И сколько платить?
Много! На судоподъём и буксировку уйдёт вся наша премия за «Певек». А ещё потребуются деньги на ремонт. Предлагаю бросить клич среди акционеров: если не хотите лишиться «Громобоя», подайте на ремонт кто сколько может.
Не надо впутывать в это дело акционеров, возразил Тарновский. Иначе они подумают, будто мы с тобой плохо работаем, и найдут нового капитана со старпомом. С деньгами я что-нибудь придумаю.
Капитан просмотрел бланки и выбрал один.
Хозяина этой фирмы я знаю. Пусть Артём отстучит ему: мы принимаем предложение и ждём в бухте Калипсо в самое ближайшее время. Остальнымвежливый отказ.
Через три дня из Владивостока пришёл пароход спасательного общества. Громоздкое неуклюжее судно с прямым форштевнем, клёпаной обшивкой и высокой закопчённой трубой казалось на сто лет старше «Громобоя», который даже сидя на мели в полузатопленном состоянии отличался изяществом корпуса и надстроек. На самом деле всё было ровно наоборот: «Громобой» спустили на воду до войны, и Тарновский приспособил его для каперского промысла. Пароход же построили совсем недавно, и своим владельцам он казался последним словом техники. С парохода спустили водолазов. После осмотра корпуса начальник спасательной партии предъявил Тарновскому перечень необходимых работ с указанием стоимости. Читая список, капитан почувствовал, как спина покрывается холодной испариной: сумма была огромной!
Ладно, почитаю на досуге повнимательней, Тарновский сложил перечень вдвое и сунул в карман тужурки.
Даже на грани банкротства Тарновский вёл дела с размахом. Чтобы команда не ютилась по чужим избам, капитан оформил в сельсовете участок леса под вырубку, и моряки за два дня скатали на берегу моря бревенчатый барак, настелили в нём нары и сложили печь. В пропахшем смолой бараке устроили ружейную пирамиду и пост вахтенного. Воду брали из ключа, бьющего у подножия сопки, по нужде бегали в сооружение наподобие скворечника, построенное в отдалении среди зарослей шиповника. В бараке сделали выгородку для камбуза и отдельную комнатушку, которую Тарновский прозвал капитанским салоном. За дощатой стенкой «салона» установили снятую с корабля радиостанцию, антенну от неё протянули во двор перед бараком, к верхушке мачты, сделанной из цельной сосны. Через тонкую перегородку капитан целый день слышал, как Артём стучит по клавиатуре, набирая радиограммы для владивостокских контор. Из окошка в «салоне», больше напоминавшем амбразуру в блокгаузе, открывался вид на бухту и на «Громобой», опутанный шлангами и кабелями со спасателя.
Завершив постройку барака, Тарновский уволил большую часть моряков, ставших ненужными на берегу. Получив расчёт, мореманы погрузили своё шмотьё в кузов наёмного грузовика и отправили его во Владивосток, а сами пошли в город пешком, благо через сопки к цивилизации вела торная дорога, на которой кое-где ещё сохранились остатки довоенного асфальта. С Тарновским осталась «старая гвардия»: старпом Куртов, второй помощник Денисенко, механик Дрейзер, боцман и ещё около десятка человек, прошедших со своим капитаном и Крым, и рым. Из новичков в бухте Калипсо остались радист Артём Цепов и Маша. Радист поддерживал связь с Владивостоком, а от аккуратистки Маши требовалось выполнить особо деликатную миссиюпривести в порядок снятые с «Громобоя» документы, к которым Тарновский испытывал особое отвращение.
В один из погожих августовских дней над морем зазвенели моторы, в разрыве среди облаков показался самолёт-амфибия. Он заложил вираж над бухтой, снизился и коснулся брюхом воды. Из-под носа амфибии выбило шлейфы брызг. Пилот заглушил моторы, и самолёт заскользил по инерции, пока не ткнулся носом в галечный пляж. Открылся люк, из кабины вылез лётчик, достал из лючка на носу амфибии якорь и заклинил его на берегу между валунами. Лётчик сел на камень, закурил. Следом из кабины выбрался плотный курносый бородач с расчёсанной на пробор шевелюрой. В чёрном кителе и с кожаным портфелем в руках бородач напоминал великовозрастного студента духовной семинарии. «Семинарист» близоруко щурился на сопки сквозь круглые стёкла очков в металлической оправе. Пассажир амфибии живо напомнил Тарновскому попа с советского антиклерикального плакатане хватало только наперсного креста и рясы.
По мою душу прилетел, зараза! проворчал Тарновский, наблюдавший за бухтой из своего окошка-амбразуры. Он ни секунды на сомневался, что бородач прибыл с очередным «сверхвыгодным» предложением от владивостокских дельцов. Теперь капитану придётся выслушать длинный спич, после чего максимально корректно спровадить настырного гостя обратно к самолёту.
Наверное он из банка, предположил Куртов, составивший капитану компанию за чаем. Его следует отвести подальше в ольховник и расстрелять. А в банк отстучать радиограмму о том, что их представитель трагически съеден тигром.
Так поступают только дикари, возразил Тарновский. В нашей цивилизованной республике кредитора сперва выслушивают, а уж потом принимают решительные меры.
Пассажир неуклюже спрыгнул с носа амфибии, споткнулся и растянулся на гальке. Его пухлый портфель улетел вперёд, теряя рассыпающиеся бумаги. Рыбаки, чинившие сети на берегу, отложили свои челноки и с интересом следили за новоприбывшим. Пассажир спросил что-то у пейзан, те указали на стоящий у подножия сопки барак, и бородач бодро зашагал вверх по тропинке.
Вы кто? Маша остановила гостя в дверях. Она дневалила в бараке и заодно исполняла обязанности секретаря Тарновского.
Я? кажется, гость невероятно удивился от того, что его не узнали. Я Кульбака Алексей Владимирович, президент Общества спасения старины. Кульбака близоруко сощурился на Машу. Какой у вас чудесный мех, девушка! Во Владивостоке дамы готовы удавиться за пару соболей, а вас Мать-Природа наградила прекрасным шерстяным покровом совершенно бесплатно. Он так вам идёт!
Спасибо! Маша покраснела бы до кончиков ногтей от смущения, если бы могла. Глеб Алексеевич у себя в «салоне». Вы же к нему? Я вас провожу.
Здравствуйте, Тарновский указал вошедшему на свободную табуретку. Чем обязан?
Кульбака сел и устроил на коленках портфель.
Добрый день, Глеб Алексеевич! Давайте пропустим формальности. Вы получили мою радиограмму?
Тарновский действительно получил бланк во время стоянки в Иокогаме. Его доставил курьер, истощённый и загорелый дочерна старик в поношенном кимоно и плетёных из соломы сандалиях-варадзи на босу ногу.
Я получил радиограмму и вынужден вам отказать, ответил капитан. Вы предлагаете мне заняться невозможным: искать скульптуры в глубине мёртвого континента, в тысячах миль от ближайшего побережья, посреди самого большого в Европе мегаполиса, который к тому же разрушен до основания. Проще найти сказочное Лукоморье.
Поэтому я и решил обратиться к вам. Мне необходим ваш опыт. Вы берётесь за самые трудные задачи.
За трудные, но не безнадёжные, поправил Кульбаку капитан. Даже если я соглашусь участвовать в вашей авантюре, как мне попасть в Москву? Морского порта там нет, а мой корабль, Тарновский указал в окно на стоящий у берега «Громобой», не умеет летать по воздуху.
Именно, по воздуху! Кульбака вскочил с табуретки. Я отправлю вашу команду самолётом!
Сядьте. Не существует самолёта, способного пересечь континент и вернуться. Когда-то были, ноТарновский безнадёжно махнул рукой.
Можно устроить аэродромы подскока и завезти на них топливо на весь маршрут.
Тарновского это не убедило.
Скульптуры наверняка сгорели во время бомбёжки, возражал он. Или сгнили от сырости. Или
В галерее Адама Войнича есть надёжное хранилище, способное защитить от взлома, пожара, наводнения. Полагаю, что близкий ядерный взрыв оно выдержало. Экспонаты поместили в хранилище за сутки до бомбёжки, Войнич писал об этом в своих мемуарах.
Однако вы даже примерно не представляете, где проходила выставка, заметил Тарновский. Всё, что у вас естьвоспоминания галериста, который путается в именах и датах. Я, знаете ли, читал мемуары Войнича. Интересная книжка, мне понравилась. Но в мемуарах масса нестыковок. Сперва Войнич распаковывает экспонаты в Замоскворечье, потом открывает выставку на Арбате, а посетителей встречает в Георгиевском переулке. Похоже, старик тронулся умом во время ядерной бомбардировки и окончательно свихнулся, когда бежал через всю Сибирь. А вы предлагаете использовать его мемуары как руководство к действию.
В книге Войнича указан ограниченный перечень адресов. Надо просто осмотреть их все.
Чёрт! не выдержал Тарновский. Вы хоть представляете, каково этолазить по руинам? По целому морю руин?
Кульбака смотрел на капитана наивными голубыми глазами. Он не представлял.
И наконец, вся эта авантюра обойдётся в чёртову уйму денег. Они у вас есть?
Меценаты нашего Общества очень богатые и очень религиозные люди, ответил Кульбака. Они готовы пожертвовать свой капитал значительную его часть ради спасения христианских древностей. Деньги у нас есть.
Кульбака встал.
Я жду вашего ответа в течение часа. Потом, он трагически взмахнул пухлой ладошкой, я полечу обратно во Владивосток, искать другого исполнителя.
Что это за человек? спросила Маша, когда Кульбака вышел.
Мошенник и пустозвон, ответил Тарновский. Он сцепил руки за головой, сладко потянувшись. Подвижник и святой человек. Смотря с какой стороны посмотреть. Рассказать?
Маша кивнула и присела к столу, подперев кулаком пушистую щёку.
Ну, слушай.
Кульбака был ровесником Тарновского. Он родился во Владивостоке, на острове Русском, в профессорской семье и без проблем поступил в университет. Кульбаку интересовала история, особенно история христианства. Уссурийский край скуден в этом отношении, ведь первые церкви появились в нём лишь во второй половине девятнадцатого века. Но Кульбака не отчаивался и в первый же свой полевой сезон откопал в городской черте Владивостока полусгнивший крест, объявив находку принадлежащей к эпохе хана Хубилая. Представьте: Русь ещё пребывала под ордынским игом, Марко Поло брёл через азиатские пустыни, а в бухте Золотой Рог (тогда ещё безымянной) кто-то уже справлял обедни и крестил детей. По крайней мере, Кульбака так утверждал. Православные общины пребывали в восторге от открытия молодого учёного, а христианнейшее Уссурийское казачество собиралось носить историка на руках. Университетская профессура мечтала линчевать Кульбаку. Чтоб не порол чушь или по крайней мере не делал этого публично.
После истории с «крестом эпохи Хубилая» присутствие опального историка в университете стало нежелательным. Кульбака решил эту проблему радикально: поступил в духовное училище. В Хабаровской епархии к порыву теперь уже бывшего учёного нести хорошее, доброе, вечное отнеслись с пониманием и загнали свежеиспечённого попа на Шантарские острова, где медведей и росомах обитало явно больше, чем прихожан. Единственная церковь архипелага скорее походила на бревенчатый сарай, к которому шутки ради приделали маковку с православным крестом, а природа вокруг была такова, что Синайская пустыня в сравнении с Шантарами казалась цветущим садом. Нести хорошее, доброе и вечное у Кульбаки не получалось, поскольку паства даже по-русски говорила с трудом, не говоря уже о церковнославянском. Зато батюшка поневоле освоил навыки выживания в дикой природе и совершенствовал их на фоне лесистых сопок, под аккомпанемент ломающихся ледяных полей. В промежутках между рыбалкой и попытками огородничества Кульбака строчил статьи духовного содержания и жалостливые письма в епархию, общий смысл которых сводился к следующему: «Заберите меня отсюда!» Корреспонденцию удавалось отправлять раз в месяц на военном транспорте, что обходил уцелевшие поселения на Охотском побережье, символически обозначая призрачное влияние государства.
Кульбака выдержал на Шантарах год, а затем сбежал на промысловой шхуне во Владивосток, где окончательно скандализировал воцерковлённую общественность, разведясь со своей попадьёй. Епархия больше не желала вести дела с беглым попом. В университете его тоже не приняли, памятуя о кресте времён Марко Поло. Но Кульбака сделал очередной финт хвостом и основал Общество спасения старины, провозгласив его целью поиск в руинах цивилизации произведений искусства вообще и предметов христианского культа в частности.
«Письма с Шантар» создали вокруг Кульбаки образ праведного отшельника, и беглый поп эксплуатировал этот образ с мастерством опытного коммерсанта. Он вытряхивал пожертвования из богомольных купцов и вороватых чиновников, обоснованно опасающихся Страшного суда. Первые артефакты Кульбака «спас» на развалах владивостокской барахолки и немедленно выставил в арендованной Обществом галерее. Почтенной публике представили: «Чёрный квадрат» Малевича, иллюстрированный путеводитель по Москве за 1983 год, а также несколько икон палехского письма. Трагическую пустоту выставочного пространства Кульбака заполнил самодеятельной мазнёй послевоенных художников. Простоватая владивостокская публика экспонатами не впечатлилась.
Ты понимаешь, втолковывал Кульбаке здоровущий детина, владелец владивостокского рыбного порта, моя корова этого не оценит. Если ты пару передвижников притащишь по типу Шилова или Рублёва, моя поймёт. А так трындит, что я червонцы зазря швыряю. К тому же, Малевичэто ваще кто?
Масла в огонь подлил давний недруг Кульбаки, доцент кафедры искусствоведения. В каком-то довоенном справочнике он вычитал, что Малевич, признанный мастер линейки и угольника, наштамповал в своё время то ли пять живописных квадратов, то ли шесть. И не все они были чёрного цвета. В глазах владивостокской общественности творческая плодовитость Малевича низвела его шедевр до уровня почтовой открытки. Авторитет Кульбаки висел на волоске, ему требовалось срочно отыскать уникальный артефакт, желательно с религиозным подтекстом, чтобы польстить патриархальному сибирскому купечеству. Светом в окошке для бывшего попа стали мемуары давно покойного московского галериста Войнича, организовавшего выставку деревянной пермской скульптуры в Москве и бежавшего из столицы за несколько минут до того, как ядерные боеголовки начали взрываться в пределах МКАДа. Мемуары Войнича с описанием нравов довоенной богемы и афер с произведениями искусства читались как приключенческий роман. Но Кульбаку больше всего заинтересовало подробное описание московской галереи, особенно защищённого хранилища, в котором укрыли скульптуры. На них и нацелился бывший поп.
Знаешь, что возмущает меня больше всего в авантюрах Кульбаки? рассказывал капитан Маше. То, что из собранных денег в дело он пускает менее половины. Остальное этот недопоп растренькает на всякую чушь вроде вакцинации нанайцев от оспы. Вот такой он балбес. Про таких говорят: ни себе, ни людям.
В дверь постучались. Вошёл Артём с бланком радиограммы в руке.
Из Владика, от хозяина «Уссурийской верфи».
Тарновский прочитал текст, и глаза у него полезли на лоб. Ремонт «Громобоя» с заменой дизелей грозил вылиться в астрономическую сумму.
Твою мать! на литературную речь у капитана не осталось сил. Это было банкротство.
Глеб Алексеевич, я заранее извиняюсь, радист указал глазами на дощатую перегородку, свободно проницаемую для звуков, но я точно знаю, как выяснить расположение галереи Войнича. Недалеко от Калипсо есть посёлок Рудный, откуда я родом. Там, в поселковой библиотеке, каким-то образом очутился каталог с той выставки. Разумеется, точный адрес галереи в нём указан.
Ты что, читал каталог?
Я прочитал все книги в библиотеке. Сказать по правде, их там не так уж много. Каталог я запомнилкрасивая довоенная книга с фотографиями.
А где находится твой Рудный?
Совсем рядом, Артём указал куда-то в сторону, словно его родной посёлок располагался за ближайшей сопкой. В долине речки Бешенки, где цинковый рудник. Я могу сесть на каботажник и доплыть до фактории в устье Бешенки, оттуда до Рудного рукой подать. Там, в библиотеке, наверное, ещё хранится моя карточка. Возьму каталог и сфотографирую страницы. Фотоаппарат одолжу у старпома, если прикажете. Потом пройду через сопки к железной дороге и по ней вернусь во Владик. За пару недель могу уложиться.
Тарновский встал и прошёлся по комнате. Дело, которое предлагал Кульбака, уже не казалось совершенно безумным. Даже если ничего не выйдет, если пермские святые давно обратились в прах и пепел, Кульбаке всё равно придётся платить за работу, и денег хватит на ремонт «Громобоя».
Пусть Маша пойдёт со мной, неожиданно предложил Артём.
Глеб Алексеевич, отпустите меня с ним! крикнула Маша из-за перегородки. Ей до смерти надоело сортировать бумажки для Тарновского, сидя в унылом бараке.