«Всё это может быть, но только не со мной.
Я б с радостью поел. Увы! Нужда зовёт:
Я рыбы дань несу, король её уж ждёт».
Во взгляде у Рахеро тут вдруг огонь завис.
«Вот мой обед, подумал он, а королю сюрприз».
И, обняв молодца рукой, с тропы его забрал,
Смеялся, и шутил, и льстил, и в бок того толкал:
«Поёшь, как птичка ты, мой друг, так в жизни не спою,
Но не боялись короля так в молодость мою,
Что тебе час, коль сердцем ты перед собою честен?
Иди в мой дом, там посиди, посмейся среди женщин,
А я, нам сделать чтоб обед, заброшу свой крючок».
Послушный Таматеа груз в тенёк повесил, на сучок
На дереве, сойдя с тропы. Рахеро очень весел был,
Смеясь, как будто птицелов, который птицу приманил.
И выбрал он себе крючок, его прилежно осмотрев, <5>
И, подышав, полировал, о кожу ног своих терев,
Циновку выдал простачку, сказав, чтоб парень не скучал,
Пока гостеприимный он рыбалкой быстрой промышлял.
И, выйдя вон, Рахеро встал, всего себя в слух превратил,
Внутри услышал женский смех, когда простак шутил.
Тайком он подошёл в тенёк, там, с рыбой где висела
Корзина в манговых ветвях. Свершая подло дело,
Корзину ловко приоткрыл и рыбью мякоть взял,
Ту, что достойна короля и вождь бы пожелал.
Её он завернул в листы, и на угли поставил,
И, мякоть прикопав, взамен объедки предоставил,
Прилежно всё запаковав в корзину, говорит:
«Закусочка тебе, король, надеюсь, что стошнит.
Корзину он вернул на сук, чем вызвал мух экстаз.
Вот тебе соус к ужину, король лукавых глаз!»
Как только печь открылась, понёсся рыбный дух.
В тени дома Рахеро все сели за еду,
И тихо листья чистили, шутили и смеялись,<6>
И поднимались чаши, и залпом выпивались,
Но больше ели в тишине. И, есть закончив враз,
Рахеро будто вспомнил, по солнцу смерив час,
Сказал он: «Таматеа, пора бежать, мой друг».
И Таматеа тут же встал, во всем послушней слуг,
Корзину взяв на плечи, с хозяином простившись,
Вдоль шума волн он зашагал, в дальнейший путь пустившись.
И долго так ещё пройдя, увидел рай зелёный,
И стебли пальм, и тени, и крыш строений склоны.
И там, меж ними, во дворце, король сидел высок,
Вокруг с оружьем айто и йоттовы у ног. <7>
Но страх червём был в сердце, и страх в его глазах,
Измену в лицах он искал и ложь искал в речах.
К нему явился Таматеа, в руках он дар держал
И, воздавая почести, стоял он, как вассал.
И молча слушал всё король, с закрытыми глазами,
Гнуснейшей мыслью был объят и страхов образами,
И молча принял этот дар, и отослал дарителя.
И Таматеа пошагал назад, к своей обители.
Король сидел задумчивый, но слух прошёлся вдруг,
Шептались тихо йоттовы, а чернь болтала вслух,
Всех хохот просто разбирал от наглости такой:
Объедки королю дарить в лицо, перед толпой.
Король лицом краснел, белел от гнева и стыда,
То в его сердце пламень был, а то текла вода,
Он повернулся вдруг назад и айто крепко сжал,
Из караула молодца, что с омаре стоял,<8>
Команду в ухо произнёс и имя указал,
Тем свой бессильный гнев и страх, казалось, разогнал.
А Таматеа-дурачок был к дому на пути,
В лицо ему вставала ночь, день гаснул позади.
Рахеро видел, как он шёл, и радость в нём была,
Желал он королю позор, но не парнишке зла.
И тот, кто по пути встречал, приветствие дарил,
Ведь он был дружествен лицом и так же говорил.
Он рад был снова видеть люд и рад, что сделал дело,
Он уже к дому подходил, почти уж солнце село.
В Тайарапу купанья час настал. И все кругом,
Приятно, весело смеясь, купались перед сном.
Спускалась на долину ночь. А солнце на горах
Застыло, кажется, пока, сражаясь в облаках,
Едва сияло в высоте. И листья изумрудами
У пальм, и тени их стволов на всю длину разнузданны.
Тень Таматеа головы зашла уже домой.
Как вдруг он шелест бега ног услышал за спиной.
Он, повернувшись, увидал: вот воин на тропе
При поясе, вооружён, бежит за ним, вспотев.
Прыжок, и он уж рядом с ним, и, слова не сказав,
Свой омаре он в ход пустил, жизнь пареньку прервав.
II. Отмщение Таматеа
Предательство Рахеро уж вскоре позабыто,
Король сидел на месте, простак лежал убитый.
Но Таматеа мать в глазах хранила смерти блики.
И несколько ночей не спал Тайарапу под крики.
И вот, когда дитя в лесу стал холодом сомненья,
Она не знала дом, друзей, лишь лес ей окруженьем,
Звенели горы звуком горя, что из груди стенала:
Рвала впустую воздух ртом, как лев, она кричала,
Пронзая слушающих слух и раня их сердца.
Но, как погода в море может меняться без конца,
Внезапно ураган забрав обратно в небеса,
И бросит в штиль стоять корабль, повесив паруса,
Дыханье ветра прекратив, как свет от лампы, вмиг,
И приближая этим всем беззвучный смерти крик,
Так вдруг, стенанья прекратив, она тихонько встала,
Покинув свой печальный дом, спокойствие сыскала,
Смерть унеся в своей груди, точа её рукой.
Она прошла все берега земли немалой той.
И, говорят, она без страха спала во тьме ночами
В местах ужасных, лишь смотря открытыми глазами
На ленты света, что от храма к храму всё несутся, <9>
Ни моря в лодке не страшась, ни горных троп, что вьются.
Из края в край по острову, не меряя преграды,
От короля до короля несла рассказ утраты.
И королю за королём престолы посещала,
Припоминая всё родство, что в песнях называла,
Все имена своих отцов. И, сердце усмирив,
Шутила, чтоб поймать их слух, смеялась шуткам их:
И так сначала завлекав, вдруг тема изменялась:
И все люди из Вайау той смертью проклинались.
И соблазняла королей богатством тех земель,
И льстила: «Если не у вас, чья ж армия мощней?»
И, ещё раз сменив настрой, вновь песню заводила,
Взывая барабанов бой и павших воинов силу,
Взывая птиц из облаков закончить пир земли.
Внимали молча короли и головой трясли:
Ведь знали, что в Тайарапу сильны в боях лихих,
Как и в пирах, и Вайау не менее других.
Она пришла в Паэа, к Намуну-ура племени, <10>
К врагам заклятым Тева, не терпящим их имени.
Её король Хиопа тепло там принимал: <11>
И выслушал, и взвесил, и мудро размышлял:
«Мы здесь, прикрыты островом, жильё своё ведём,
И ветер нас не мучает, волна нам нипочём.
Но там, в земле Тайарапу, расклад другой идёт,
Пассат их бьёт, не жалуя, и море там ревёт,
Ветра уносят песни волн аж до вершины гор,
Где зелены леса стоят. Народ, как на подбор,
Там крепок, твёрд и закалён, силён в боях лихих,
Как и в пирах, и Вайау не менее других.
Теперь послушай, дочь моя, ты мудрости отца:
В любой есть силе слабости, два глаза у лица.
Сильны своими омаре, копьё кидают метко,
Но глупые и жадные, как свиньи или детки.
Мы здесь, в Паэа, высеем достойные сады:
Бананы, каву, таро священные плоды,
Объявим мы свиней тапу, рыбалку год закроем, <12>
Так мы запасы всей еды в Паэа здесь утроим.
И славу о богатстве нашем остров разнесёт,
Туда, куда мы захотим, слух языком дойдёт.
И свиньи из Тайарапу поднимут свою пасть,
А мы устроим им силок и станем тихо ждать
Пока унюхают еду прожорливые свиньи.
А между тем построим дом из твёрдой древесины
Да негорючих ремешков, чтоб крышу прикрутить,
Такой рукам не повредить, огню не поглотить.
И, когда свиньи прибегут, начнётся пир у нас,
И в том пиру они помрут, не встретив утра час.
Вот так поступим. Сердцем я скорблю вместе с тобой,
Не жить Натева с Намуну, как огню с водой».
И сделали, как он сказал, сады там зацвели,
И вести понеслись кругом и к Вайау пришли.
Намуну-ура люди поплыли в даль ветров,
Где Тева города стоят вдоль южных берегов,
Бросая за борт всю еду, и вот прибой помог,
Принёс богатства к Тева он, лежат они у ног.
В морской воде весь урожай лежит, омыт волной,
И дети с ним играют, едят, несут домой.
И старшие, уставившись, судачили, шутили,
И кто бы к ним ни приходил, опрошены все были.
И так мало-помалу молва кругом идёт:
«В Паэа прямо на земле еда везде гниёт,
Свиней там много, будто крыс, их невозможно счесть.
Намуну-ура пареньки, пред тем как в лодку сесть,
Прямо с земли, из-под ветвей, по самые борта
Каноэ грузят фруктами. Весь день команда та
Ест непрерывно: рулевой, гребцы, не зная горя.
А как заполнят животы, остатки сбросят в море!»
Слова все мудрые сбылись, и лишь наживку дали,
Как свинки из Тайарапу все мордочки подняли.
И пелись песни про родство, и сказки вспоминались
Все про жестокость войн, и как лишь миром достигались
Союзы кланов острова. «Конец войне, сказали,
К Намуну-ура поспешим, теперь друзья мы стали».
Так порешив, назначен день. Лишь поредела тьма,
Столкнув каноэ в море, оставили дома.
Дул сильный южный ветер, он клан весь собирал.
Над длинной рифа полосой шумел прибоя вал.
И тучи навалились над островом горою:
Горою над горами. И плыл весь флот каноэ
Лазурною лагуной. Команды без забот
На водных тех просторах вдыхали от щедрот,
И солнце их бодрило, везде, со всех сторон,
Валы бились о рифы, гася суровость волн.
Так люди из Вайау приятно плыли день,
Минуя пальмы мыса, заливы деревень,
Где все селенья Тева. И, рядом проплывая,
От лодки к лодке нёсся смех, и песни напевали.
И весь народ на берегу собрался посмотреть:
Кому-то видно всё с земли, другим на ветки лезть,
Чтоб прокричать и помахать, другого не могли:
Деревни, к ветру накренясь, скрывали вид вдали
Как птица, мимо что летит. Где мимо проплывали,
Как птицы, что несётся, крик, брег песней обдавали,
Желанным смехом юных дев, детей, что восторгались.
И наблюдатели им вслед смотрели, улыбаясь.
Селенья Тева позади, лишь Папара осталась,
Где дом вождя, где сборный пункт, война где начиналась,
Откуда маршем воины шли по землям по чужим.
А дальше из-под пальм теней вверх поднимался дым,
Клубясь, струясь и умерев, где уж закат пылал.
«Паэа!» тут раздался крик. И плаванью финал.
Хиопа к берегу пришёл, уж ночь вела отсчёт,
Он визитёров насчитал примерно восемьсот:
Детишек кратконогих, что бегали меж древ,
Мальчишек безбородых и малогрудых дев,
И женщин коренастых их верных матерей,
Отцов невозмутимых, что впереди семей,
А парни и молодки в кольце гурьбой стоят,
Чураются семейных, на короля глядят,
Пытаясь быть взрослее, но жесты их и взгляды
Нежны, как поцелуи, смеются, шуткам рады.
И там же патриарх, весь в седине, стоял
И немощной рукой свой бюст приобнимал.
Счастливые супруги, их выводок невинный
Любимые дитя, то жизни ход старинный.
Хиопа видел их, людей всех возрастов,
И чуть заколебался.
Но то был клан врагов.
И, жалость погасив, он мил был с королём,
С Рахеро и с другими достойными при нём,
Всем, кто имел свой вес, он слово находил,
Со всеми благородными о прошлом говорил.
«То правда, он сказал, у нас еда гниёт.
Но много вас, друзья, и пир большой грядёт,
Мы стали уж свиней ловить и забивать,
И фрукты приносить, и каву растирать.
Сегодня ляжем спать, чтоб завтра поутру
Все вы, король и жрец, сидели на пиру».
Хиопы молодцы всю ночь без сна трудились.
Со всех сторон свиней всё визги доносились,
И гостевых домов пол чисто устлан был,
И сборщикам плодов луною свет светил,
Тела их разукрасив тенями от ветвей,
И красный свет пылал от множества печей.
Так семеро из йоттовых трудились до утра,
Работа же восьмого невидима была.
Его отряд в лесу дрова, сгребая в кучи,
В вязанки собирал посуше да получше,
Те, что как порох вспыхнут, чтоб пламя занялось.
И вот настал день праздника. Как утро началось,
Леса заколыхались, вершины затряся,
Кокосовых орехов дождь будто пролился:
Восславя утро пира, пожара ветер шёл.
И вёл на пир Хиопа гостей всех в общий холл.
Всех возрастов толпою торжественно шагав,
В венках все улыбались, беды не предсказав.
На каждых трёх по свинке зажарили в земле
И навалили каждому закуски в стороне,
И фэи, жареных в костре и свежих, пополам,
Для каждого в достатке, как сена лошадям
Запасено в конюшне, и рыбы объеденье, <13>
И соусов корытца, и хлебных древ печенье,
И кавы полны чаны. Хоть раньше пир бывал,
Но изобилий здешних Вайау люд не знал.
Весь день они так ели запасы той еды,
Свиней сменяя рыбой, а рыбу на плоды,
И осушали соус, и каву пили всласть,
Пока сон отупенья не стал на месте класть.
Сон сильный, как убийство, слепой, как ночь без звёзд,
Связав, их обездвижил, их души вдаль унёс.
Бесчувственны все вместе лежали стар и мал:
Боец с рукой смертельной, хвастун, что лишь болтал,
И женщина замужняя, привыкшая рожать,
И девочка невинная легли устало спать.
Хиопа встал, покинул холл, вождей своих забрав,
Катилось солнце уже вниз, вершины освещав,
Но ветер всё упрямо дул, не меньше, чем с утра,
Орехи сыпались в тени, и, словно флаг порвав,
Ветер разбил все облака в вершинах островных.
И по сигналу, молча, вмиг толпа людей других
Готовить стала быстро смерть, снуя и там, и тут,
Вязанки дров кладя вдоль стен, как муравьи бегут,
И возвели их высоко у стен со всех сторон.
Внутри царила тишина, у всех был крепок сон.
Стояла Таматеа мать с Хиопой рядом вместе,
Трясясь от радости и страха, как девочка-невеста.
А между тем спустилась ночь, тогда Хиопа сам
Пошёл проверить в холле всё, вверя своим глазам.
До крыши хворост сложен был, дровами дверь полна,
И восемьсот упитых тел храпело в неге сна.
Тогда отослан айто был, и он огня принёс.
«Внутри судьба целой страны, Хиопа произнёс.
Смотри! Я уголь раздуваю, сдувая весь восток,
И оголяю лес и брег, и пира голосок
Заглохнет здесь, в дыму костра, как крыша упадёт
На дом пустой, и пепел стен лишь ветер разнесёт».
И так в дрова он положил тот уголь раскалённый,
И побежала краснота в завал им возведённый,
И повалил обильно дым. Как та вода: сочится,
Потом пробьётся струйками и станет серебриться,
И вдруг всю дамбу, разорвав, теченьем унесёт.
Вот так, в мгновенье ока, ввысь тут пламя как скакнёт
В ночи, от ветра всё гудя, деревьев выше всех,
Окрестность моря осветя и местный его брег.
И Таматеа мать, крича, вверх руки вознесла:
«О, сына моего костёр, вот месть богов пришла,
Так долго я ждала её, но всё же увидала,
Теперь тоска всех дней моих, агония, пропала.
Желанье мести утолив, довольна я вполне,
Убийцы сына моего зажарятся в огне.
Десятикратно ценна месть, коль её долго ждать!
Прервали песню вы певцу? Теперь вам услыхать
Сожженья песню! Мне, вдове, век доживать одной?
Узрите, расы вашей плоть горит передо мной,
Все мучаетесь вместе: мужчины и ребята,
Все будете погребены, разнесены пассатом,
Дым вашего костра затмит звезду ночей».
Кричала так она, возвысясь средь людей.
III. Рахеро
Рахеро спал в том холле, подле него: жена,
Весёлая и милая, жила всегда сполна,
Их девочка-невеста, вся скромная, как мышка,
И главная надежда мальчишка-шалунишка.
Спокойно, безмятежно так спал он среди них,
Но тут ему приснился беззвучный чей-то крик,