***
Октябрь – лакуна между прохладой и холодом. Манекены у магазинов уже в теплых куртках, но все еще босиком.
***
В Иркутске байкальский нефрит оборачивается булыжником, байкальский загар бледнеет прямо на глазах, байкальская вода в крови меняется на хлорированную. Не остается даже фотографий, потому что я против жалких попыток передать на фото свет, цвет, запах, ощущения степного ветра в лицо и гладкости воды у колен. Но каждая поездка меняет что-то внутри, там, где вечное лето и вечный Байкал, и сама я немного вечная
***
Памятка всем. Когда разговариваешь с журналистами, надо сделать нейтральное лицо и говорить тихим, спокойным голосом что-то общеизвестное, типа «Мама мыла раму», «Дважды два – четыре» и проч. Всё, что вы скажете помимо этого, будет использовано зверским образом.
***
Яблочный спас, Преображение Господне. В этот день лето становится таким зрелым, что только тронь, и брызнет сладкий-сладкий сок с едва уловимой ноткой начинающегося брожения. После этого дня лето уже откровенно киснет, преет, бродит, как забытый на подоконнике или в диване положенный туда для созревания плод. Люблю этот праздник. Много лет назад я ехала туманным утром в почти пустом автобусе и на заднем сиденье нашла грушу. Огромную, с два моих кулака, спелую, с натянутой кожицей, которая, казалось, вот-вот лопнет из-за напирающих изнутри душистого сока и влажной мякоти. Я села рядом с грушей и ехала долго, вдыхая ее аромат, а потом положила в сумку. Носила ведь день, наслаждаясь запахом и осознанием того, что у меня есть такая груша. А вечером дома ее съела так, как будто она – само лето, нет, только август, жаркий и спелый. С тех пор на Яблочный спас мне всегда дарят подарки, преимущественно сельскохозяйственные.
Год назад у меня был очередной адский рабочий день. С 8 утра до 6 вечера я не выходила из редакции, голову от компьютера не отрывала. Потом до 7 вечера брала интервью. Возвращалась домой на трамвае со звенящей и пустой головой. «Эх, – тоскливо думала я стихами Пастернака. – Как обещало, не обманывая, прокралось солнце утром рано косою полосой шафрановой от занавеси до дивана». На остановке толпа вышла из трамвая, и я увидела на полу прямо перед собой картофелину. Большую, нарядную – одетую в тоненькую, местами треснувшую молодую кожуру, желтую. Яблочный спас! Сибирь! Какие яблоки? Картошка! Я засмеялась так, что весь трамвай обернулся на меня. Потом, конечно, подняла подарок, погладила бережно. Как обещало! Не обманывая!
***
Я шла мимо шкафа, как вдруг услышала оттуда тихий и настойчивый зов. Чьи-то мятые голоса звали: «Мы здесь, открой, мы здесь!» Я воззрилась на шкаф, пытаясь вспомнить, что это вообще за предмет мебели и зачем он тут стоит, да еще и звуки издает. Есть дверь, значит, она куда-то ведет. Любопытно – куда. Я дернула дверь. И на меня тут же навалились, на голову сразу упало, закрыло лицо. Я вслепую отбивалась от чего-то мягкого и неумолимого, потом вцепилась зубами, раздался треск и обиженный голос: «И зачем сразу кусаться-то? Боже, какая дикость!» Я скинула с лица и отпрянула. Смутно знакомые вещи, попадав, устилали пол вокруг меня.
– Вы кто?
– Твоя офисная одежда! Ты что, не узнала нас? Она нас не узнала…
Моя одежда? Я подняла с пола какую-то черную матерчатую трубу.
– Ты что?
– Юбка.
– Юб-ка? Два слога, две гласные и две согласные. Что с тобой делать-то?
– Надевать и носить. Да не так, ноги пихай!
– Куда же пихать? Штанин нет. Прямо в эту дыру две ноги сразу? Вы серьёзно?
Ха-ха-ха. Какая нелепость.
Юбка, соскользнув, снова заползла в шкаф, напоследок показав язык ярлыка.
А я подняла совсем что-то невообразимое – длинный мешок с несколькими прорезями. Как это можно вообще надеть, я не представляла.
– Куда через ноги? Застрянешь же! Платье через голову надевают. Ой, больно!
Я уже застряла в мешке, кое-как его выдернула из него ноги и снова подивилась, какие бывают бесполезные вещи.
– Ты куртка?
– Я пиджак.
– Приятно познакомиться.
– Да мы уже знакомы. Мы были так близки. Ты надевала иногда меня на голое тело, и моя шелковая подкладка гладила тебя…
– Э, э, постой, давай-ка без неуместной эротики. И прости, ты мне вообще-то не нравишься. Можно, мы останемся просто приятелями? На расстоянии… Да не плачь ты, все отношения рано или поздно заканчиваются.
Вещи начали роптать. Блузки и пиджаки поднимали рукава, обвивали ими мои ноги и ползли вверх, юбки прыгали, как собачонки, хватали за пальцы, платья вероломно напали со спины и стали взбираться на голову, чтобы надеться. Я дралась как львица, скидывая одежду и пинками загоняя ее обратно в шкаф. Когда последний прищемленный рукав, шипя, втянулся внутрь, я вздохнула и поклялась никогда больше не. Начинался девятый месяц удаленки.
***
Доченька-пятиклассница начала писать мемуары про начальную школу. В первых строках она сообщает: «Я помню то беззаботное время…» Галину начальную школу я помню как ад.
***
Подслушано в маршрутке.
– Ты сказал ему, что он одет, как раскрашенный попугай?
– Нет, я по-другому выразил свое мнение. Я сардонически улыбнулся.
Я аж голову свернула, чтобы поглядеть на говоривших. Два обычных паренька. Вышли на остановке и пошли в авиационный техникум. Сардонически! Боги мои.
***
Последний звонок в школе я помню не очень. На единственном фото я стою улыбающаяся, машущая рукой и что-то декламирующая. Причем, в белых кроссовках и колготках в сеточку, розовой блузке и строгой синей юбке. Моды тогда вообще не существовало, были только суровые экономические реалии – 1991 год. Помню только, что все время глотала слезы и отмершие клетки эпителия слизистой оболочки, которые в народе бодро именуются соплями. Я всегда была жутко сентиментальной. Но раньше этого стеснялась, а теперь – нет.
Чуть лучше я помню выпускной в школе. Начну с того, что я написала песню. Гениальную, конечно. И очень сентиментальную. Даже не буду сейчас писать слова, а то разнюнюсь. Учитель музыки подобрал мелодию и лихо играл на баяне. А мы пели хором: «Я не хочу, чтоб в памяти погас последний этот год печально-радостны-ы-ы-ы-ы-ы-й…». Ну вот, закапало.
Впрочем, начать надо с другого. С экономических реалий. А они были таковы, что надеть на выпускной было абсолютно нечего, я даже приглядывалась к папиным сетям для ловли рыбы, но постеснялась. Нам выдали талоны на обувь, и несколько последующих лет наши мамы щеголяли в одинаковых белых босоножках на платформах, столь же удобных, сколько убогих. Девочки категорически отказались это надеть на выпускной. В итоге у меня были замшевые серые босоножки без каблуков, абсолютно не праздничные, но новые, что делало их в моих глазах черевичками с ноги императрицы. С двух ног то есть.
А еще папа достал отрез шелковой материи с набивным рисунком из Китая. Не надо только – фу! Тогда границу только-только приоткрыли, и к нам в Забайкалье потек ручеек очень качественных, фабричных китайских товаров. Ткань была роскошной, нежной, переливающейся, натуральной, чудеснейших оттенков. А условная Эвелина Сидоровна из местного ателье, по-моему, сразу родилась с руками из попы. И еще без глаз. И без мозга. Последнее обстоятельство способствовало тому, что я получила на выходе жуткое платье фасона от «тети Моти» с жабо на груди. Я рыдала. До сих пор иногда рыдаю, когда хочется поплакать, а других поводов нет. Надела я потом это платье еще один раз и больше не стала, ибо кто же уродует себя по собственному желанию?! Далее. Прическу, разумеется, мы все делали по домам. Мама накрутила на мои волосинки («волос – на три драки», – говорила моя добрая тетя Лида) термобигуди, которые мы всегда кипятили в какой-то железной лоханке, из коей кот любил лакать. Потом это все было расчесано, получился гибрид барана с одуванчиком. Как говорится, если живенько, то хорошо. Макияж не сохранился в памяти. Наверное, что-то было в виде черной обводки.
Культурно-спортивный центр, где в нашем небольшом степном городке протекала основная культурная и спортивная жизнь, располагался прямо перед моим домом, метров в 50, а школа – за домом, метров в 49. Помню, мы шли от школы, неся скудные забайкальские цветочки в трепещущих ручонках. Торжественное и нудное вручение аттестатов, грамот и слова директрисы можно пропустить. Ни в какие анналы событие не вошло. От этого действа у меня осталась черно-белая фотография, на которой я предстаю в момент вручения аттестата немного со спины, однако отлично видны жабо платья и кудельки от термобигудей. Потом из кинозала мы прошли в зал, где обычно бывали дискотеки под «Ласковый май». Там расставили столы с угощением, но без спиртного.
Для маловозрастных напоминаю – в СССР стоял сухой закон, впрочем, изрядно подмоченный самогощиками, у нас в подъезде на пятом этаже многодетная семья кормилась тем, что варила самогон, их квартира в широких народных массах подпольно именовалась пышно – кафе «Луна». А перед торжеством мои родители вручили мне чекушку настоящей водки с призывом приходить во время выпускного к нам домой с подругами и культурно выпивать. Благо – 50 м можно не то что добежать, а доползти. Я, скромный забайкальский подснежник, почти ромашка, была безмерно удивлена, но обещала зайти и освежится.
Мне жаль, что я не помню саму вечеринку, вот почему-то запало, как в однотысячедевятьсотлохматом году я нашла три рубля, а вот этот вечер – нет. По-моему, опять пели сочиненную мною песню про «нам скоро расставаться, одноклассники-и-и-и», хлюпая и всхлипывая коллективной носоглоткой. Что-то ели. Наверняка. Если рассуждать логически, должны же были нас чем-то покормить, детей своих! Первый глоток водки в моей жизни мне не понравился. И как эту гадость пью, удивлялись мы с девчонками, зайдя ко мне домой в третий раз и допивая последние капли из чекушки. А потом, что называется, и все завертелось…
У Светки Ш. родители готовились к юбилею. С размахом – бражка мирно покоилась в огромном бидоне. «Вкуснющая, на лимонных карамельках», – сказала Светка, открывая крышку и принюхиваясь. Я сидела на кухне, закинув ногу на ногу и любуясь новенькими капроновыми колготками, купленными чуть ли не за год и береженными специально для выпускного. Для тех, кто не рожден в СССР, поясняю – целые колготки в те времена стоили примерно 2\3 барана (по нашим меркам). Следующий миг в памяти – я лежу на диване и снова гляжу на свои ноги, вернее, на дырки, обезобразившие мои колготки. Мою речь подруги записали на бумажку и потом читали вслух: «Проклятый Горбачев! Почему он не может обеспечить всех желающих женщин Советского Союза колготками? Почему проклятые империалистки имеют по две или даже три пары целых колготок, а мы, жительницы самой прогрессивной, лучшей страны мира, ходим в лохмотьях, как суки распоследние». Не думайте, что это лимонные карамельки во мне взыграли, я такая была в натуре.
Утро подкралось незаметно. Тьма старой жизни таяла на горизонте, когда мы со Светкой и Наташкой Ф. (куда делись остальные – так осталось и не выясненным) вспомнили, что собирались встречать рассвет. Сбор был назначен около резного деревянного рынка часов в шесть. Когда мы пришли туда, уже никого не оказалось. Уехали. Только на мясном прилавке лежали две понурые фигуры. При ближайшем рассмотрении оказались одноклассниками – Валькой и Славкой. Они мирно спали, подтянув ноги в отцовых выходных штанах к подбородку. Будучи разбуженными, покорно поплелись за нами на сопку. Почему туда, очередная тайна, ведь все остальные уехали на реку Онон встречать рассвет, как и положено добропорядочным выпускникам. Мы перлись на покрытую еще прошлогодней колючей степной травой сопку, периодически падая и обдирая ноги, руки и щеки. Потом сидели и смотрели вдаль.
Он был прекрасен, мой первый взрослый рассвет. Впереди стояла студенческая юность. И я встречала ее во всеоружии: ободранная, впервые пьяная, счастливая и свободная.
***
«Ты моя юница, моя отроковица», – говорю я девочке. А она в ответ: «Нет, я гаврица». Вот так мы с ней расширяем словесный запас.
***
Пошла я вчера за водой на колонку. Редакция у нас – в исторической части Иркутска. Сами сидим в старинном доме с видами на старинный туалет и старинные сараи. Буквально всё дышит и пахнет историей. А через дорогу – колонка. Там вода очень вкусная. А пить жутко захотелось холодненького, не за пивом же бежать! Взяла я кружку, накинула на голову алый платок с розами, надела шубейку а-ля рюс, подхватила подол длинного платья и пошла. Налила воды с льдинками, пью, метелью любуюсь, очами повожу. Вдруг вижу – стоят поодаль две поднебесные женщины, закутанные, как французы 1812 года, и фотографируют меня. Или видео снимают. Так что теперь я готовлюсь стать популярной у пары-тройки миллиардов китайцев.
***
Дернул меня черт на рынке пройти мимо рядов сала. Зрелище умопомрачительное, запах с ног сбивает, продавщицы орут: «Девушка, хозяюшка, сударыня, эй». Мочи моей нет. Подхожу и говорю строго, глотая слюну: «Вы знаете, что вы торгуете наркотиками?» Женщина сразу всполошилась, забормотала, мол, какие наркотики, хрюшу растила с пеленок, молочком кормила, хлебом потчевала, никакого допинга не давала, он же не на Олимпиаду собирался. Эта передышка дала мне собрать волю в кулак и покинуть ряд соблазнов. Сало – мой личный сорт героина.
***
Приходили два мужа на час. Справились за полчаса. Содрали с меня тысячу рублей. Напоследок сообщили, что у них есть еще квалифицированные сантехники и стриптизёры. Знают черти потные, что нужно взыскательной женской душе.
***
Решила так – как только порвутся последние колготки, так сразу наступит лето, невзирая на снег и метель.
***
Про свободу 25 рублей мне рассказала дочь. Оказывается, если имеется такая сумма, то человек может уехать на другой конец города и еще купить жевательную резинку. Это и есть свобода. «Но можно же уехать и без денег, зайцем, – сказала я. – Для свободы иногда не нужны никакие деньги». Дочь хмыкнула.
И на следующий день судьба испытала меня. Поехала я за последним своим паспортом. Когда вошла в трамвай, поняла, что кошелек остался лежать на рабочем столе. Я лихорадочно нашарила по сумке 10 рублей мелочью, на билет не хватало еще 5. И можно было признаться кондуктору, сунуть ему имеющуюся сумму и ждать от него решения судьбы, сгорая от стыда. Но я предпочла благородный путь зайца. Втиснувшись поглубже в толпу, накинула капюшон и уставилась в окно. Кондуктор прошел мимо черной меховой глыбы несколько раз, даже не заметив. Я умею быть невидимкой, если надо.
На обратном пути я решила ехать на троллейбусе, на трамвае в объезд было слишком долго. Задача усугублялась тем, что кондукторов в троллейбусах нет, все выходят через первую дверь, платя водителю. У меня было несколько вариантов: сунуть 10 рублей мелочью и быстро выйти, пока он не посчитал (может и не посчитать, а так бросить в общую кучу); дождаться, пока водитель откроет большие двери, чтобы запустить новых пассажиров, и выскользнуть (но позорно всем показать заячью натуру); признаться водителю и отдать то, что есть (тоже позорно, особенно если деньги не возьмет).
Когда муки выбора стали невыносимы, я вспомнила, что иногда пассажиры роняют деньги. Я заглянула под сиденье и увидела там две монетки – в 5 и 10 рублей. Подняла последнюю и оттерла ее бумажным платочком, пока та не засияла. Вышла из троллейбуса, и тут меня накрыло чувство свободы. У меня еще оставалось пять рублей на жевательную резинку.
***
Пришло поздравление из Забайкалья: желаю денег столько же, сколько китайцев. Там в китайцах исторически знают толк.
***
В вечернем трамвае в Иркутске едут странные люди. Передо мной сидит мужик, по возрасту ближе к старику, и бормочет. Его бормотанье идёт на одной интонационной волне, с небольшими паузами: «Совсем беспредел, отправляют к наркологу, а направление не дают, вот и плати… Ты куда поехал поперек трамвая?.. Судьи все продажные, а вот прокуроры – не все… Да, Борис Дмитриевич… И я бы к ней даже не подошел, но надо…» Сначала я думаю, что он говорит по телефону с неким Борисом Дмитриевичем, но потом он взмахивает пустыми руками, и я заглядываю по очереди в его уши, торчащие из-под шапки. Нет там наушников. Мужик разговаривает сам с собой. Или с воображаемым другом.
Наискосок сидит женщина в берете и читает толстую книгу «Дневник свекрови». Периодически она отрывается от нее и строго поглядывает на меня. Взгляды все суровее. Через пару остановок я чувствую, что это я вышла замуж за ее сына и стала неугодной невесткой. Женщина старше меня лет на 10-15, в принципе, в свекрови мне не годится. Значит (озаряет меня догадка), сын женился на женщине старше его (на мне), что скверно. Да еще и с ребенком ее (меня то есть) взял, что уже ни в какие рамки не лезет! Вот почему она так зло на меня поглядывает.
Внезапно ударивший в окно трамвая снег возвращает меня в реальность. «Борис Дмитриевич», – шепчу я мужичку в затылок. «Здесь я», – отвечает он монотонно и продолжает монолог, даже не оборачиваясь. Обычный мужик, только, видимо, одинокий. Я улыбаюсь женщине с книгой, и вдруг вижу, что она не злая, а просто устала. В вечернем трамвае много странных людей. И я – одна из них.