, да отдача дорога: тресту продал — на весь год ржицей запасся. А потом посеял хлебушко. И опять хорошо.
На третий год стало хуже, а на четвертый земля истощилась и отказала, кормилица. Еле на новый посев зерна собрал, и все оно жиденькое, тощее и невсходистое. А пока с яровым копался, думал хоть на семена урвать, — трава погорела. Скосил, конечно, а и половины обычного не сметал.
Долгий совет держали дед Силантий и дядя Митяй. Впереди целый год, а у зимы рот велик. Нужен хлеб, нужен корм скоту, да и на посев зерна хорошего надо.
Скрипкой да травами, свадьбами да похоронами семью не прокормишь. Лапти — невелик доход, а и тот сократится. У всех одна беда, всех голодный год ожидает.
Кабы думать только о себе, много ли деду Силантию, скажем, надо? Котомку на плечи, скрипку под мышку — и по селам да ближним городам. А скотину куда? Она прокорма требует. А без скотины не вспашешь, не посеешь, на оброк не заработаешь. Он один оброк-от, почитай, рублей тридцать пять, а то и все сорок вытянет. А это четыре-пять кулей ржи, которую не посеешь — не пожнешь.
Все это обдумал Силантий, а потом сказал:
— Барин ни в жисть не даст, до весны будет тянуть с хлебом, а там возьмешь два круга, и пропадай своя пашня, свой покос, своя скотина.
— Может, попытать на зиму призанять у мельника? Все одно какая-никакая, а рожь ему везти молоть.
У мельника еще никогда Силантий не одалживался. Там больше все безлошадные батрачили.
Так и порешили — ехать Дмитрию с рожью к мельнику и попытать заодно об условиях займа деньгами или хлебом.
Маловодна, но быстра, напориста Светлая речица. По высокому берегу низко над водой склонились повислые березки, ракитники да плакучие ивы. Еще недавно тихо здесь было, нелюдимо. А теперь шумит. Всю свою нерастраченную силушку обрушивает на лопасти мельничных колес. Грохочут жернова, дробя тощую крестьянскую рожь, крупорушка обдирает с проса шелуху. А поодаль стоит сукновалка. Бьют бивки сукновалки, готовя самотканое крестьянское рядно.
Митяй выехал еще затемно. Восход встретил в пути. Слышал, что осенью на мельнице завоз немалый и жернова загружены непрерывной работой до самых белых мух. Редко найдешь теперь в их округе крестьянина, что не стал бы здесь в черед со своей ржицей.
Два мешка зерна и те с каким трудом нынче с поля урвал Дмитрий, но и горсть зерна смолоть надо, чтобы мука была.
По утреннему зоревому холоду ходко бежит Серко. Дмитрий свернул цигарку: для дум и при пустом желудке затянуться — одно удовольствие. А тут еще нагнал такого же работягу-крестьянина из соседних Осинников. Пораньше Дмитрия, видать, выехал внук известного во всей округе крепкого крестьянина Никанора Адеркина Игнат, да возок у него потяжелее, потому и коник быстрее пристал.
Игнат еще совсем молодой, неженатый, но в крестьянстве сызмала. Не очень и разговорчив на людях, стеснительный, а вот встретил знакомого (Курсанов из их села, Осинников) — разговорился.
— Не боись, за тобой буду, только мой Серко вроде бы свежее, возок мой мал, обгоню тебя, прыгай на мои мешки, погутарим, а твой за моим ходчее потянет! — крикнул Игнату Митяй, обгоняя адеркинский возок.
Игнат понял: тянет Митяя к односельчанам, все дни один. Не село, где живет ноне Курсанов, — глухая заимка. Пробежался Игнат со своим коником. На ходу отвязал повод от колечка под дугою и захлестнул крестьянским узлом за крюк на задке Митяевой телеги. А сам забрался к земляку.
— Сколь везешь? — спросил Митяй.
— На первый раз четыре куля, а дале видно будет.
— Едешь впервой?
— Один — впервой, а так с отцом да с дедом, почитай, кажиный год езживал.
— Мельника знаешь?
— А кто его не знает? Да и он всех нас крепенько помнит.
— Почто так думаешь?
— Мельник — наш мужик, с ухваткой. К примеру, он сам следит за помолом, каждому крестьянину ставит зарубки на бревне.
— А это пошто?
— Дак замету делает своим приписным. Ты чё? Разве николи не бывал?
— Нет, не случалось.
— Ну так и тебе у мельника зарубка особая будет.
— А сколь денег берет за помол куля зерна, не слыхивал?
— Расплата у нашего мельника не зерном и не деньгами!
— А как?
И тут Игнат рассказал Митяю такое, о чем он, сидя у себя на заимке, и слыхом не слыхивал.
— Помещика нашего небось знаешь? — начал Игнат.
— Ну, знаю. Дед с бабусей да и Фрося моя на барщину ходят.
— Так вот слухай. Богат наш помещик — лесные угодья чуть не до самого уездного города, все выгоны в любом селе округи — помещичьи, а сколь земли ему понаотрезали, да еще и самолучшей, вокруг кажного селенья!
— Так на то он и тайный советник царев, почитай, один из самых богатых в уезде, — по привычке сжимая пальцами вконец докуренную, но еще тлеющую цигарку, ответил Митяй.
— Дык наш мельник прикупил у него землицы столь, что, гляди, пять — семь лет пройдет, и догонит богатством самого помещика.
— У помещика сколь приписных крестьян, все взаймах еще с самого освобождения, есть кому землю его обрабатывать, — пояснил Митяй.
А Игнат разулыбался.
— Ну и неправда твоя. Почитай, все отрезки мельник уже скупил у помещика. Тому спокойней, денежками живыми запасся, в банке проценты текут. А о землице теперь вся забота на мельнике. Ему рабочие руки позарез, только дешевые, чтобы затраты на землю оправдать да еще и в барыше остаться. Понял?
— Начинаю кумекать. А ты-то все откель знаешь?
— Есть люди, рассказывали, — потускнел вдруг в беседе Игнат.
Митяй почуял: опасается парень назвать своего наставника.
— Чё ты обиделся? Мало ли что у нас, мужиков семейных, с языка слетает! — Митяй был лет на пять старше Игната, но уже много лет женат. — А ты не принимай к сердцу. Дело говоришь, и слушать тебя горазд я хоть весь день.
— Хорошо бы нам в день-то управиться, — заметил Игнат. — Иной мужик и по трое суток возле мельницы на одном мешке ржи сидит. А другой поначалу еще отработает на помоле неделю или две, а свое зерно нетронуто в мешках преет, да к тому же еще и коника мужицкого в эти дни хозяин для своих дел пользует.