А Тоня молчала. Она, правда, перестала улыбаться и просто сидела, задумчиво глядя перед собой.
Ты что, не веришь? спросил я ее довольно грубо.
Нет, верю тут же ответила она. И после паузы добавила:Ивашкевичи богатые.
Меня поразили эти слова: «Ивашкевичи богатые». Мне до сих пор в голову не приходила мысль, что Женька Ивашкевич богат, а мы с Максимкой бедные, что ли?
А ты у них была? спросил я резко.
Тоня удивленно посмотрела на меня.
Нет, не была. Мне мама говорила.
«А мама твоя»хотел было сказать я, но вовремя прикусил язык: в самом деле, трудно было даже представить себе, что тетя Капа могла оказаться у Ивашкевичей в гостях. С другой стороны, дружим же мы с Женькой, и сама Тоня могла бы с Маргаритой дружить, если бы они были ровесницы.
Мы, не сговариваясь, поднялись, прошли по переулкам до самой почты, держа Максимку за руки с обеих сторон, потом свернули к «Гастроному» и, обойдя больничную территорию, подошли к нашему дому. Максимка послушно семенил между нами, время от времени озираясь: наверно, он думал, что я запутываю следы.
Гриша, ты их поймаешь? спросил он меня.
Конечно, поймаю, машинально ответил я, думая о своем.
И мой братишка, вполне удовлетворившись этим безответственным заявлением, успокоился и въехал в подворотню, вися на наших руках и болтая ногами.
А думал я вот о чем: «бедные»«богатые». Это в душе у меня не укладывалось, но не было ли снисходительности в Женькином голосе, когда он заливал о венецианском зеркале? Откуда, мол, вам знать, все равно не разберетесь. А «бабушкина Жека», которая с таким участием дотошливо расспрашивала меня о нашем жилье, о работе родителей, может быть, она считала нас бедняками? И Маргарита, которая с такой насмешкой меня всегда разглядывает, не говорит ли она про себя: «Вот парень из бедной семьи»?
И, словно прочитав мои мысли, Тоня негромко сказала:
Тебе, наверно, стыдно со мной ходить.
Вот это ход! Я даже споткнулся от неожиданности, а главноечто тут ответишь? «Да нет, совсем не стыдно»? Неубедительно. Вернее было бы разыграть возмущение: «Ты что, с ума сошла?» А она в ответ возьмет и скажет: «Тогда давай дружить». Вот будет ужас! Ну ладно, давай дружитьи что теперь? И понеслась: ходи на голове, топчи зеленую травку, изъявляй всяческие чувства: «Ах, как мне стало хорошо, намного лучше, чем раньше!» Да нет, конечно, не существует такого универсального правила, что всякий, кто предлагает вам дружить, является потенциальным деспотом и вынуждает вас топтать зеленую травку и исходить слюной сентиментов; возможно, это предложение сделано было от глубокого одиночества и неумения исподволь завязать дружбу. Обидеть человека, предлагающего тебе дружить, все равно что ударить ребенка, щелкнуть его по голове, как сделал я со своим братишкой. Но и соглашаться: «Давай»мороз по коже. Так я думал тогда, не подозревая, что придет такое время, когда всем золотом мира я готов буду заплатить за одну только фразу: «Давай дружить», которую мне никто больше не скажет
А Тоня, отвернувшись, ждала ответа, и даже круглое ушко ее покраснело и напряглось от ожидания. Так мы стояли в подворотне, а Максимка болтался с поджатыми ногами на наших руках, и надо было что-то сказать: такая реплика не могла остаться без ответа.
Ладно, не прибедняйся, пробормотал я первое, что пришло в голову, и оказалось именно то, что нужно: щека Тонина шевельнулась, и я понял, что она улыбается, как бы готовясь произнести: «Тогда давай дружить». Но Тоня и не собиралась поворачиваться ко мне, она улыбалась исключительно для себя, и у меня отлегло от души.
Вот что, люди, сказал я тоном хозяина ситуации, человека номер один. Обо всем, что я вам рассказал, никому ни слова.
Тоня кивнула, конечно, в этом я и не сомневался, а Максим встал на ноги и простодушно спросил:
И маме, и папе?
Сам понимаешь, ответил я.
И тете Капе? настаивал он.
Ни-ко-му.
Братишка мой собирался что-то уточнить, какие-то нравственные параметры, но вдруг обернулся, высвободил руки и с воплем: «Сидорова обрили!» побежал по двору.
И в самом деле, бедолага Сидоров с обстриженным затылком, как белокурый казак, торжественно выходил из своего подъезда. Он был нимало не смущен: напротив, снисходительно наклонил голову и дал Максимке потрогать затылок, и оба приятеля направились к железным гаражам, а бабушка Сидорова, стоя на крыльце и опершись на клюку, горестно смотрела им вслед.
Мама приехала, сказала вдруг Тоня и, ужасно покраснев, повернулась ко мне. Так, с отчаянно светлыми глазами на бледном и в то же время покрасневшем лице, смотрела, должно быть, на Вронского Анна Каренина. Вечером выходи.
Я завертелся, недоумевая, как это могло случиться, что мама идет с работы в неположенный час, и тут увидел тетю Капу, которая, сутулясь, тяжелой походкой медведицы, в долгополом китайском «кашемировом» плаще, с двумя кошелками в руках, простоволосая и оттого особенно грозная, шла по двору. Ах, да, конечно же, тускло подумалось мне, ведь онаее мама. Тетя Капа не смотрела на нас, но по посадке ее головы чувствовалось, что она только что отвела от нас не скажу что доброжелательный взгляд.
Тоня быстро подошла к ней (каждый крючочек застежки на Тониной спине я видел так отчетливо, как будто это было рядом), взяла одну из кошелок, мать и дочь обменялись короткими репликами (хотел бы я знать, о чем) и, прибавив шагу, пошли к своему подъезду. Как это часто бывает, в сознании моем на секунду мелькнуло видение сходства этих двух, таких разных, фигур: статная девочка в туго обтягивающем ее платье не по возрасту, рукав фонариком, ноги слегка тяжеловаты, коса на спине, и немолодая косматая женщина в длинном «размахае» черно-фиолетового цвета, с грубой и надежной посадкой головы. Мелькнулои тут же надолго исчезло, чтобы вновь возникнуть сейчас, через много лет, когда я отчетливо вижу их обеих, мать и дочь, идущими по двору.
«Вечером выходи», услышал я полушепот. Это было первое в моей жизни назначенное мне свидание: как пишут в старых романах, «июля шестнадцатого числа 195 го года». Шелест листопада, желтого и зеленого, сквозь который идут, взявшись за руки, с таким видом, как будто бы и листопад, и аллея, и жизнь бесконечны громкий ропот спускающегося вниз эскалатора, на ступеньках целуются, ну а те, кто по ту сторону коронованных фонарей поднимаются вверх, могут либо ворчать, либо сами целоваться, либо делать вид, что ничего не замечают Всеми этими шумами и гулами дохнуло из двух слов, слабо сцепленных: «Вечером выходи». Но я был как младенец, зимой родившийся: перед ним вдруг открыли весеннюю форточку, и он глупо таращит глаза, не понимая, чем на него веет.
Пока Максим развлекался у гаражей, я решил еще разочек сбегать к дому Ивашкевичей, посмотреть, что и как: не приехала ли сатанинская «Волга», не явилась ли Маргарита, да мало ли что. Правду говоря, я немного остыл к этой игре: срабатывало слово «богатые». Не слишком ли я пекусь об имуществе Ивашкевичей? Но с другой стороны, Женькамой друг, и было бы странно, если бы я оставил все как есть и занялся своими эмоциями.
13
Уже издалека я увидел, что возле дома Ивашкевичей что-то происходит: серая «Волга» вновь появилась на своем обычном месте, теперь она казалась мне и в самом деле таинственной и мрачной, как призрак корабля «Мария-Челеста», о котором я узнал из радиопередачи «Клуб знаменитых капитанов». А возле «Волги» собрались люди, среди них я узнал Сапегина Сергея Ивановичаон возвышался над толпой, как статуя командора, поверх домашней голубой майки он для приличия набросил пиджак. Рядом с ним, едва доставая головой Сапегину до плеча, стоял краснолицый и коренастый водитель в кожаной куртке (задрав голову и сдвинув свою серую кепку на затылок, он что-то яростно доказывал), толпились еще какие-то незнакомые люди, должно быть любопытствующие прохожие. Я прибавил шагу: мне было так же досадно, как всякому автору, увидевшему свое произведение вынесенным на киноэкран без авторского ведома и согласия. Досадно и любопытно.
А, вот и разведчик! завидев меня, прогудел Сапегин.
Коренастый обернулся и, пока я подходил, смотрел на меня белыми от ненависти глазами.
Эта? Сапегин кивнул на «Волгу».
Эта, ответил я, подойдя и не без гордости видя, что незнакомые люди передо мной расступаются.
Еще раз попрошу предъявить документики! грозно сказал Сапегин Коренастому.
А я еще раз говорю, осипшим тенорком заорал водитель, не имеете права требовать! Только органам власти!
Хорошо, согласился Сапегин, будут тебе органы, будет и власть.
Да пошел ты прошипел Коренастый и схватился за дверную ручку машины. Ненормальные какие-то населяют.
Подождешь! возразил Сапегин и взял его за локотьвидимо, довольно крепко, потому что водитель тут же отпустил ручку. Он широко раскрыл рот, чтобы разразиться бранью, рот у него был полон нержавеющих зубов.
Но тут худая женщина в домашнем халате, жена Сапегина, сказала:
Второй идет, в сером пыльнике.
Поскольку она смотрела на подъезд купеческого дома, все повернулись туда. На крыльце стоял сутулый немолодой человек в светлом плаще-пыльнике с портфелем в руке, за ним из подъезда вышла дородная женщина в нарядном ярко-розовом платье и с золотой театральной сумочкой, которую она держала под мышкой.
Он? спросил меня Сергей Иваныч.
Я помотал головой, мурашками покрывшись от предчувствия, что сейчас будет.
Сапегин отпустил кожаную куртку, и Коренастый, словно этого только и дожидаясь, плачущим голосом закричал:
Николай Евсеич, ну что такое? Привязались тут, за руки хватаются, документы требуют!
В чем дело? строго спросил человек в сером пыльнике, подойдя. Какие проблемы?
Но тут женщина в розовом вырвалась вперед, решительно его отстранила и застрекотала, как пулемет:
И что это вы здесь выставились? И что это вы уставились? Не видели, как человек уезжает из вашего змеиного гнезда? Ну, так любуйтесь, пожалуйста, на здоровьечко. Коля, садись!
Сапегин метнул на меня недобрый взгляд, поскреб затылок.
Ты, Нина Петровна, не горячись, тебя-то мы знаем. Переезжаешь, никак? Вещички-то, извиняюсь, твои перевозят?
А то еще чьи же, наверно, уж не твои! Женщина в розовом подбоченилась, прихватив толстыми пальцами свою драгоценную сумку.
А этот гражданин, извиняюсь, кто будет?
Муж!
Розовая женщина постояла подбоченясь в наступившей тишине и, видимо довольная произведенным эффектом, громко произнесла: «Тьфу!»и полезла в заднюю дверцу машины.
Нет, погодите, граждане дорогие! ободренный тем, что Сапегин озадаченно умолк, Коренастый теперь уже сам крепко схватил меня за рукав рубашки, прищемив мне своими железными пальцами кожу. Вот тут, значит, этот гаденыш вертится возле машины, как проклятый, а этот вот как с цепи сорвался, документики требует, это значит, вам все ничего?
Пожилой в пыльнике пасмурно взглянул на меня (я чувствовал, что ему самому и тошно, и стыдно), и я понял, что защищать меня от водителя здесь никто не станет и оплеухиэто в лучшем случаемне, пожалуй, не избежать. Но тут неожиданно за меня вступилась Сапегина.
А машина-то, между прочим, казенная, язвительно сказала она. Мальчик вертится правильно: вы тут личные дела на казенном бензине справляете.
Что здесь началось! Женщина в розовом распахнула дверцу машины и разразилась изнутри крикливой бранью, Сапегина не уступала ей ни в словечке, муж ее угрюмо оправдывался, Николай Евсеич то урезонивал новобрачную, то призывал водителя плюнуть на все и садиться за руль, а Коренастый ругался со всеми сразу, то и дело дергая меня за рукав, как бы желая убедиться, что я никуда не утек.
Делаешь добро людям, а тебе в глаза тычут!
Брось, Иван, поехали, времени нет!
Нашел себе халтурку, левак бесстыжий!
Сама ты бесстыжаятоварищу помочь!
Помочьза государственный счет!
А ты мой бензин нюхала, государственный или нет? Не нюхала? Ну, так понюхай!
Ну, ну, полегче, женщина все-таки
Ах, все-таки женщина? А какое женщине дело?
Наконец Николай Евсеич, соскучившись, протиснулся между мною и Коренастым, тем самым оторвав его от меня, и сел в машину.
Иди-ка ты домой, негромко сказал мне Сапегин, и больше чтоб твоего духу
Это был разумный совет, и я, отойдя шага на два в сторонку, повернулся и быстро зашагал к своему дому.
Нет, погоди! завопил Коренастый своим тонким, въедливым голосом мне вслед, но, должно быть, его удержали.
Уши у меня горели, когда я пришел к себе во двор. Тони не было, конечно. Максимка и Сидоров качались на качелях, точнее, просто висели в сидячем положении и, ерзая, старались как Мюнхгаузены поднять себя вверх, а бабушка Сидорова, которую вполне устраивало такое положение (и падать низко, и высоко не залетят) бродила вокруг угольной кучи и для чего-то тыкала в нее палкой.
Гриша, ты их поймал? спросил меня с качелей Максимка.
Нет, Максюша, не поймал, устало и потому миролюбиво ответил я. Чуть меня самого не поймали.
Ничего, в другой раз, великодушно утешил меня Максимка. Раскачай нас как следует.
И я уж их раскачал от души, так что они визжали, как поросята. Счастье, что бабушка Сидорова была далеко, а то бы не миновать мне клюки. Два раза детишки на качелях чуть не описали полное «солнце», и даже Сидоров взмолился:
На землю хочу!
Много позднее я узнал, что в поведении моем здесь проявила себя сублимация«переключение энергии сильных страстей на цели социальной деятельности и культурного творчества».
14
Папа не приехал: все-таки «шестнадцатого числа» и «числа шестнадцатого»это не одно и то же. Теперь, когда с делом Кривоносого было покончено, я даже на папу обиделся: зачем было письмо посылать? Несерьезно. Хотя умом понималписьмо было отправлено девятого, мало ли что могло произойти за эту неделю на объекте. Был случай, когда папу даже пытались подкупить, положили ему в карман сверток с деньгами: что-то он там не хотел подписать, а очень нужна была его подпись.
Поздно вечером, когда я досыта натешил Максимку вновь обретенными «Казахскими сказками» и стал потихоньку готовить его ко сну, избегая бурных игр и серьезных разговоров, вернулась с работы мама. Как всегда после «клубного дня», усталая, бледная, осунувшаяся и взвинченная одновременно, с огромным пакетом для настам оказалась крупная черная вишня.
Ну как, мои скворушки? с веселостью, которая казалась мне наигранной, спросила она. Целый день, наверно, ссорились?
Нет, мамочка, нет! заверил ее Максимка.
В нитяных штопаных колготках и оранжевой фланелевой рубашке (Максимка называл ее байковой, производя это слово от «баиньки», и, если не хотел спать, категорически возражал против надевания этой рубашки, а при случае прятал ее в какой-нибудь укромный угол, чаще всего в один и тот же, за платяным шкафом), он крепко обхватил маму за ноги и не давал ей дотянуться до вешалки, чтобы пристроить плащ. Я терпеливо стоял в сторонке: Максим всегда завладевал мамой и папой в первые минуты и ни за что не уступал места мне. Вначале я сердился и спорил, потом просто молча обижался, а еще позднее не обижался и не спорил, молча принимая к сведению, что я нахожусь на втором месте и родители не считают нужным это положение исправлять. Теперь-то, сам имея детей, я понимаю, насколько был тогда несправедлив, но что «теперь», если мы говорим о «тогда»?
Нет, мамочка, нет! Сидоров в расплавленной смоле искупался, и его сзади остригли, а его бабушка палкой дерется, а у Тони японский гриб и сто лопат в подсобке, а потом Гриша бандитов ловил, но его чуть самого
Максим! строго произнес я. Болтаешь что попало.
Братишка обернулся и, осекшись, прижмурился в ожидании, что я влеплю ему подзатыльник. А мамамама ничего не заметила.
Господи, что за ужасы у вас здесь творятся! чуть механически проговорила она и, протянув руку, пристроила плащ. Вообще, выйдя на работу, она стала другой: не то что чужой, но какой-то отдаленно нежной, словно она ласкала нас издалека или писала нам нежные письма в нашем присутствии. Стриженый Сидоров в кипящей смоле, Тоня гриппом японским болеет, да еще бандиты с лопатами
И она, подхватив Максимку на руки, крепко прижала его к себе. Мы прошли на кухню, мама усадила нас за стол, помыла в дуршлаге вишню, высыпала в глубокую миску, поставила блюдца для косточек и строго-настрого запретила стрелять косточками друг в друга. Я принес ей папино письмо, и, пока она читала, по-детски шевеля губами, мы с Максимом всласть настрелялись друг в друга косточками.