Как же не хотелось ему возвращаться При одной мысли об этом слезы наворачивались на глаза. Но и винить себя он не мог: два месяца терпел, стиснув зубы, и продвигался вперед, не теряя надежды на выздоровление. II вот приходится от всяких надежд теперь отказаться
В городке купили двухколесный передок от русской телеги, пристроили кое-как на него сиденье, чтобы Николаю Михайловичу было удобно, насколько это было возможно, и повернули обратно.
Однако и в самодельном таком экипаже ему приходилось терпеть мучения. От тряски боль усиливалась настолько, что слезы невольно начинали катиться из глаз.
Все было скверно
Шли ускоренным маршемот восхода и до захода без дневок. Стояли морозыпо ночам под тридцать градусов. Единственная отрадагорячий чай на стоянках. От въевшейся грязи все мучились неимоверно, бог знает когда мылись последний раз, и как самая прекрасная, недосягаемая мечта выплывала в воображении баня в Зайсане.
От грязи Пржевальский страдал больше всех. Единственным снадобьем, хотя и слабо облегчающим его состояние, была смесь, составленная из дегтя и сала, и этим средством приходилось мазаться по пять-шесть раз за ночь при сильном морозе.
Выглядел он в это время ужасно: грязные волосы и борода всклокочены, лицо от мороза и дыма в юрте сделалось темным, глаза ввалились и смотрели замученно. Хорошо, что матушка не могла его видеть таким
В Зайсане болезнь долго еще не проходила. Более того, его заразились Федор и два казака, хотя самому Николаю Михайловичу полегчало заметно.
Подошел Новый год в печали, в тревоге, в сомнениях. Таким трудным, мучительным оказался прошедший год И кто сможет сказать, каким станет год наступающий Ясно только одно: эта зимасамое трудное время за всю его жизнь.
Весну он ждал как никогда прежде. С ее приходом связывал окончательное выздоровление и продолжение прерванного путешествия. Но полоса неудач не кончилась: с эстафетой из Семипалатинска пришло сообщение о конфликте с богдоханским правительством, требовавшим немедленной выдачи всех дунган, перебежавших в Россию. В противном случае грозились двинуть на Россию войска.
Как бы то ни было, а продолжать экспедицию в такой обстановке нельзя. Во всяком случае, пока не придет разрешение из Петербурга.
И снова нервное, напряженное ожидание
Телеграмма пришла. От брата. Владимир писал, что матушки их больше нет. Не дождалась она той минуты, когда увидит старшего сына в генеральском мундире Девять месяцев назад умерла, и только теперь, на исходе марта, узнал он об этом
Милая матушка Не увидеть ее никогда Пржевальский прячет слезы, замыкается в одиночестве в комнате и лишь дневнику пытается высказать боль
«Я любил свою мать всей душой. С ее именем для меня соединены отрадные воспоминания детства и отрочества, беззаботно проведенные в деревне. И сколько раз я возвращался в свое родимое гнездо из долгих отлучек, иногда на край света. И всегда меня встречали ласка и привет. Забывались перенесенные невзгоды, на душе становилось спокойно и радостно. Я словно опять становился ребенком. Эти минуты всегда для меня были лучшей наградой за понесенные труды
Бросалось многое, даже очень многое, но самой тяжелой минутой всегда было для меня расставание с матерью. Ее слезы и последний поцелуй еще долго жгли мое сердце. Не один раз среди дикой пустыни или дремучих лесов моему воображению рисовался дорогой образ и заставлял уноситься мыслью к родному очагу»
Описание первого в своей жизни путешествиясвою первую книгу он посвятил матери. Если судьбе будет угодно, чтобы завершил и это прерванное путешествие, новую книгу он посвятит тоже ей.
Через четыре дня после телеграммы от брата Пржевальский получил телеграмму из Петербурга. Военный министр Д. А. Милютин счел неудобным в сложившихся обстоятельствах идти в глубь Китая.
Вот и все. Теперь дорога однадомой, в Петербург. К своему удивлению, Пржевальский понял, что огорчен менее, чем можно было бы предположить, наверное, внутренне готовился все-таки к неудаче. Сразу же стал себя убеждать, что все это к лучшему, поскольку из-за болезни, из-за оставшейся слабости не смог бы дойти до Тибета. А что другое, кроме такого вот самоубеждения, оставалось
Противоречивые чувства одолевают в это время его. С одной стороны, он уверяет всех и самого себя в первую очередь, что в конечном счете существующее положение сложилось действительно к лучшему, и при этом напускал видимость бодрости. А с другой стороны, из-за вынужденной необходимости ворочаться назад ощущал в душе тяжесть и грусть. Не раз появлялись и текли против желания слезы
Отчего же так неохотно он едет домой? Отчего и долгожданная радостьоказаться в Отрадномуже не в радость? Наверное, оттого, что в страннической жизни, полной лишений и трудностей, много и счастливых минут, которые не забываются никогда. И еще потому, наверное, что только в дороге, где-то вдалеке от городской суетливой жизни можно испытать ощущение полной свободы.
Он прощается со своей трудной, но счастливой дорожной жизнью, хотя и с твердой уверенностью, что прощается с ней ненадолго.
В конце мая Пржевальский уже в Петербурге. Врачи, обследовавшие его, пришли к заключению, что состояние, в котором он пребывает, вызвано нервным переутомлением, и как лучшее средство для излечения рекомендовали пожить в деревне. Получив отпуск на четыре месяца, Николай Михайлович уехал в Отрадное.
Лето выдалось дождливым, холодным, но Пржевальский ежедневно купался в озере, охотился, рыбачил и быстро обретал прежние силы. Здесь он узнал, что Академия наук избрала его своим почетным членом, а Берлинское географическое общество по случаю пятидесятилетия Александра Гумбольдта учредило большую золотую медаль, и первым, кому медаль присуждалась, стал он, Пржевальский.
Принимал награды спокойно, сдержанно, считая лобнорское путешествие незаконченным, малоудачным. А ведь он открыл Алтын-Таг и Лобнор! Одно только открытие Алтын-Тага, северного хребта Тибетского нагорья, доселе науке неведомого, чего стоило! Оказывается, нагорье простирается на целых три сотни верст севернее, чем было принято думать. Кроме того, стало ясно, почему древний путь из Туркестана в Китайтот самый путь, которым прошел и Марко Поло, пролегал по высокогорной равнине Лобнор. Пржевальский объяснил, почему: у подножия Алтын-Тага скорее можно найти воду и корм для скота.
А сам Лобнор? Ведь теперь это озеро из предания стало реальностью!
Вокруг этого открытия, правда, возникла дискуссия: известный немецкий географ и геолог барон Фердинанд Рихтгофен, превосходно знавший древние источники, где описывался Лобнор, усомнился в том, что Пржевальский открыл именно это озеро. В изысканных выражениях и с искренним уважением к русскому исследованию Рихтгофен заметил, что Пржевальский открыл другое озеро, поскольку вода в нем пресная. А в Лобноре, описываемом в древних книгах, вода соленая. Следовательно, его следует искать несколько севернее озера, открытого господином Пржевальским.
В «Известиях Русского географического общества» за 1879 год Николай Михайлович ответил Рихтгофену небольшой заметкой, где обосновал свои доводы в пользу истинности открытого им озера.
Господин Рихтгофен ссылается на древние китайские карты? Что ж, они хорошо известны. Хорошо известна также и многократно доказанная их неточность с изобилием грубейших ошибок. Кроме того, за истекшие столетия озеро мелело, зарастало тростником, меняло свои очертания и даже передвигалось. Это необыкновенное блуждающее озеро! Дельтовая протока Тарима перемещались, и в результате Лобнор кочевал с одного места на другое. Поэтому и берега его положить на картузадача не только трудная, но и неблагодарная: они почти непрерывно меняются. Это озеро словно неясный, таинственный призрак
А что касается пресной воды, то почему она должна быть соленой, если озероразлив пресноводного Тарима? Дальше же, попадая в солончаки и болота, вода действительно засолоняется, как и возле солончаковых берегов.
Ответ Пржевальского был переведен на многие европейские языки, на немецкий, естественно, прежде всего. Новых возражений Рихтгофен не нашел и в своей речи по поводу учреждения большой золотой медали имени Гумбольдта высоко оценил открытия Пржевальского, представив его к награждению этой медалью. Однако споры вокруг Лобнора долго еще продолжались
Да только все равно ведь Пржевальский прав оказался.
Теплой осенью 1887 года
Все лето он безотлучно провел в Слободе. Строительство нового, двухэтажного дома закончилось. Дом был большойс шестью комнатами внизу, тремя наверху, с мезонином, с мебелью, сделанной на заказ в Петербурге. В просторной гостиной стоял на задних лапах тибетский медведь, держащий в передних лапах поднос, куда заботливая Макарьевна накладывала свежие яблоки, сливы. Николай Михайлович поедал фрукты в огромных количествах.
Позади медведя над ним висела акварель, написанная другом Пржевальского, генералом, бароном А. А. Бильдерлингом, где был изображен хозяин нового дома с ружьем, весь обвешанный убитыми утками после охоты в тростниковых зарослях на Лобноре. Иногда Пржевальский, проходя эту комнату, останавливался и долго смотрел на картину. Она ему нравилась.
Под взглядом его тростники раздвигались, он шел сквозь чащу, слушая сухое шуршание листьев и вглядываясь в голубеющий впереди просвет, за которым открывалась водная гладь. По ослепительно синему небу неслись облака, увлекаемые сильным, порывистым ветром, взлетали и опускались на воду тысячи птиц, оглашая воздух громким хлопаньем крыльев. Пахло свежей зеленью, тиной В ушах его гремели выстрелы дуплетом, из обоих стволов, правое плечо ощущало быструю двойную отдачу, с неслышным в общем шуме всплеском падали в воду сбитые влет утки
Потом он поворачивался спиною к картине, в мыслях все еще оставаясь среди тростников, рассеянно пересекал гостиную, открывал дверь в столовую, обвешанную чучелами пышноперых фазанов, среди которых красовалась голова оронго. Отсюда он шел в обширный кабинет, на стенах которого висели карты Азии, в углу, рядом с письменным столомшкаф, где за стеклянными дверцами матово поблескивали стволы охотничьих ружей, а возле стены стояла тускло отсвечивающая бронзой фигурка Будды.
Подле кабинета располагалась спальня с богатырской кроватьюпод стать хозяину.
В гостиной была и вторая дверь, выходившая на террасу, увитую лозой дикого винограда. По деревянным ступеням террасы можно было спуститься в сад, пройтись по дорожкам, аккуратно посыпанным желтым озерным песком, среди кустов дикого ревеня, привезенного из Ганьсу, среди яблонь, слив и вишен. Сам хозяин по дорожкам ходить не любил и, направляясь в свою любимую хатку, шел всегда напрямик, обходя только грядки.
Николаю Михайловичу очень хотелось, чтобы сад посильнее разросся, чтобы ветви склонялись над окнами и чтобы по весне слетались в него соловьи. Сад и правда быстро густел, дремучел, делался тенистым, уютным. Пржевальский с радостью им любовался.
В один из осенних дней он получил телеграмму: Петя Козлов успешно окончил училище и ехал погостить в Слободу. Истомившийся в одиночестве, без друзей Николай Михайлович ждал его с нетерпением. Как-то вдруг осознал, до чего же они дороги всеКозлов, Эклон, Роборовский, Иринчинов с Чебаевым! Вроде бы и родными даже стали они
И вот к крыльцу нового дома подкатывает слободская тройка, встречавшая Козлова на станции. Пржевальский, широко улыбаясь, сходит со ступеней и стискивает Козлова в могучих объятиях. Здесь же лучащаяся улыбкой Макарьевна, повар Архип, другие домашниеи все они, как и хозяин дома, спешат обнять дорогого гостя. И сам Козлов чувствует в эту минуту, будто вернулся домой после долгой отлучки.
В дом, однако, Пржевальский Петра не пустил, а подвел, все еще обнимая, к весам и заставил взвеситься. После этого достал из кармана записную книжку и сделал аккуратную запись. «Будешь уезжатьузнаем, сколько прибавил, рассмеялся Николай Михайлович в ответ на недоуменный взгляд гостя. Я, брат, намерен тебя как следует откормить после твоего училища!»
Взяв Петра под руку, Николай Михайлович повел наверх, где была уже приготовлена комнатапосмотреть ее и привести в порядок себя. Потом они сошли в кабинет, и хозяин, подведя гостя к шкафу с ружьями и отворя стеклянные дверцы, заставил поздороваться со штуцером Ланкастера, с дробовиком Пёрде, приложившись к обоим.
«Вот видишь, как они скучают по тибетским медведям и диким якам и опять зовут меня туда проговорил Николай Михайлович. Пожалуй, пойдем, как ты думаешь?»
«Конечно, пойдем!»ответил тихо, с улыбкой Козлов.
А стол уже ломился от угощенья. Все как и полагается в этом домеи заедочки, и усладеньки, и запивочки. Пржевальский с таким аппетитом набросился на еду, будто нарочно бог знает сколько голодал, дожидаясь Козлова.
Никак они не могли вдосталь наговориться Перебивая друг друга, вспоминали последнее путешествие, спустились в сад, продолжая оживленно беседовать, прошли мимо хатки, взошли на холм, поросший березами, присели над озероми все говорили, говорили безостановочно
Озеро, лежавшее у их ног, постепенно заполнялось вечерними красками, небо густело, пока не заискрились звезды, а эти двое сидели рядом и со странной, какой-то запоздалой радостью выхватывали жадно из памяти изнуряющие пеклом пустыни, леденящие душу ветры нагорий, скалистые горы, покрытые снегом
Кажется, столько насмотрелись, столько натерпелись всего, а ведь и как тянет обратно
«А помнишь тот вечер, сказал вдруг Пржевальский, который решил твою судьбу? Тот вечер, когда ты один сидел на крыльце пешеткинского домика и любовался небом; помнишь ли, как я, проходя тогда в свою хатку, спросил тебя: «Чем вы здесь занимаетесь?» А ты ответил мне: «Любуюсь красотою неба, которое там у вас, в Азии, должно быть, еще чище, еще прозрачнее!» Тот вечер ты должен помнить: твоя душа открылась мне, и я узнал в тебе своего будущего спутникародную, близкую душу».
Как же не помнить! На всю жизнь запомнил Козлов тот замечательный вечер!
Долго говорили они, сидя на холме под березами, тихо шелестящими листвой на легком, еще теплом ветру
Утром, когда Козлов просыпался, Пржевальский уже сидел в хаткеспешил закончить описание их последнего путешествия. Петр, не желая его отвлекать, обошел в одиночку окрестности, посетил любимые места. Под вечер он приходил в библиотеку, по просьбе Николая Михайловича расставлял книги, составлял их опись.
Как-то раз, когда уж смеркалось, Козлов, не найдя Пржевальского в доме, направился к хатке, открыл неслышно дверь и вошел. Николай Михайлович сидел у растворенного окна, положив ногу на ногу и скрестив на груди руки. За окном где-то поблизости пел соловей.
Заслышав шаги, обернулся: «А, это ты»
«О чем задумались, Пшево? Козлов иногда его так называл. Не иначе как соловьиные трели зачаровали»
«Соловей? Да, чудесно поет Только ведь, знаешь, я здесь лишь телом, а дух мой постоянно витает в Азии»
Козлов промолчал. Потом сказал негромко: «Значит, пора собираться в дорогу».
«Пора, ответил Пржевальский, давно уж пора».
ДОРОГА ЧЕТВЕРТАЯ,
что привела путешественника к открытию лошади Пржевальскогоживотного, до той поры науке неведомого, а также к открытию новых горных хребтов
Зябко поеживаясь на холодящем ветру, Пржевальский ехал в середине отряда. Как же не хотелось ему сворачивать лагерь у Благодатного Ключавсе казалось, вот-вот свершится чудо и Егоров вернется. Усталый, измученный, но живой! Подойдет к костру, протянет к огню свои большие тяжелые руки и скажет с простылой хрипотцой: «Братцы, не осталось ли похлебки с обеда»
Кажется, все бы отдал сейчас, лишь бы снова видеть Егорова подле себя До чего же неприятное чувствосознание полной своей беспомощности Как возвращаться домой без Егорова.
История эта началась обыкновенно и буднично. Казак Петр Калмынин, охотясь в горах, подстрелил пару превосходных экземпляров горных куропатокуларов и, возвращаясь уже, повстречал дикого яка, по которому успел несколько раз выстрелить. Взятые в дорогу бараны давно уже кончились, и свежее мясо было бы как нельзя более кстати. Но раненый бык ушел, а преследовать его из-за спустившейся темноты уже не представлялось возможным, и Калмынин вернулся.
Наутро Николай Михайлович послал его и унтер-офицера Никифора Егорова на поиски подстреленного якапо должен бы он уйти далеко. Охотники вышли и неподалеку от лагеря увидели стадо архаров, выстрелили залпом и разошлись: Калмынин вдогонку за стадом, а Егоров искать того яка. Больше они не встретились. Калмынин вернулся один.
Пржевальский поначалу не слишком-то и беспокоился: такое случалось не раз, когда заохотившиеся казаки возвращались глубокой ночью. Но Егоров не вернулся и ночью.
Погода меж тем держалась холодная, ветреная, а Егоров ушел на охоту в теплый день в одной рубашке. И согреться вдобавок ко всему было нечем: ни огнива, ни спичек он с собой не носил, поскольку никогда не курил. На следующий день утром, взвесив все это, Пржевальский понял: медлить нельзя. Ни минуты.
Целый день искали Егорова. Вечером вернувшийся Коломейцев рассказал о том, что сумел прочитать по следам. Кторову удалось близко подойти к раненому яку, лежащему на земле. Тот вскочил и бросился бежать. Судя по большим прыжкам, сил у него еще оставалось достаточно. Егоров за ним, перебираясь из одного ущелья в другое. Вскоре следы яка потерялись, а следы Егорова, петляющие, возвращающиеся временами на прежнее место, говорили о том, что он заблудился.
Скверно, как же скверно все получилось Николай Михайлович не мог остаться в лагере, когда другие с утра и до темноты искали попавшего в беду товарища, и, взяв с собой пятерых людей, отправился в горы. Вконец умучившись и переночевав в одном из ущелий, маленький отряд вернулся ни с чем. Пропал человек и ни следа, кроме найденных Коломейцевым, после себя не оставил
Пржевальский старался скрывать свое предельно тревожное состояние, но все видели, что он места себе не находил. Чего только не передумал он за эти тяжелые дни К Никифору он относился с особенной теплотой за его спокойный, уступчивый прав, за сметливость и исполнительность и считал его одним из лучших людей в экспедиции. Надо же было именно с ним приключиться такому
За первые два дня поисков были обшарены горы верст на двадцать пять к востоку от Благодатного Ключадо того самого места, где соединяются оба хребта, но все безуспешно. Осталось только предположить: либо Егоров погиб, либо спустился в равнину, где перед ним открывается большая вероятность встретить монголов.
Еще три дня прошло. Вернулся очередной разъезд, отправленный на поиски, и казаки рассказали, что они объехали верст полтораста, повстречали кочевья монголов, но о пропавшем товарище ничего не удалось разузнать.
В лагере воцарилась тяжелая, гнетущая тишина. Говорили все негромко, то и дело к чему-то прислушиваясь, словно бы ожидая каждую минуту услышать далекий, хорошо знакомый голос. Но нет, тихо вокруг
А осень малозаметно, постепенно овладевала горами. Ночи стали морозными, и по утрам еще оставался морозец градусов в семь. Нечего было и думать теперь о том, чтобы несчастный Егоров, ушедший в одной рубашке, сумел каким-нибудь необыкновенным образом выжить в таких условиях. И Пржевальский, видя полную бесполезность дальнейших поисков и понимая, что оставаться на месте больше нельзя, отдал приказ сворачивать лагерь.
Они направились на запад по зеленой еще долине, лежащей меж главным и параллельно ему идущим хребтом. Трудно было сниматься с места, оставляя где-то в глубине сознания надежду, что Егоров все-таки жив и еще может вернуться к стоянке. Настроение у всех было самое мрачное, подавленное
Внезапно Иринчинов, ехавший по обыкновению впереди, увидал вдалеке справа какое-то движение. Похоже, либо животное, либо человек спускается медленно по склону в долину. Ирипчинов прокричал об этом Пржевальскому, и тот, приложившись к биноклю, увидел Егорова.
Не поверив себе, он вглядывался до боли в глазах, пока не убедился: верно, Никифор!
Тут же Эклон с казаком во весь опор поскакали навстречу Егорову и через полчаса доставили его к нетерпеливо ждущим товарищам.
С трудом можно было узнать в этом измученном, истерзанном человеке с диким взглядом всегда спокойного и приветливого Егорова Он исхудал, лицо сделалось черным почти, нос и губы покрылись болячками, волосы были всклокочены, спутаны Одежды на нем почти никакой не осталось: лишь рубашка прикрывала его наготу, а на ногах вместо сапог были намотаны тряпки С болью и слезами на глазах не то от этой боли, не то от радости смотрели путешественники на столь внезапное воскрешение товарища
Николай Михайлович запретил осаждать его какими-либо вопросами, заставил выпить сначала немного водки для подкрепления сил, потом собрали кое-какую одеждуодели, обули в войлочные сапоги и версты через три у ключа, когда стали лагерем, напоили намучившегося товарища чаем и дали немного бараньего супа. После долгой голодовки есть сразу много нельзя. Потом бережно промыли теплой водицей израненные ноги, дали изрядную дозу хины и уложили спать.
Егоров тотчас забылся в глубоком тревожном сне. Он то и дело вздрагивал, бормотал непонятное что-то, всхлипывал Видно, и во сне продолжались мучения Пржевальский постоял возле него, молча глядя на верного спутника, с гибелью которого в глубине души уж смирился, вздохнул облегченно и ушел отдыхать в палатку. Пусть проспится Егоров. Пусть отдохнет. Теперь ему уже ничто не грозит.
Вот какую историю Никифор потом рассказал. После того как они расстались с Калмыниным, Егоров преследовал раненого яка до темноты. Потом спохватился, бросил его, не добив, и стал возвращаться. Очень быстро он понял, что заблудился и оказался в местности, совершенно для него незнакомой. Всю ночь бродил, временами останавливался, кричал, надеясь услышать ответ, да только напрасно. А ночь выдалась холодная, ветреная
Первые три дня он не смог найти никакой пищи. Изредка, если попадались, жевал кислые листья ревеня и пил много воды. Самое странное из того, что он рассказывал, будто есть совсем не хотелось, бегал по горам легко, как зверь, и мало уставал. Обувь меж тем износилась вконецдо такой степени, что он остался босым. Тогда он разрезал парусиновые штаны, обвернул лоскутьями ноги и обвязал сверху обрезками поясного ремня. Конечно, такая обувь не могла продержаться долго на острых камнях, и скоро подошвы обеих ног покрылись кровоточащими ранами.
Однажды за все время ему повезло: из винтовки удалось подстрелить зайца. Мясо Егоров съел сырым, а шкуру подложил под ранытак было несколько легче. Тем не менее раны невыносимо болели, особенно после ночей. Встать и сделать первые шаги было настоящим мучением, поэтому он выбирал место ночлега на склоне горы, чтобы сначала было удобнее ползти какое-то время на четвереньках. И только потом мог, стиснув зубы, подняться.
Огонь он все же сумел добыть. Выстрелив холостым патроном, в который вместо трута запихивал кусочек ткани, оторванной от фуражки, Егоров раздувал тлеющую ткань и поддерживал огонь, насколько было возможно, собирая для топлива сухой помет диких яков. Этот же помет он клал ближе к телу под рубаху спереди и со спины, чтобы хоть как-то согреться ночью. Да только мало эта уловка спасала
Дойдя до полного отчаяния после шестой морозной ночи, Егоров решил выстирать рубашку в чистом ключе и больше не мучиться. И надо же было так случиться, что именно в этот день он повстречал караван!
«И как тут не говорить мне о своем удивительном счастии? думал Пржевальский. Опоздай мы днем выхода с роковой стоянки или выступи днем позже, наконец, пройди часом ранее или позднее по той долине, где встретили Егорова, несчастный, конечно, погиб бы, наверное. Положим, каждый из нас в том был бы в том неповинен, но все-таки о подобной бесцельной жертве мы никогда не могли бы вспомнить без содроганья, и случай этот навсегда остался бы темным пятном в истории наших путешествий»
Двое суток стояли на месте, выжидая, когда Егоров настолько поправится, что сможет сидеть на верблюде, и, лишь потом двинулись далее. Совсем теперь другое настроение у людей, и совсем другой видят они дорогу!
Лобнорское, предыдущее свое путешествие, Пржевальский считал неудачным. На него сыпались награды, всякие почетные избрания, его заграничный оппонент, председатель Географического общества барон Рихтгофен, сам предпринявший безуспешную попытку проникнуть в Тибет, выпустил даже брошюру о Пржевальском, где характеризовал его как «гениального путешественника».
Он же, Рихтгофен, к голосу которого прислушивались географы Европы, написал: «Заслуги Пржевальского приняли размеры, заслуживающие крайнего удивления». А сам Пржевальский был недоволен. И можно попять отчего: главная цельисследование Тибетаот него ускользнула.
Он избавился наконец от мучительной болезни, набрался сил и все ждал, что «недоразумения» с богдоханским правительством уладятся до такой степени, когда можно будет продолжить прерванный путь.
Напряженная ситуация, однако, но только не ослаблялась, а, наоборот, делалась более сложной. Пржевальский понял, что может вообще не дождаться благоприятного момента для экспедиции, и начал готовиться к ней.
Федя Эклон, теперь уже прапорщик, слава богу, готов с ним идти. Из Федора вышел отличный препаратор и верный, падежный товарищ, послушный и исполнительный. Он и теперь будет заниматься зоологической коллекцией. Кого же еще взять? Разве его приятеля по училищу Всеволода Роборовского? Прапорщик Роборовский произвел на Пржевальского самое что ни на есть благоприятное впечатление: представился, щелкнув каблуками, Всеволодом Ивановичем, а сам-то юный совсем Однако изрядно рисуетпревосходно даже рисует, показал свои работы. Кроме того, умеет снимать местность, да и гербарий собирать ему приходилось. Характер как будто уживчивый, здоровье отменное. А большего-то при коротком знакомстве мало что о ком-либо скажешь.
Пренебрегая колдовским значением чертовой дюжины, Пржевальский набрал в экспедицию тринадцать человек и в конце февраля семьдесят девятого года собрал всех в Зайсанском посту. Были тут, конечно, и Дондок Иринчинов, и переводчик Абдул Басид Юсупов, ходивший с ним на Лобнор. Каждого человека Пржевальский отбирал сам и с каждым беседовал, зная на собственном опыте, как важно правильно выбрать спутников.
Особое внимание уделялось вооружению: в краях, куда собирались идти, было далеко не безопасно. У каждого за плечами винтовка Бердана и по паре револьверов «смит и вессон» в кобурах у седла. Кроме того, за поясом каждого штык для винтовки. Ну и еще восемь штук охотничьих ружей.
Осмотрев придирчиво свой арсенал, Пржевальский счел боевое и охотничье снаряжение «вполне удовлетворительным».
Не забыл он и о подарках, без которых не обойтись в таком путешествии.
Что касается денег, то в «кошельке» у Николая Михайловича было десять пудов серебра, купленного в Семипалатинске в больших и маленьких слитках. Серебро, принимаемое только по весу, служило главной ценностью в торговле во всей богдоханской империи.
С радостным чувством и с большой надеждой начинал Пржевальский дорогу. Только сейчас, у порога пустыни, он по-настоящему понял, как сильно хотел увидеть ее. Светлые, возвышенные мысли о важности цели, к которой он так стремился, об открытиях, которые предстоит сделать, все эти мысли окрыляют его. Он верит в свою поезду!
Джунгарская пустыня их встретила бурями. Бурые тучи песка и пыли мрачным покрывалом застилали небо, и солнце сквозь него слабо просвечивало. Бури возникали с поразительным постоянством в девять-десять утра и лишь к закату стихали. Ветер, стремительно набиравший мощь, приходил всегда с севера или северо-запада.
Как только появлялись первые признаки бури, караван останавливался. Казаки спешили развьючить верблюдов, уложить их на землю, разбить палатки. В палатках, уже дрожащих от натиска буйного ветра, торопились укрыть собранные в дороге коллекции, ящики с инструментами и оружие. Потом, внимательно оглядев снаряжение, оставленное подле флегматично жующих верблюдов и бросив взгляд в небо, Пржевальский и сам укрывался в палатке вместе с Эклоном и Роборовским. Из другой палатки доносились приглушенные голоса казаков. Десять жестоких бурь в апреле и семь в первой половине мая пришлось пережить путешественникам.
Пржевальский первым из всех исследователей Центральной Азии заинтересовался постоянством бурь в Джунгарской пустыне и дал ему объяснение.
Скудна жизнь в Джунгарской пустыне. На всем ее огромном протяжении не встретить ни единого дерева, лишь саксаул подставляет солнцу голые скрюченные ветви. Низкорослый хвойник эфедра стелется кое-где над песками, да реамюрия, так похожая на траву, иногда встретится на лессовой глине. Сухая полынь, побелевшая от жгучих лучей, кустистый, с длинными тонкими ветвями и жиденькими метелками дырисун, растущий подле редких ключей, немного растений кормит пустыня
Зато в распадках между подножиями высоких холмов можно встретить ревень, иногда сверкнут маленькой алой головкой тюльпаны.
Пржевальский старался как можно скорее пройти пустыню, но все исследования по мере продвижения им выполнялись неукоснительно. Описав детально каждое из встреченных по дороге растений, уж конечно же, не обошел он вниманием птиц и животных. Нет-нет промелькнет вдалеке быстрая антилопа харасульта, антилопа сайга, кулан, дикий верблюд, обитающий в южных песках, ну и, безусловно, самое редкое и самое удивительное из всех здешних животныхдикая лошадь. Лошадь Пржевальского. Животное, им открытое и им же описанное.