На еду мать всегда звал кто-то.
Слышался шорох.
Кто-то подходил к логову, что-то тяжелое опускал у входа и подавал голос.
Мать поднималась и вылезала наружу.
Даже если они в это время сосали ее, все равно поднималась и шла, и они отрывались от ее сосцов, падали и, беспомощно барахтаясь и скуля, тыкались друг в дружку носами, отыскивали ее.
Но вокруг жил только ее запах.
Самой ее не было.
Когда мать возвращалась в логово, она приносила с собой запах другого волка. От нее всегда пахло другим волком, если она вылезала наружу.
Это был запах отца.
Но Серый узнал об этом потом, когда подрос: отец с ними в логове не жил, жила только мать, отец прятался в кустах, караулил, чтобы их никто не обидел.
Серый помнит, как увидел его первый раз.
Он уже подрос настолько, что мать разрешила ему выползти из норы.
Было утро.
Пели птицы.
Пахло росой.
Серый сделал несколько шагов по траве и упал. Лапы были толстые, широкие, и он постоянно запутывался в них и падал но поднимался и шел, ковыляя как попало.
И тут он увидел его, хотя и не знал еще тогда, что это он: на Серого надвигалась гора меха, и это было так страшно, что Серый перевернулся на спину.
Большое подошло.
Толкнуло его носом.
Начало вылизывать ему брюшко. И Серый понял, что это не опасно, и завизжал от радости.
Так он познакомился с отцом.
Потом его узнали и брат с сестрами, они тоже стали вылезать наружу. Было смешно смотреть, как они учатся ходить на толстых расползающихся лапах: Серый к тому времени чувствовал себя на ногах уже уверенно.
Волчата барахтались в траве.
Мать сидела у норы.
Наблюдала за ними.
Отец прятался в кустах, сторожил их, и стоило ему, бывало, подать знак о тревоге, как мать сейчас же хватала их за загривки и затаскивала в нору, и там они все затаивались, пока отец не подавал знак, что опасность миновала и можно опять вылезать и баловаться в траве.
Ночи отец проводил в степи, возвращался поутру, нагруженный добычей.
Они ждали его у входа в логово.
Все вокруг, облитое росой, курилось, сверкало, синело, золотилось. Бабочки, обмершие в ночь, отогревались, стряхивали с себя оцепенение, начинали летать.
Токовали.
Трещали.
Чиликали птицы.
Горело разрастающееся зарей небо.
И в эти торжественные после ночи минуты, когда широкими полосами света вливалось в лес солнце, и появлялся отец. Весь мокрый от росы, он подходил к логову, сбрасывал с плеча к ногам волчицы то, что сумел добыть, и отступал в кусты, прятался в них, поглядывая издали, как ест она.
Иногда отец возвращался с охоты ни с чем.
Близко к логову не подходил.
Останавливался у кустов, в которых таился днем, прятал глаза. Отвисшее, потолстевшее за ночь брюхо его почти касалось земли, сыто волочилось по травам.
Отец хитрил.
Мать видела это.
Она поднималась и выходила ему навстречу. Шерсть на загривке у нее вздыбливалась, оскаливались острые зубы, и по этим признакам отец догадывался, что его будут сейчас кусать.
Он пугался.
Подбирал под себя хвост.
Уши его прижимались к затылку. Он весь как-то вдруг становился меньше, незащищеннее, скулил, поворачивался к волчице боком, раздвигая просящей трусливой улыбкой губы.
Но мать не давала обмануть себя.
Она морщила нос.
Чутко втягивала ноздрями настоянный на лесных запахах воздух, словно хотела убедиться — не ошиблась ли.
Хватала отца за живот.
Отец взрыдывал, отступал, но мать настигала его и кусала до тех пор, пока он, сгорбившись, не отрыгивал то, что нес ей и детям и, не утерпев, съел дорогой. И только заставив отдать съеденное, мать оставляла его в покое, и он, покаянно вздыхая, отползал в кусты и стыдливо прятался там до вечера.
По ночам, когда отец уходил на добычу, мать ждала его, прислушиваясь к каждому шороху, была неспокойна. Ее тревога передавалась Серому и брату с сестрами.
Они поскуливали.
Жались к ней.
С опаской поглядывали на тусклое пятно входа — что там, в черной глубине ночи? Почему тело матери так напряглось? К чему прислушивается она?
Серый тоже прислушивался.
Остро настораживал уши.
Вглядывался в ночь.
Месяц проливал на лес голубое сияние, и в пустынном свете его черно покачивались деревья, и становилось еще страшнее: отчего покачиваются они?
Они что-то знают?
Чего-то ждут?
И сыч за деревьями кричал полным ужаса голосом.
Мать замечала напуганность их, наклонялась к ним, подпихивала носом к животу, к роднику жизни. Они присасывались к сосцам ее и, ощутив во рту молоко, забывались... Покормив их, мать опять садилась у входа и, постригивая ушами, слушала живую, копошащуюся тишину ночного леса.
Особенно мать была неспокойна, когда далеко за лесом что-то бухало, что-то блеяло и что-то лаяло, и визжало.
Мать вылезала из логова.
Стояла, переступая с ноги на ногу, в оцепенелой тишине, слушала, напрягаясь всем телом, порывалась бежать туда, за лес, где бухало, лаяло и визжало, но, вспомнив о них, возвращалась в логово. И тут же снова вылезала.
В такие ночи отец чаще всего возвращался ни с чем. Он продирался сквозь кусты, и мать, заслышав его, кидалась ему навстречу, обнюхивала его, толкала плечом, ласкала его, терлась подбородком о его голову, хотя отец и не приносил ничего.
Она счастливо прыгала возле него.
Носилась кругами.
Наморщивала нос, смеялась. Большой, глыбный, он охотно принимал ее ласку, клал ей на спину голову, и они так сидели долго.
К лету того, что добывал отец, хватать не стало, и мать начала уходить на охоту вместе с ним.
Серый ждал их спокойно.
Он знал: они придут, потому что они приходили всегда, и он спокойно сидел в логове, а брат и сестры подползали к выходу, запрокидывали головы, хныкали.
И как только раздавался их скулеж, лес сразу как-то вдруг оживал.
Слышнее становились шорохи листьев.
Тревожнее крики сов.
И звезды прятались за облаками и переставали мигать.
Так казалось Серому. Страшась неведомого, он заталкивал брата и сестер в глубь логова, затаивался возле них, прислушивался: не крадется ли кто, не шуршат ли чьи шаги по лесной прели. Он был сообразительнее брата и сестер и понимал: на голос могут прийти и обидеть. Но никто не приходил, только, попискивая, порхали над поляной птицы да сизый туман подползал из низины и мутно заглядывал в логово.
Волчата ели все, что приносили отец с матерью.
Насытившись, они затевали игры — боролись, гонялись друг за дружкой, носились кругами, таскали друг друга за хвосты.
Учились они и охотиться.
Учились на матери: они подкрадывались к ней, прыгали на нее из травы, рвали ей уши, хватали зубенками за бока. Она молча и терпеливо сносила их укусы.
У отца терпения было меньше.
Он очень боялся боли.
И как только волчата начинали кусать его, поджимал хвост и трусливо удирал в кусты. Они находили его и там, и тогда он самого настырного хватал за шею, прижимал к земле или за ухо тащил к логову, клал у ног матери, а сам убегал и прятался: волчице доверял он растить волчат волками.
И она растила их.
Позволяла себя царапать.
Кусать.
Хватать за горло.
Когда они подросли еще больше, мать стала отваживать их от молока: она убегала от них, пряталась, несильно кусала в нос или начинала лизать мордочку, шею, брюшко.
Волчата забывались.
Засыпали.
А проснувшись, ели то, что отрыгивала мать или вернувшийся с охоты отец.
Учились они добывать еду и сами: ловили мышей. И тут Серый был понятливее сестер и брата. Припадет к земле, нацелится на шорох, прыгнет, ударит одной лапой, другой, и вот уже дергается мышь в его челюстях, вертит хвостом, а мошкара тучей вьется над ним и лезет в глаза.
У брата так не получалось.
Прыгнет он.
Заплещет лапами по траве, замечется из стороны в сторону, а, смотришь, ничего не поймает. Сядет и сидит с глупым видом, слушает — не зашуршит ли еще где.
Как-то отец вышел на охоту днем и вскоре вернулся с зайцем в зубах.
Положил на траву.
Отошел в сторону.
Заяц был живой. В яростном свете полуденного солнца он был хорошо виден на траве. Желтоватые глаза его были полны ужаса, черные черточки губ испуганно кривились.
Волчата не решались подойти к нему: кроме мышей они еще не пробовали ничего живого.
Но есть хотелось.
И еда была рядом: заяц лежал на траве во всю длину.
И Серый не выдержал, всем телом подался в его сторону, опробовал носом воздух и на полусогнутых лапах пошел к нему крадущимся волчьим шагом.
Серый обошел зайца на почтительном расстоянии вокруг, постоял, вытянув мордочку, подышал его духом и сделал еще круг, теперь уже несколько ближе к зайцу, еще постоял, вбирая воздух ноздрями, и пошел на новый круг.
Так круг за кругом, прячась в траве, Серый подобрался к зайцу совсем близко. Запах крови звал, дурманил голову.
Отец сидел бездвижно.
И не двигалась мать.
И сестры с братом таились в логове.
Серый припал к земле, изготовился к прыжку. И тут заяц вскочил, запрыгал по поляне, и Серому он показался таким огромным и могучим, что тельце его от страха сжалось.
Он метнулся в сторону.
И тотчас же, гонимый ужасом, с визгом влетел в логово, прижался к брату и сестрам, а снаружи на березе хохотал дятел и свистела иволга.
Отец, притаянно улыбаясь, догнал зайца, принес его в зубах и положил на прежнее место. Волчата ждали, когда он убьет его и позовет их есть, как он это делал в другие дни, но отец отошел в сторону и сел у кустов. Недвижно сидела и мать, и она, чувствовалось, не собиралась убивать зайца.
А есть хотелось.
И еда была рядом, нужно было лишь набраться смелости, подойти и взять ее.
Серый посмотрел на брата.
Повел головой: идем.
Но брат заелозил ногами, еще теснее вдавливаясь боком в стену логова. Не проявили желания пойти и сестры.
И тогда Серый снова пошел один.
Он вылез из норы, посидел у входа, набираясь храбрости и, ободрившись духом, стал подкрадываться к зайцу. Он полз так хитро и осторожно, что трава возле него почти не колебалась.
Серый подобрался к зайцу сзади.
Он был уверен, что так надежнее.
Оскалив зубы, он уже было потянулся, чтобы схватить его, но тут заяц дернулся, лягнул задними ногами. Серый опрокинулся на спину, несколько мгновений неподвижно лежал, оглушенный ударом, потом вскочил и, запоздало визжа, кинулся в логово.
И опять хохотал на березе дятел.
Свистела иволга.
Таил на губах улыбку отец и мать сидела с таким видом, словно это вовсе не ее детеныша заяц только что шардарахнул задними ногами в лоб и высек из его глаз искры.
Заяц попался натуристым.
Умирать не хотел.
Ни брат Серого, ни сестры даже не пытались напасть на него: ужас перед живой крупной дичью был сильнее голода. Они сидели и дрожали, тесно прижимаясь друг к другу.
Напуган был и Серый.
Удар ошеломил его.
Он долго и сильно встряхивал головой, обмахивал мордочку лапой, приходил в себя и, когда почувствовал, что может снова твердо стоять на ногах, отчаянно полез из норы.
На вершине ясеня ворковал голубь. Пахло созревающей клубникой и распаренной сосновой хвоей.
Отец сидел у березы высоко и прямо.
В горле его клекотал смешок.
Была привздернута в улыбке и верхняя губа у матери.
Серый глянул на них и решительно пошел на зайца. В этот раз он вел себя умнее и осмотрительнее: он подобрался к зайцу сбоку, бросился на него, вцепился в горло зубами.
Заяц задергался.
Заверещал.
Вырвался и, брызгая кровью, кинулся бежать.
Серый настиг его, грудью в прыжке сбил на землю, снова сдавил горло... Над лесом в истомной жаре ленивели облака. У куста малины жужжал овод. В глуби леса, надсаживаясь, кричала сорока.
В тот день Серый впервые познал вкус горячей живой крови и радость победы.
С этого дня отец с матерью стали приносить к логову только живую дичь, прятали поблизости, а волчата отыскивали ее и убивали. Охотиться им нравилось, и они всегда с нетерпением поджидали отца с матерью и, как только появлялись они, начинали поиск. Нюх у Серого был острее, чем у сестер и брата, и он чаще всего первым оказывался у добычи.
Начали отец с матерью приучать их и к самостоятельной охоте, сперва на зайчат, сусликов, зайцев, а осенью, когда птицы в лесу подняли на крыло второй выводок птенцов, повели их на рассвете к деревне, куда до этого ходили только сами.
По скошенному, начавшему мертветь полю они вышли к Лысой горе и залегли на ее вершине, поджидая стадо.
Внизу в ветлах серебристой рябью поблескивала речка. По гладкой, плотно убитой, дороге дед Трошка вез сено. Воз на взгорбке заваливался, дед подпирал его вилами, кричал на мерина:
— Давай, давай, тяни, не задерживайся.
На крылечке избы могуче и толсто стояла его жена и вытирала руки о фартук. Она всю жизнь работала в колхозе молотобойцем, была широка и могуча, и дед даже в мыслях не осмеливался назвать ее старухой: столько в ней было неизрасходованной еще силы и прочности.
Она спустилась к деду, взяла у него вилы и всадила их в заваливающийся воз, как в копну, и было такое ощущение, что она сейчас поднимет его над собой и понесет к избе вместе с лошадью. Рядом с ней дед казался подростком. Он покачивал головой, ужахался:
— Ай, Григорьевна, до чего же сильная ты! За троих мужиков сойти можешь.
Из труб тянулись к небу лучистые столбы печного дыма.
Скрипели колодцы.
Кричали петухи.
Раздавалось длинное по росе щелканье пастушьего кнута и предостерегающее покрикивание:
— Назад!.. Куда!..
Выйдя со стадом к Лысой горе, пастухи развязали сумешки с завтраком. Коровы разбрелись понизу, овцы запаслись у горловины сбегающего с горы оврага, козы покарабкались по ковыльному склону наверх.
Отец повел взглядом.
Пора.
Серый с братом поднялись и пошли.
Они легко перепрыгнули овраг и разделились: брат, стелясь в широком махе по ковылям, пошел на перехват козам, а Серый помчался вниз к овцам. Он еще издали наглядел себе по силе ягненка и, в длинном прыжке пролетев над спинами овец, впился ему в горло.
Овцы расплеснулись в стороны, и Серый беспрепятственно понес свою добычу наверх. Он был уже сильным и держал ягненка прямо перед собой.
Сзади улюлюкали.
Лютовали пастухи.
Палили из ружья-брызгалки, но Серый успел уже уйти далеко и выстрелы их были не опасны ему.
Рядом с Серым бежал его брат.
Он ничего не добыл: козы, завидя его, метнулись к коровам, брат не успел перехватить их и остался без добычи. Он бежал рядом, глаза его горячечно блестели, в них таились зависть, боль и обида, Серый это видел, косясь на него левым глазом.
На исходе горы их встретил отец.
Он взял у Серого ягненка, и вдоль оврага они всем выводком затрусили к лесу.
В лесу отец разделил ягненка.
Серый унес свою долю и съел в чаще далеко ото всех. Он не проявлял нетерпения, ел спокойно, поглядывая на вертлявокричащую на березе сороку. Грудь его была облита кровью, и он не спешил вылизывать ее: это была памятка его успешной охоты, и Серый длил ощущение радости недавнего счастья.
Вскоре Серый стал ходить на охоту один и с каждым днем уходил от логова все дальше и дальше.
Он перестал бояться леса и не боялся степи.
Однажды он ушел от отца с матерью и не вернулся. Это было уже глубокой осенью. Деревья сбросили листья. Ветер шуршал ими и потому все время казалось, что кто-то крадется и шепчется сзади.
Зайцы ушли на убранные поля.
Там спокойнее.
Там нет опасных шорохов.
На полях и охотился на них по ночам Серый. Тогда, как и теперь, он был один, но это было не страшное одиночество. Серый знал, подай он голос и отзовутся и леса, и степи: волки приходят на голос зовущего — таков закон.
А если он позовет сейчас, никто не отзовется, потому что отзываться некому.
Он хил и стар.
В нем все умерло.
В глазах его, похожих не две раны, отстоялась тихая покорная унылость. Перегоревший и все потерявший, он сейчас похож на степь без цветов, на озеро без воды, на небо без солнца, на тело без сердца.
Но это — теперь.
А в ту свою первую осень он был молод, силен, и жизнь его была еще вся впереди.
3
Зима в тот год легла крутая. Снег выпал густо, лег прочно и высоко. Серый с вечера уходил в степь и бродил среди ее снегов до утра. За осень он вырос, окреп и казался вполне взрослым волком.
Как-то вечером он услышал крик:
— Иде-е-ем!
В сумерках заката он звучал оглушающе и мощно. Это был голос того, кто чувствовал себя вправе позвать и звал сильно и мощно, и Серый, запрокинув голову, отозвался на него с молодым задором: