Он снова посмотрел на сына. Тот сидел, поднеся чашку ко рту. Рука его застыла в воздухе. Отец отвернулся и посмотрел в окно.
От всех этих тысяч у меня не осталось ни гроша, сказал он.
А мне-то, по-твоему, что делать?
Не думаю, чтобы ты что-нибудь мог сделать.
А ты не можешь с ней поговорить?
Да я вообще с ней говорить не могу.
Раньше-то мог.
Последний раз мы с ней поговорили в Сан-Диего, Калифорния, в сорок втором году. Ее винить тоже не стоит. Я стал не тот, что прежде. Как это ни печально.
Внешне, может, и не тот. А в душе такой же
Отец закашлялся. Потом отпил из чашки.
Ага. В душе!..
Они долго сидели, не проронив ни слова.
Она играет в каком-то театре
Это я знаю.
Сын поднял с пола шляпу и положил на колени.
Мне, пожалуй, пора
Мне очень нравился ее старик. А тебе?
И мне нравился, ответил сын, отвернувшись к окну.
Не надо плакаться мне в жилетку
А я и не плачусь.
Вот и не надо.
Он не сдавался, сказал Джон-Грейди, и всегда твердил, что надо держаться до конца. Говорил, что похороны стоит устраивать, если есть что хоронить, будь это хоть жетон с личным номером. Джон-Грейди помолчал. Они собираются раздать твою одежду, добавил он.
На здоровье. На мне все равно теперь все болтается. Разве что обувь
Он-то всегда считал, что вы опять сойдетесь.
Знаю.
Джон-Грейди встал, надел шляпу:
Ладно, надо мне ехать
А из-за нее он мог и подраться. Даже когда старик уже был. Чуть кто-нибудь про нее что-нибудь не так скажет Если при нем, конечно. Лез не всегда даже и по делу.
Ладно, поеду я.
Что ж
Отец скинул ноги с подоконника на пол:
Я провожу тебя. Хочу купить газету.
Они стояли в вестибюле, где пол выложен кафелем. Отец просматривал газетные заголовки.
Как это? Неужто Ширли Темпл разводится?!
Джон-Грейди посмотрел в окно. Опускались ранние зимние сумерки.
Пойти подстричься, что ли сказал отец сам себе. Потом перевел взгляд на сына. Я понимаю, что у тебя на душе. Со мной такое бывало
Сын кивнул. Отец еще раз взглянул на газету и стал ее складывать.
В Писании сказано, что кроткие унаследуют землю, и, наверное, так оно и есть. Я, конечно, не атеист, но если честно, то я сильно сомневаюсь, что унаследовать землютакое уж великое счастье
Он посмотрел на сына, потом вынул из кармана пиджака ключ и протянул ему:
Поднимись в номер. В шкафу найдешь кое-что для себя.
А что там?
Подарок. Хотел дождаться Рождества, но все время на него натыкаться осточертело. Забирай.
Ладно.
Тебе сейчас нужно отвлечься Спустишься, оставишь ключ у дежурного.
Ладно.
До скорого.
Пока.
Джон-Грейди поднялся в лифте, прошел по коридору к номеру, отпер дверь, вошел. Открыл стенной шкаф. На полу, рядом с двумя парами ботинок и грудой грязных рубашек, красовалось новенькое ковбойское седло «Хэмли-формфиттер». Он поднял его за рожок, закрыл дверцу шкафа, потом взгромоздил седло на кровать и застыл, не сводя с него глаз.
Черт побери! вслух произнес он.
Джон-Грейди оставил ключ у дежурного и с седлом на плече вышел на улицу. Дойдя до Саут-Кончо-стрит, остановился, положил седло на землю у ног. Стемнело, горели уличные фонари. Первая же машина шла в его сторону. Это был старенький фордовский грузовичок «модель А». Несмотря на отсутствие гидравлики, грузовик тормознул так резко, что даже вильнул задом, водитель приопустил стекло, дохнул на Джона-Грейди перегаром:
Бросай, ковбой, свою красотку в кузов и садись.
Джон-Грейди так и сделал.
Всю следующую неделю шли дожди. Потом немного прояснилось, но ненадолго. С серого неба на застывшие равнины снова обрушились потоки воды. Залило мост у Кристоваля, и движение по шоссе оказалось прерванным на неопределенное время. В Сан-Антонио тоже залило все, что только можно было залить. Джон-Грейди надел на себя дедов дождевик, заседлал Редбо и поехал на пастбище у Алисии, где южная часть ограды оказалась под водой. Стадо сгрудилось на незатопленном островке. Коровы грустно взирали на коня и человека. Редбо, в свою очередь, недовольно поглядывал на коров.
Что поделать, дружище. Мне это все самому не нравится, сказал Джон-Грейди, коснувшись каблуками его боков.
Пока матери не было, Джон-Грейди, Луиса и Артуро ели на кухне. По вечерам, поужинав, Джон-Грейди часто выходил на шоссе, ловил попутку и, оказавшись в городе, бродил по улицам. Иногда он доходил до Борегар-стрит, останавливался напротив гостиницы и смотрел на окно четвертого этажа, где за прозрачной занавеской время от времени мелькал силуэт отца, перемещавшийся туда-сюда в освещенном прямоугольнике, словно медведь в тире, только медленнее и так, словно это причиняло ему страдания.
Вернулась мать, и Джон-Грейди снова стал есть в столовой. Мать и сын сидели на противоположных концах длинного стола, а Луиса хлопотала, подавала еду. Унося последние тарелки, она обернулась у двери:
¿Algo más, señora?
No, Luisa. Gracias.
Buenas noches, señora.
Buenas noches.
Дверь за Луисой закрылась. Тикали часы. Джон-Грейди поднял голову:
Мам, почему бы тебе не сдать мне ферму в аренду?
Тебе? В аренду?
Да.
Кажется, я уже говорила, что не хочу это обсуждать.
Но у меня появилось новое предложение.
Сильно сомневаюсь.
Я отдам тебе все, что заработаю. А ты сможешь делать что хочешь.
Ты соображаешь, что несешь? Тут ничего не заработаешь. Эта ферма уже двадцать лет приносит одни убытки. После войны на ней не работал ни один белый. И вообще, тебе только шестнадцать. Ты не сможешь управлять фермой.
Смогу.
Чушь. Лучше учись.
Мать положила салфетку на стол и, отодвинув стул, встала и вышла из комнаты. Джон-Грейди оттолкнул чашку и выпрямился в кресле. На противоположной стене, над буфетом, висела картина с изображением лошадей. Там их было с полдюжины. Они перепрыгивали через ограду корраля с развевающимися гривами, бешено выпучив глаза. У них были длинные андалусские носы, а в очертаниях голов угадывалась кровь берберов. У передних лошадей были видны крупы, мощные и тяжелые. Возможно, это напоминала о себе линия Стилдаста. Но в остальном животные на картине не имели ничего общего с теми, кого он, Джон-Грейди, видел в жизни. Как-то раз он спросил деда, что это за лошади. Тот поднял голову от тарелки, посмотрел на картину так, словно видел ее впервые, и буркнул, что это все фантазии, после чего снова принялся за еду.
Джон-Грейди поднялся по лестнице на бельэтаж, отыскал дверь матового стекла, на которой дугой было начертано «Франклин», снял шляпу, взялся за ручку и вошел. За столом сидела секретарша.
Я к мистеру Франклину.
Вам назначено?
Нет, мэм, но он меня знает.
Как вас зовут?
Джон-Грейди Коул.
Минуточку.
Она вышла в соседнюю комнату, потом вернулась и кивнула.
Джон-Грейди встал и подошел к двери.
Входи, сынок, сказал адвокат Франклин, и он вошел. Садись.
Он сел.
Когда Джон-Грейди рассказал все, что хотел, адвокат откинулся в кресле и уставился в окно. Покачал головой. Перевел взгляд на Джона-Грейди и выложил руки перед собой.
Во-первых, начал он, я не имею права давать тебе советы. Это называется злоупотребление положением. Но я могу сказать тебе, что фермаее собственность и она вправе поступать с ней так, как сочтет нужным.
А я, значит, никто?
Ты несовершеннолетний.
А как насчет отца?
Сложный вопрос.
Франклин снова откинулся на спинку кресла.
Они ведь официально не разведены
Разведены, друг мой, разведены.
Джон-Грейди вскинул голову.
Это уже подтвержденный факт и потому не является секретом. Развод оформлен документально.
Когда?
Все бумаги подписаны три недели назад.
Джон-Грейди опустил голову. Адвокат наблюдал за ним.
Все было решено окончательно еще до того, как умер старик.
Джон-Грейди кивнул:
Ясно.
Это грустно, сынок, но что делать Уже ничего нельзя изменить.
А вы не могли бы поговорить с ней?
Уже говорил.
И что она сказала?
Какая разница? Главное, она не собирается менять решение.
Джон-Грейди кивнул. Он сидел, уставясь на свою шляпу.
Сынок, далеко не все свято верят в то, что жизнь на скотоводческом ранчо в Западном Техасе уступает разве что вознесению в райские кущи. Твоя мать не хочет жить на ферме, вот и все. Если бы это занятие приносило деньги, тогда, конечно, другой разговор. Но денег это не приносит.
Ранчо могло бы давать доход
То ли да, то ли нет. Оставим этот спорный вопрос. Дело в том, что она еще молодая женщина и ей хотелось бы вести не столь замкнутый образ жизни, как прежде.
Ей тридцать шесть.
Адвокат откинулся на спинку вращающегося кресла. Слегка поворачиваясь в нем туда-сюда, провел указательным пальцем по нижней губе.
Он сам виноват. Безропотно подписал все бумаги, что сунули ему под нос. Даже не почесался, чтобы как-то защитить свои интересы. Господи, я говорил ему, чтобы он нанял адвоката. Черт, я просто умолял его!
Знаю.
Уэйн говорит, он перестал ходить к врачу.
Да Спасибо, что уделили мне время, мистер Франклин, добавил он, помолчав.
Извини, что не могу сообщить тебе ничего более обнадеживающего. Но ты имеешь право обратиться к кому-нибудь еще
Да ну, зачем
Кстати, почему ты сегодня не в школе?
Я туда больше не хожу.
Понятно
Джон-Грейди встал, надел шляпу:
Большое вам спасибо.
Не за что, отозвался Франклин, тоже вставая. Есть в нашей жизни вещи, против которых мы бессильны. Это, похоже, тот самый случай.
Похоже, сказал Джон-Грейди.
После Рождества мать в доме почти не появлялась. Джон-Грейди проводил время на кухне с Луисой и Артуро. Луиса не могла говорить о ранчо без слез, и потому они о ранчо не говорили. Тем более никто не решался сообщить о предстоящей его продаже Луисиной матери, которая жила тут с начала века. Потом наконец Артуро пришлось рассказать ей. Старуха его выслушала, кивнула и отвернулась.
Утром, на рассвете, Джон-Грейди надел куртку и вышел на шоссе. В руке у него был кожаный саквояж, в котором лежали чистая рубашка, пара носков, а также зубная щетка, бритва и помазок. Саквояж принадлежал его деду, а подбитая пледом куртка была отцовской. Ждал он недолго. Вскоре появился грузовик, который остановился, когда он поднял руку. Он сел, поставил саквояж на пол кабины и принялся греть озябшие кисти рук между коленями. Водитель перегнулся через него, подергал дверь, потом, двинув длинным рычагом, включил первую скорость, и машина покатила дальше.
Дверца плохо закрывается. Тебе куда?
В Сан-Антонио.
Ну а я в Брейди. Так что не до конца, но подброшу.
Спасибо.
Торгуешь скотом?
Не понял.
Шофер кивнул в сторону саквояжа с ремнями и медными застежками:
Скотом, говорю, торгуешь? У них такие же.
Нет, просто другого нет.
А я подумал, не торгует ли парень скотом. И давно там стоял?
Да нет, пару минут.
Шофер показал правой рукой на приборную доску, где светился оранжевый диск:
Вон печка. Вот только греет так себе. Чувствуешь?
По-моему, греет. И неплохо.
Шофер махнул левой на серый зловещий рассвет:
Видишь?
Угу.
Ненавижу зиму. Ума не приложу, какой от зим толк. А ты не из разговорчивых, верно?
Вроде бы нет.
Полезная черта.
Через два часа показался Брейди. Проехав через весь город, шофер высадил Джона-Грейди на противоположной окраине.
Во Фредриксбурге оставайся на Восемьдесят седьмом шоссе, а то, если попадешь на Девяносто второе, тебя за милую душу увезут в Остин. Понял?
Да. Большое спасибо.
Джон-Грейди захлопнул за собой дверцу, шофер махнул ему рукой, развернул грузовик и укатил. На шоссе показался еще один грузовик. Джон-Грейди проголосовал и, когда машина остановилась, залез в кабину.
Тебе куда? спросил водитель.
Пока ехали по округу Сан-Саба, пошел снег. Снег шел и на плато Эдвардса, сек беленые стены домов в Балконесе. Джон-Грейди смотрел перед собой. Вовсю трудились дворники, вокруг играла метель. Края черного асфальтового полотна подернулись белым пушком, а мост через реку Педерналес обледенел. Ее зеленые воды медленно уползали вдаль мимо темных прибрежных деревьев. На мескитах вдоль шоссе повисли белые грозди, будто это акации в цвету. Шофер сидел за рулем чуть сгорбившись, что-то тихо напевая себе под нос. В три часа они въехали в Сан-Антонио. Метель бесчинствовала с прежней силой. Джон-Грейди поблагодарил шофера, выбрался из кабины и пошел по улице. Увидев кафе, завернул в него, подошел к стойке, сел на табурет, а саквояж поставил на пол рядом. Взял с подставки меню, раскрыл его, перевел взгляд на часы на стене. Официантка поставила перед ним стакан воды.
Здесь время такое же, как и в Сан-Анджело?
Так и знала, что ты начнешь с дурацкими вопросами приставать! По тебе это сразу видно.
Так как все-таки насчет времени?
А я почем знаю? В жизни не бывала в Сан-Анджело. Есть что-нибудь будешь?
Дайте мне, пожалуйста, чизбургер и шоколадный коктейль.
Ты на родео приехал?
Нет.
Время тут такое же, сказал мужчина, одиноко сидевший у другого конца стойки.
Джон-Грейди поблагодарил его, а тот повторил еще раз, что да, мол, время тут такое же.
Официантка записала заказ Джона-Грейди в блокнотик и удалилась.
Раз приехал, значит надо, себе под нос пробормотал Джон-Грейди.
Он бродил по городу под снегопадом. Стемнело рано. Постоял на мосту Коммерс-стрит, глядя, как снег падает в темную воду и бесследно в ней растворяется. Припаркованные машины обзавелись белыми шапками. С наступлением темноты движение транспорта почти полностью прекратилось. Только изредка, на снегу почти не шурша шинами, проезжало такси или грузовик с включенными фарами, свет от которых еле-еле пробивал белую пелену. Отыскав на Мартин-стрит отделение Уай-Эм-Си-Эй, Джон-Грейди снял номер за два доллара. Поднялся на второй этаж, вошел в номер, стащил сапоги, поставил их сушиться к батарее, потом снял и развесил носки, бросил куртку на стул, а сам растянулся на кровати, накрыв лицо шляпой.
Без десяти восемь он стоял у театральной кассы в чистой рубашке и с деньгами в кулаке. За доллар двадцать пять центов приобрел билет в третьем ряду балкона. Девушка-кассирша уверила его, что оттуда все отлично видно.
Он поблагодарил ее, отдал билет капельдинеру, который проводил его до устланной ковром лестницы и вернул билет. Джон-Грейди поднялся наверх, отыскал свое место и сел, положив шляпу на колени. Театр был заполнен наполовину. Когда огни стали гаснуть, его соседи начали вставать и перебираться в партер. Тут подняли занавес, на сцене появилась его мать и заговорила с женщиной, сидевшей в кресле.
В антракте Джон-Грейди надел шляпу и спустился в фойе. Спрятавшись в нише с позолоченными стенами, он свернул сигарету, а потом долго стоял, упершись в стену подошвой, и курил, а проходившие мимо зрители поглядывали на него с удивлением. Одну штанину он подвернул и время от времени стряхивал мягкий светлый пепел в углубление получившейся манжеты. Замечая мужчин в таких же, как у него, шляпах, Джон-Грейди молча кивал им, а они ему. Затем свет в фойе померк, и Джон-Грейди вернулся в зал.
Он сидел, поставив локти на спинку переднего кресла и подперев подбородок кулаками, и сосредоточенно следил за происходящим на сцене, в душе надеясь, что пьеса объяснит ему что-то важное об этой жизни, растолкует, что собой представляет окружающий мир, но его надежды оказались напрасными. Пьеса была начисто лишена какого-либо смысла. Когда в зале снова вспыхнул свет, публика зааплодировала. Мать вышла поклониться публике раз, другой, третий, потом все актеры выстроились на сцене и, взявшись за руки, тоже принялись кланяться. Затем занавес опустился, и зрители стали расходиться. Джон-Грейди долго сидел в пустом зале, потом надел шляпу и вышел на холодную улицу.
Утром он отправился в город позавтракать. На улице было темно и ноль градусов. В Тревис-парке лежал пушистый снежный ковер толщиной в фут. Единственное работавшее кафе оказалось мексиканским. Джон-Грейди заказал яичницу и кофе и стал просматривать газету. Он думал, что найдет там упоминание о спектакле и о матери, но и тут его надежды не сбылись. Кроме Джона-Грейди, в кафе посетителей не было. Обслуживала его юная мексиканочка. Когда она поставила перед ним тарелку, он отложил газету в сторону и отодвинул чашку.
¿Más cafe?