Пржевальский, надеясь справиться с нападавшими без помощи ружей, да и применить их было бы затруднительно в свалке, громким голосом, перекрывавшим все крики, отдал приказ не стрелять. Еграи, находившиеся в отдалении, очень метко стали метать из пращей камни, из-за ближайших скал раздалось несколько выстрелов Мгновенно оценив положение, Николай Михайлович понял: медлить больше нельзя.
Сделав несколько выстрелов из скорострельных ружей, казаки разогнали напавших.
Перенеся лагерь на новоеоткрытое место, путешественники выставили караул и расположились на ночь, положив подле себя оружие. Бессонная, тревожная ночь
На другой день отряд двинулся к ущелью.
Осторожно, приготовясь к любым неожиданностям, вводил Пржевальский своих людей в узкий проход меж скал
Но было тихо. Лишь звуки шагов и стук лошадиных подков по камням гулко отдавались в стенах ущелья. Вот уж и выход из него недалек Не видно ни одного человека из нападавших Ускорив шаг, караван вышел на широкую равнину, и Пржевальский спокойно вздохнул.
Пять дней спускались они с перевала. Стало заметно теплее. Ежедневные бури, прежде терзавшие их, сделались мягче. Снег сохранился лишь на северных склонах. Спустившись в долину реки Сапчу, путешественники впервые увидели черные палатки тибетцев, меж которых паслись стада баранов и яков. Завидев караван, тибетцы подъехали ближе, предложили купить баранину, масло, сушеный творог чуру.
Временами Пржевальский ненадолго останавливал каравандавал отдыхать людям, животным и сам отдыхал в перерывах между съемками местности. Но мысли о Лхасе, уже недалекой, наполняли его нетерпением и заставляли двигаться дальше на юг. Местность по мере продвижения в этом направлении понемногу все повышалась, бугрилась небольшими холмами, лежащими на кочковатых болотцах. Повсюду были разбросаны валуны. Непривычный, дикий пейзаж
Как-то уже на втором переходе в речной долине каравану повстречались трое монголов, одного из которых Пржевальский знал по Цайдаму. Они принесли неожиданные тревожные вести. Среди тибетцев, оказывается, распространился слух, будто русские идут в Тибет, чтобы похитить далай-ламу. Народ, как водится, слухам поверил, и в Лхасе возникло сильное возбуждение.
Крепко озадачило и огорчило это Николая Михайловича О таком повороте в делах он и думать не мог. Шел, преодолевая всякие мыслимые и немыслимые трудности, веря, что, кроме природы, ничто не воспрепятствует достигнуть Лхасы, а вон ведь как обернулось Главные-то трудности, оказывается, все впереди
Как эти слухи возникли, кому они были на руку, об этом можно было только догадываться. Ясноне в самом Тибете родились они Издалека, скорее всего от богдоханских властей, прикатилась нелепая весть
Вскоре произошла и официальная встреча с тибетскими чиновниками и их конвоем, с вежливыми, но настойчивыми вопросами о том, что привело русских в Тибет, какие они преследуют цели.
Пржевальский отвечал: цели только научные, а пришли они посмотреть неизвестную для них страну, людей, узнать, какие в этих землях водятся животные, какие произрастают растения.
Видя необоримую решимость русского начальника продолжить свой путь, чиновники просили его оставаться на месте, пока они не получат ответ из Лхасы. Нарочный же в столицу будет послан немедленно. Ждать надо недолго: при благоприятном пути гонец обернется туда и обратно дней за двенадцать.
Николай Михайлович не знал, что в это самое время между русским посланником в Пекине и богдоханским правительством шла столь же тягостная, как и выжидание Пржевальского, переписка. Посланнику сообщали о том, что в настоящее время о судьбе русского путешественника ничего не известно, что местность, лежащая между Цайдамом и Сычуанью, чрезвычайно опасна для любых путников, поскольку изобилует разбойниками. Поэтому правительство не может взять на себя ответственность за жизнь Пржевальского.
Посланник же в ответ уверял, что полковник Пржевальский, имея за плечами опыт предыдущих экспедиций, когда он из Кукупора прошел в Северный Тибет, безусловно, уже преодолел самую трудную часть пути и спустился в долины, где обитает оседлое население. И здесь как раз правительство может оказать ему содействие, раз выдало разрешение на въезд в Тибет и непосредственно в Лхасу. И снова уклончивый ответ, и снова затягивается вязкая переписка
Но Пржевальский пока ничего об этом не знал. Он мучился от бессилия, от бездействия и нетерпеливо ждал возвращения нарочного. Впрочем, предчувствие, которому он всегда доверял, подсказывало: ждет он напрасно. С чего бы подобреть вдруг тибетским властям
И все-таки времени даром он не теряетописывает правы тибетцев, обычаи, их одежду, жилища. Его наблюдения на удивление точны, проницательны. Не имея возможности вплотную заняться изучением быта местных людей, он тем не менее видит многое.
Лишь охота на некоторое время отвлекала от огорчи тельных мыслей. Ягнятники и снежные или гималайские грифы постоянно прилетали к стоянке, привлеченные возможной поживой. Громадные птицы с размахом крыльев почти в три метра не боялись людей и подпускали к себе шагов на двадцать. Несколько прекрасных экземпляров этих птиц пополнили коллекцию и после необходимой обработки были упакованы для дальнейшей дороги.
Местные жители, постепенно забыв о страшном, грозящем смертью запрете, все чаще приходили в лагерь и с любопытством разглядывали вещи, их окружавшие. Роборовский, не теряя времени, брался за карандаш и бумагу. Завязалась кое-какая торговля, с помощью жестов сложились беседы. Удавалось иногда объясниться и с помощью нескольких слов.
Чего только не наслышались о себе путешественники Тибетцы верили слухам, гласившим, что у русских по три глаза, что они неуязвимы для пуль, что они умеют делать серебро из железа и что им доподлинно все известно о будущем. К ним относились так, словно бы они пришельцы из другого мира. Да так ведь в каком-то смысле и было Трудно, очень трудно чужие люди находят общий язык
Через пятнадцать томительных дней появились наконец чиновники из Лхасы с сообщением: вместе с ними прибыл и посланник для переговоров, но оп, к сожалению, в данный момент нездоров и потому просил на слоних передать: в столицу велено не пускать.
Вот и все. Только теперь Пржевальский понял, как надеялся на благоприятный ответ
С тяжелым сердцем приказал Николаи Михайлович сворачивать лагерь. Тибетские вельможи не уходили, смотрели. Пржевальский ждал еще писем, которые должны были прийти в Лхасу к тамошнему китайскому наместнику через русское посольство в Пекине. Но даже и и этом отказали. Только пообещали переслать почту обратно. Боялисьвдруг в тех письмах будет нечто такое, что вынудит его переменить уже принятое решение
Вот и упакованы вещи, верблюды навьючены. Пржевальский машет рукой, приказывая двигаться в путь. Посланник и его свита стоят и долго глядят вслед каравану. До тех пор стояли, пока он не скрылся за поворотом в горах.
Невеселые, тяжкие мысли одолевали Николая Михайловича
Они шли через суровый, неприветливый край. И снова, в который раз окидывая взглядом окрестности, Пржевальский подумал о том, как неприхотлив, нетребователен бывает в жизни порой человек, если остается в таких вот местахдиких, неприглядных, холодных, где и воздуха-то меньше, чем в низких долинах, и где дождь, снег, град и бури не прекращаются кряду весь год. А ведь живут же здесь люди И раз не уходят отсюда, значит, привыкли, значит, не желают для себя лучшего места. Выходит, любая земля может прокормить человека, стать родной для него, если пустыня и такие вот места могут
И как-то совсем неожиданно, внезапно нахлынувшим чувством ему вдруг захотелось домой. Дома и в морозы тепло.
А в это время ни в Пекине, ни в Петербурге ничего не было известно о судьбе экспедиции. Более того, пополз ли слухи о том, что экспедиция бесследно исчезла и что Пржевальский скорее всего погиб.
Как раз в эти месяцы из Китая вернулся венгерский путешественник граф Сечени, который сообщил, что, судя по всему, экспедиция Пржевальского находится в чрезвычайно трудных условиях. В газетах появились материалы, уже сдобренные солидной дозой фантазии, рассказывающие о том, что все спутники Пржевальского, не вынеся тягот пути, разбежались, что он ограблен и брошен на произвол судьбы в пустынях Тибета и если он еще не убит, то все равно скоро погибнет.
Петербургские газеты подхлестнули волну, и одна из них, «Голос», сообщила своим читателям, будто Пржевальский томится в плену. Патриотические чувства, однако, одержали верх над другими, и тот же «Голос» требует организовать поиски исчезнувшей экспедиции: «Ливингстона искали, Пайера искали, Норденшельда искали, а Пржевальского никто искать и не думает».
Как эхо, откликнулся «Исторический вестник»: «Мы с прискорбием узнали, что с Пржевальским случилось что-то недоброе Стоило бы, однако, позаботиться о его судьбе».
Петербург, уже привыкший к триумфальным возвращениям Пржевальского, теперь всполошился. Никто ничего толком не знал, но в гибели путешественника мало кто сомневался. Говорили о его безвременной кончине, о том, как много еще сумел бы сделать, о том, что, будь у него надлежащие силыусиленный казачий конвой и будь снаряжение лучше, никакой бы беды не случилось.
Всегда-то вот так: сначала вроде бы все хорошо, как будто человек и должен пробиваться и мучиться, делать что-то нужное не столько ему самому, сколько остальным, а потом, когда его уже нет, всем вдруг становится ясно, какой замечательный был человек и как в жизни трудно ему приходилось
А он в это время был жив и даже здоров и вместе со всеми товарищами дружно шел через горы и пустыни Тибета в Цайдам. Откуда ему было знать, что дома и за границей его считают погибшим? Караван продвигался быстроПржевальский торопился в теплые равнины Цайдама, понимая, что и людям и животным нужно хорошо отдохнуть. Провизия давно была на исходе, и если что и подкармливало их, так это охота. Неизвестно, что и ели, если бы не удавалось настрелять горных куропаток уларов.
Еще один новый год1880-й был встречен в дороге, и горах. Снова приходят тоскливые мысли о доме, о матушке, так его и не дождавшейся, о полной неясности, застилающей путь впереди. Такое безрадостное возвращение
Неподалеку от хребта Марко Поло в бесплодных холмах предгорья их встретила жестокая снежная буря. Мороз за двадцать градусов, жуткий пронизывающий ветер, заметающий снегом палатку и юрту до самого верха. Люди давно уже экономили пищу, а лошадей и верблюдов и вовсе кормить было нечем на этой земле. Хронометры, которые Николай Михайлович по обыкновению заворачивал и лисий мех, чтобы уберечь от мороза, и клал на ночь под голову, охлаждались настолько, что их было трудно в руках удержать. У Пржевальского стыли пальцы, когда он часы заводил. Слабый огонь костра из-за недостатка топлива почти не давал тепла, и люди, прижимаясь друг к другу, старались хоть как-то согреться.
Потом последняя горная стена, закрывающая дорогу в Цайдам, еще один каменистый крутой перевал Обессиленные верблюды не могли подниматься, их приходилось развьючивать и весь груз тащить на себе, а животных, опутав веревками, тоже вытаскивать наверх. И если бы все это делалось с сознанием достигнутой цели, что лишения эти последние усилия после победы, все было бы легче тогда
Но и в те трудные морозные дни Пржевальский ведет наблюдения. Пережидая бурю и дрожа от холода, он доискивается причин, вызывающих ее возникновение.
Трудности, однако, рано или поздно кончаются. И эти кончились тоже. Горы Тибета, леденящие тело и душу бури уже позади. Ближе и ближе желанный Цайдам
Караван спустился в долину, полого идущую вниз, к равнине Цайдама, и шел теперь по высокому обрывистому берегу реки. Еще через день путники увидели впереди равнину, к которой стремились, словно бы задернутую полупрозрачным занавесом.
Оглянувшись назад, на горы, где они пережили столько лишений и через которые все-таки сумели пробиться, Пржевальский увидел суровые вершины, местами покрытые шапками вечных снегов, а местами задрапированные тяжелыми тучами. Скорее всего и сейчас там свирепо ревели бури
А здесь едва ли не с каждым шагом становилось теплее. Солнце все щедрее пригревало землю, и в полдень даже в тени термометр показывал девять градусов. Чаще стали попадаться кусты хармыка и тамариска, пролетел первый чибис
Оставив позади Южно-Кукунорский хребет и еще один, не столь уж высокий, они вышли к берегам самого Кукунора. Вспомнилось сразу первое посещение озера семь лет назад, когда удалось нанести на карту его северный и западный берега, удачливая охота в этих краях И стоянку свою разбили как раз на том месте, где уже стояли тогда
Зоркий Иринчинов походил, походил вокруг, к чему-то приглядываясь, потом наклонился и со смехом показал Николаю Михайловичу сбитые каблуки от казачьих сапог. Еще и припомнилузнал Иринчинов работу, кому именно подбивал сапоги. Пустая находка, а все-таки что-то свое нашли в чужой совершенно земле, свой след
На этот раз Пржевальский обстоятельней изучает озеро, кладет на карту южный берег, дает подробное описание, объясняет причины обмеления и засолонения, исследует животный и растительный мир в окрестностях, а также и рыб в водах его.
Неподалеку от перевала, отделяющего долину от соседней провинции, принадлежащей уже Небесной империи, они повстречали китайский пикет и расположились на отдых. Потом прибыл почетный конвой, и Пржевалький, взяв с собой Роборовского, переводчика и троих катков, направился к амбаню в Сининузловой город на торговых путях, соединяющих Тибет и Китай.
Всюду по дороге к Синину, в оставленном позади городке пышные встречи при развернутых желтых знаменах, со столпотворением любопытных на улицахвсем хотелось посмотреть на «заморских чертей». Люди, высыпавшие из домов, давили друг друга, стараясь увидеть поближе пришельцев.
Сдержанно принимая официальные знаки почета, Пржевальский видел и не слишком тщательно скрываемое недружелюбие офицеров, чиновников, даже презрение. Всем своим видом русским путешественникам показывали, что весь ритуал, все почетные церемониинеобходимость, не более. Притом необходимость, выполняемая но приказанию свыше.
Наконец после проволочек и задержек в путиСинин.
Прием в резиденции был пышный, торжественный, а губернатор встретил холодно, хотя внешне и вежливо. Спросил сразу же после обычных вопросов о самочувствии, о благополучном или трудном пути: а куда далее собирается идти путешественник? Пржевальский ответилк верховьям Хуанхэ.
«Не пущу! воскликнул амбань. У меня есть предписание выпроводить вас отсюда возможно скорей».
Сказано это было самым решительным тоном, и, пока Пржевальский выслушивал переводчика, губернатор испытующе вглядывался в его лицо, пытаясь увидеть реакцию на отказ, сделанный столь решительным голосом.
Пржевальский улыбнулся и спокойно ответил: «Очень жаль. Тогда нам придется идти без вашего разрешения». И, в свою очередь, внимательно поглядел на амбаня.
Тот в растерянности молчал, потом выложил другой козырь, тоже, впрочем, давно хорошо знакомый: «Видите ли, как раз в тех местах, куда вы хотите идти, живуч разбойники-тангуты, которые, как нам известно доподлинно, собираются всех вас перебить за то, что вы побили еграев в Тибете. Я сам не могу с ними справиться, несмотря на то что у меня много солдат, и, надо сказать, отличных солдат. Тангутынарод храбрый, отчаянный».
«Вероятно, и Сечени о том рассказали, подумал Пржевальский, вот он и вернулся».
Гут поднялся один человек из губернаторской свиты и напомнил громким голосом своему господину, что в верховьях Хуанхэ живут людоеды.
Справедливо предположив, что аргументы оппонентов на сей раз иссякли, Николай Михайлович заявил о неизменном решении. Амбань, осознав наконец непреклонность решения русского, стал выторговывать сроки, в течение которых экспедиция могла работать в верховьях Желтой реки; дней пять-шесть, не более. Пржевальский назвал трехмесячный срок с такой твердостью, что амбань понял: всякие уговоры бесполезны и в этом случае. Подарками на прощание, несмотря на определенную натянутость дипломатических отношений, они обменялись.
О верховьях Желтой реки, куда направлялась экспедиция, в Европе ничего толком известно не было. Все известные сведения основывались на древних китайских источниках, а нового за истекшие столетия никто прибавить не смог: слишком уж труднодоступны места те и слишком уж тщательно, ревностно оберегают правители тайну от европейских пришельцев.
Ясно было: истоки находятся на Тибетском нагорье, а дальше, сбегая с него, Хуанхэ несется среди отвесных стен в высоких горах, расположенных грядами между равнинами Цайдама на севере, Тибетским нагорьем на юге и озером Кукунор на северо-востоке. Выходит, к истокам можно идти по-разному: из Цайдама еслина юг, с берегов Кукунорана юго-запад. Какой из этих путей сподручнее выбрать Был бы хороший проводник, не пришлось бы биться над решением такого вопроса.
Синин стоял ближе всего к Кукунору, и Пржевальский выбирает путь от него. Напрямик через несколько горных хребтов.
Они шли по альпийским лугам, поразительно ровным, среди которых внезапно разверзались глубокие пропастинастолько глубокие, что и к краю-то их подойти было страшно. Воды Желтой реки пробивали путь через юры, рассекали ущелья, вымывали глубокое русло в предгорных долинах, покрытых лессом. Обрывы в ее берегах открывались причудливыми, созданными водой, ветром, солнцем и осыпями сооружениями в виде ровных отвесных стен, башен, пирамид, горизонтальных площадок, при взгляде на которые нельзя было не поразиться неиссякаемой природной фантазии.
Берега мелких речушек, разбегающихся в разные стороны и вновь встречающихся в сильном потоке Желтой реки, поросли густыми зарослями акации, шиповника, барбариса, смородины, рябины, кизила, а выше, в горах, росли темно-зеленые ели, разлапистый древовидный можжевельник.
Здесь, в горной стране, примыкающей к неведомым верховьям Желтой реки, хорошо пополнился гербарий. Нашлись и новые виды растенийтополь Пржевальского, поползень Эклона.
Поднявшись в горы повыше, путешественники вступили во владения кочевого народа кара-тангутов. Сюда, конечно, уже добрались гонцы из Синина, и люди, и без того-то угрюмые и отнюдь не приветливые, встретили пришельцев и вовсе враждебно. Едва только отряд появился у границ их владений, как неподалеку возник воинственного вида всадник и прокричал, что в самые ближайшие дни чужеземцев всех перебьют. Далее экспедиция продвигалась уже как военный отряд.
А потом как-то само собой случилось, отношения с местным угрюмым народом сложились мирными. Каратангуты, суровые и неулыбчивые, приезжали в лагерь, привозили на продажу масло, пригоняли баранов. Присматриваясь к ним, Пржевальский наблюдал их нравы, образ жизни, обычаи.
Странный народ Умерших близких своих они не сжигают и не закапывают, а оставляют в добычу диким зверям и птицам. Сжигают только умерших лам.
Отряд двигался дальше, и вскоре путь ему преградила глубокая пропасть, на дне которой струился один из больших притоков Желтой реки. Здесь в тени старых высоченных тополей, подле ключа с чистой, прозрачной водой путешественники поставили лагерь. Погода держалась теплая, будто бы лето уже наступило, и под сенью зеленого леса, наполненного щебетом мелких птиц и токованием фазанов, впервые за долгое время путники испытали благодатное чувство покоя. Человеку, в сущности, ведь очень немного надо
Отсюда Пржевальский выслал на разведку разъезд на поиски подходов к Желтой реке и переправы. Через четверо суток казаки вернулись, но без добрых вестей: всюду путь преграждают глубокие ущелья и высокие горы. К тому же нигде не найти корма животным. Каравану по тем местам не пройти.
Пржевальский отправился сам разведывать дорогу к устью Чурмына. Может быть, где-то там удастся найти переправу Но тоже безрезультатно
Все же перешли поближе к Хуанхэ и еще четверо суток искали возможности переправиться на другой берег. Тщетно Быстрое течение, изобилие громадных камней в русле реки заставляли отказаться от мысли о переправе. Леса теперь поблизости не было, так что и плот построить они не могли. Путь далее был отрезан.
Он возвращается, но верит, что вернется сюда. Попытка не пытка. То, что не удалось сделать однажды, не заказано сделать в другой раз. Он достигнет верховьев Желтой реки с другой стороныиз Цайдама, проложив дорогу по нагорьям Тибета. Это не отступление. Это временное изменение плана.
Он решает все наступающее лето посвятить исследованиям восточной части Наньшаня и озера Кукунор. Там тоже много работы.
Экспедиция возвращается по местам, знакомым Пржевальскому, через пустыни южного Алашаня, через горы, которые он проходил, через Дунюаньин, Старый князь давно умер, а его сыновья, унаследовав власть, стали совершенно иными людьми«выжигами и проходимцами самой первой руки», настоящими самодурами-деспотами, единственная цель жизни которыхлюбой ценой вытянуть из подданных все, что возможно.
После Алашаня они шли средней Гобиместами, открытыми и снятыми на карту за семь лет до того. Взгляд его по-прежнему зорок, внимателен. Описания встреченных новых растений и животных ярки и точны. Здесь, в Гоби, удается добыть два экземпляра великолепных аргалигорных баранов, оказавшихся новым видом.
Путешественники прошли невысокие горы Хурху, потом пустыню в четверть тысячи верст, заменили в пути палатку на юртунагрянули первые осенние холода и ступили на караванный путь, ведущий к Урге.
И вот, взойдя на последний холм, они видят перед собой широкую долину спокойной Толы и на фоне еще чистого, только что упавшего снега большой город с торчащими куполами кумирен, с зубчатыми стенами высокого храма и с бесконечным количеством глиняных фанз и войлочных юрт. Это Урга.
Словно иной мир лежал перед ними. Мир, где все знакомо, где можно услышать русскую речь, увидеть лицатеперь как будто бы не просто знакомые, а, можно сказать, родные Вот уж и виднеется вдали светлое двухэтажное здание русского консульстваближе, ближе оно Вот они, усталые, грязные, оборванные, проходят через ворота консульства и такое чувство испытывают, будто за воротами родина, родная земля. Не думается как-то в этот момент, что до своей земли еще идти да идти
Их радушно встречают, не знают, куда посадить на радостяхведь считали погибшими всех, приятно терзают расспросами, суют долгожданные письма, которые они тут же, говоря что-то и улыбаясь, нетерпеливо вскрывают, жадно читают
Потом чистая, теплая комната с деревянным вымытым полом, кажущаяся сказочным чудом после грязной и вонючей войлочной юрты, чистое белье и платье, едаяство богов.
Право же, этим мужчинам, за девятнадцать месяцев преодолевшим множество гор и пустынь, все окружающее кажется сном
Везде на их дальней дороге уже по родной земле, от Кяхтыв Верном (Алма-Ате), в Семипалатинске, в Оренбурге незнакомые люди выходили встречать, оглушали приветственными криками, рукоплесканиями, вручали бесчисленные телеграммы, поздравляющие с успешным окончанием путешествия. Оказывается, вся России переживала за них
Морозным днем в первых числах января Пржевальский уже в Петербурге. На вокзале его встречают академики, журналисты, писатели, Семенов-Тян-Шанский. ставший вице-президентом Географического общества множество людей, следивших за судьбой исчезнувшей и внезапно появившейся экспедиции.
Его везут сразу в зал, где устраивается пышная, торжественная встреча, и снова поздравления, поздравления «Все русское общество с напряженным вниманием следило за вашим шествием по среднеазиатским пустыням»говорит, обращаясь к нему, Семенов.
Успех экспедиции был признан огромным. Более четырех тысяч километров пройдены по неизведанным мес там и положены на карту, открыты новые горные хребты, новые виды и животных, и растений, собраны богатейшие зоологическая и ботаническая коллекции, впервые объяснено происхождение постоянных бурь, заметающих нагорья Тибета и Гоби, подробно описан ландшафт мест, где прошла экспедиция.
Чего же еще желать? Больше в таких условиях не смог бы сделать ни один человек. Странно, что поняли его современники, обычно-то полное признание и слава приходят значительно позже
Награды посыпались одна за другой, и Николай Михайлович едва успевал принимать. Во-первых, сам он и иге участники экспедиции получили ордена. Потом его набрали почетным доктором зоологии Московского университета, почетным членом Русского географического общества. Различные европейские географические общества также избрали его своим почетным членом, а Британское общество присудило золотую медаль. В обращении этого общества говорилось о том, что достижения русского путешественника превосходят труды всех других исследователей со времен Марко Поло. Да так ведь и было.
Всякие торжества, чествования, званые обеды несказанно тяготили Пржевальского. Всевозможные издания просили написать автобиографию, просили разрешения сделать портреты, он отбивался, сердился: «Я имею так много неотлагательных работ, что заниматься жизнеописанием пет времени да и желания». Узнав о решении Петербургской городской думы повесить в зале заседаний его портрет, на что отпускалось полторы тысячи рублей, гут же отказался от этой чести и попросил употребить деньги на более полезное дело.
Долго оставаться в Петербурге он не могв городе дышалось плохо, начинались несносные головные боли, кашель, да и сами городские степы давили его. К тому же совершенно нетерпимы сделались людинавязывались в знакомство, зазывали на парадные обеды, одолевали бесконечными просьбами хлопотать за кого то, кого он и не знал никогда. Ну разве можно что-то путное сделать при таком-то вокруг коловращении
Уехал в деревню. Обнял сотрясающиеся от рыданий плечи старой Макарьевны. Долго стоял молча возле могилы матушки.
Поздно вечером, лежа в темноте на своей царской по стели из ячьих хвостов и уже засыпая, подумал: «Вот я и вернулся»
Жаркое лето 1888 года
Легкий ветер шевельнул ситцевые занавески и окне, вдохнул в комнату запахи травы, листвы и цветов. Сидевший за столом Пржевальский оторвался от рукописи, поднял голову. Рука, потянувшаяся было к чернильнице, остановилась, опустила перо на стол.
Николаю Михайловичу показалось, будто до него донесся сушкий запах прогретого солнцем песка, и он, чтобы проверить себя, полной грудью вдохнул. Нет Показалось Да и откуда такому запаху взяться здесь, среди смоленских лесов Разве что согрелась узкая полоска у озера
Пржевальский поднялся, вышел из хатки. Стоял ясный, солнечный день. Из сада и из леса неслось пение птиц, вдалеке слышался голос Макарьевны, выговаривавшей повару Архипу за что-то. Лениво пробрехала где-то собака. Родные, домашние голоса и звуки
Николай Михайлович вернулся в прохладный сумрак дома, вновь сел за стол. Перед ним аккуратной стопкой бумаги лежала рукопись книги о пятом путешествии. А вообще как считать: по Тибету-то второе оно и четвертое по Центральной Азии. Никто столько дорог по Азии не исходил, сколько он Может, и впрямь правы друзья, уверявшие, что пора дома осестьпредостаточно в жизни своей побродяжничал Вот и Макарьевна стараяобмела как-то и без того сверкающие эполеты на генеральском мундире, висевшем в шкафу, всплакнула, как всегда, когда хозяйку, матушку его, поминала: «Не дождалась Елена Алексеевна увидеть тебя в мундире-то этаком А как хотела И вдруг ни с того ни с сего:Пора тебе, Николай Михайлович, генеральшей обзавестись»
Посмеялся тогда он над нейкакая уж тут генеральша, можно сказать, на старости лет Поздно теперь о семье своей думать Да и дорога по-прежнему тянет Как никогда прежде тянет. Вот и пойми себя
Странно, как быстро проходит эта бурная радость, которую испытываешь, когда возвращаешься И постепенно ото дня в день прибывает тоска по горам и пустыням, будто оставил в них нечто дорогое и важное. А что, кроме свободы? Свободы хотя и дикой, но зато и полной, ничем почти не стесняемой. А все трудности, оставшись позади, забываются, бесследно проходят.
Пржевальский потянулся к толстой книге, лежащей на столе рядом с рукописью, это была книга о первом тибетском его путешествии. Раскрыл на последней странице. Прочитал строки, которые сам же и написал пять лет назад: «Вот почему истому путешественнику невозможно позабыть о своих странствованиях даже при самых лучших условиях дальнейшего существования. День и ночь неминуемо будут грезиться ему картины счастливого прошлого и манить променять вновь удобства и покой цивилизованной обстановки на трудовую, по временам неприветливую, но зато свободную и славную странническую жизнь»
И в то же время что-то непонятное тяготило его, Собирался в новую дорогу, словно бы уступая некой силе, тянувшей его. Николай Михайлович и сам видел, что не испытывает того увлечения, того волнения, которые, собираясь, испытывал прежде. Будто бы и против желания делалось все
Здоровье, кажется, поправилось, а уверенности в силах все-таки не было. Такое странное, непривычное для него состояние И не дознаешься, откуда оно
Послал письмо Иринчинову, в котором отписал про новую свою экспедицию, позвал с собой в уверенности, что тот откликнется сразу и, конечно, пойдет в путешествие. А Дондок отказался: «Чую, если пойду, то домой не вернусь»
Пржевальский расстроился. Он не только привык к Иринчинову, но и полюбил крепко его, К тому же Дондок множество раз показал себя человеком незаменимым: мог делать любую работу и лучше других. Ровный, спокойный всегда, хладнокровный в минуту опасности. Как же теперь-то без Иринчинова