Четвертый вечер был худшим. Семь яблок. Достаточно для призового яблочного пирога на ярмарке штата. Хотелось скрыть реальность, но я пока была на середине спасательного каната. Если расскажу ей, смогу быстро вскарабкаться по нему на маячащую впереди платформу? В любом случае, висеть на нем не хотелось.
«Ничего не получится, если ты не будешь делать то, что трудно», сказала я себе. Глубокий вдох.
Семь гребаных яблок.
6
Доктор Розен был заклинателем змей. Он мог задать конкретный вопроси тайны из прошлого выползали наружу. Он уговорил Рори рассказать подробности горестного бегства ее отца из Польши, посоветовав говорить с отцовским старосветским акцентом. С его подачи Полковник Сандерс описал сомнительную терапию, которую проходил у нелицензированного врача, лечившего его от ПТСР после службы во Вьетнаме. Доктор Розен мог заставить Карлоса разговаривать о сводном брате, который издевался над ним после воскресной школы, а Патриспускать слезу по ее родному брату, который повесился в семейном фруктовом саду. Доктор Розен чуял, где скрыты наши стыд и скорбь, и знал, как их извлечь. Он подводил меня к разговору о Гавайях и булимии почти каждый сеанс.
По вторникам утром я проезжала на метро 11 остановок от своего дома до станции «Вашингтон» на красной линии, где примерно в семь десять поднималась из подземки на улицу. На двадцать минут раньше, чем надо. С того дня, когда было принято решение вступить в группу, я перестала спать. Я могла уснуть около десяти вечера, но потом рывком просыпалась в два или три часа ночи, после чего заснуть не удавалось. Так что мне было легко приезжать заранее. Но я не хотела тащить встревоженное, яростно бьющееся сердце в приемную и сидеть там в окружении книг о всяких-разных зависимостях, дожидаясь, пока откроется дверь. Я обходила пешком кварталмимо магазина Old Navy, вниз до офисного здания «Карсон Пири Скотт», а потом на восток, в сторону ветки метро на Уобаш-авеню. Иногда делала два круга, уверяя себя: «Ты просто женщина, идущая на терапию; ты будешь девяносто минут сидеть и разговаривать. Проще пареной репы».
Иногда сеансы были примерно настолько же эмоционально наполненными, как демонстрация соковыжималки в торговом центре. Как-то мы потратили весь сеанс на обсуждение анкет для страховки, на которых Карлос хотел заставить доктора Розена поставить свою подпись. В другой раз, когда Патрис явилась в гольфах разного цвета (один темно-синий, другой цвета черного дерева), мы пятнадцать минут спорили, прогресс ли это для скрупулезной привереды Патрисперепутать гольфы, или она скатывается в неряшливость. Не было никакого четкого вывода, никакого постановления.
Были раскрытия. Была обратная связь. Было «смотреть, видеть и быть видимым». Не было ответов.
А мне были нужны ответы.
Опорные моменты возникали внезапно. Вот только что тихоня Марти, тот мужчина, который начал ходить в группу в один день со мной, плакал, описывая неблагополучную заначку memento moriа именно таблетки цианида, которые он держал в тумбочке на случай, если возникнет желание со всем покончить, а потом группа внезапно переключилась на обсуждение моей истории с острицами, приключившейся у меня в третьем классе. Острицычасто встречающийся детский паразитгарантируют мучительные ночи и зуд. Я рассказала, как в пять лет, одна в своей комнате в доме номер 6644 по Теккерей-авеню, по ночам часами скребла попу, точно шелудивая псина, после того как родители давным-давно выключили вечернюю телепрограмму и легли спать.
Родители знали, что у тебя острицы? спросила Рори.
Стоп! сказала я, вскинув руки. Мы же говорили о цианиде Марти.
Каким образом группа переключилась на мою пятилетнюю попу?!
Группа способна раскрывать вещи, от которых вам, возможно, надо освободиться, сказал доктор Розен.
Он любил подробности, так что я поглубже вздохнула и рассказала, как родители дали мне тюбик деситина от глистов, но зуд не прошел. К утру вонючая белая паста забилась мне под ногти и размазалась по постельному белью, ночной рубашке, попе и влагалищу, где никаких глистов не было, но за долгие ночные часы расчесывания она проникла и туда. Истерзанное влагалище, мазь, которая воняла навозом, и зудящая попаэто была мука мученическая. Но хуже физического дискомфорта было ужасающее знание, что в моей попе живые черви.
Деситинотличное средство от опрелостей, а острицыэто паразиты. Вам надо было пользоваться мебендазолом, сказал доктор Розен самым докторским тоном, с самым что ни на есть гарвардским видом нахмурив брови. Я мечтала переключиться на чьи-нибудь чужие проблемы, но группа поймала меня в силки вопросов. Типа почему я не сказала родителям, что от деситина никакого толку.
Я думала, это моя вина, что лекарство не помогает.
Я не должна была чесатьсямне говорили, что нельзя, но я все равно чесалась.
Всю ночь. К тому же какому ребенку захочется вести беседы о червях в попе? Стыдслово, которого я не знала в пять лет, запечатывал мои уста.
Вы уже в пятилетнем возрасте решили справляться со всем в одиночку, из уст доктора Розена это звучало как большое откровение, но мне таковым не казалось.
Когда у меня были острицы, я стесняласьговоря по-розеновски, стыдиласьбыть грязнулей с червяками в попе, с червяками, которые не выползали из поп моего брата или сестры. Они были доказательством, что мое тело ущербно и отвратительно. Доктор Розен принуждал меня рассказывать, каково этобыть маленькой девочкой, в одиночку ведущей битву с анальными паразитами.
Я содрогнулась и зажмурилась. Даже с расстояния в два десятка лет я чувствовала запах деситина и ощущала адский зуд между ягодицами. Я никогда не обсуждала остриц даже с одним человеком, что уж говорить о шестерых!
Не открывая глаз, я без дальнейшего понукания сказала им:
Мне было стыдно.
Стыдэто прикрытие. Что под ним? уточнил доктор Розен.
Я опустила голову в ладони и принялась мысленно обыскивать тело в поисках ответа. Я приподнимала уголки покрова стыда, чтобы увидеть, что там затаилось под ним. Я видела свое лицо, лицо пятилетней девочки в детской далеко за полночь, искаженное ужасом, пока я чесалась и чесалась. Ужас от того, что я не знала, как попросить о помощи. Оттого что в итоге пришлось идти к педиатру, высокой женщине средних лет с толстыми пальцами и гулким голосом, и рассказывать о своей попе. Оттого что во время чтения в детском саду, когда мы рассаживались на полу, мне приходилось втискивать подошву кроссовки в щель между ягодицами, чтобы облегчить зуд, и сделать это так, чтобы никто не заметил. Оттого что я была грязной и жила в теле, наполненном пищей, которую не могла перестать поглощать, и с червями, от которых чесалась попа. А больше всего было ужаса оттого, что мое телогрязная проблема, которой не было ни у кого.
Ужас, ответила я.
Доктор Розен одобрительно кивнул.
Вы подбираетесь ближе.
К чему?
К себе и своим чувствам, он обвел руками комнату. И разумеется, к нам.
И как эта прогулка по аллее памяти мне поможет?
Посмотрите на Патрис и спросите ее, может ли она отождествиться с вами.
Патрис вздрогнула и замотала головой: мол, не смотрите на меня. Спустя один удар сердца она пустилась в рассказ о том, как ей неудачно поставили медицинскую клизму. Потом Рори упомянула о своем отвращении к анальному сексу, а Марти дополнил все это историей о непроходимом запоре, которым страдал в детстве. К концу сеанса каждый поделился «попной» историей.
Через пару дней после этого я позвонила родителям. Мы с папой обсудили залипающие тормоза в машине, перспективы «эгги» в чемпионате Хлопкового кубка и холодную не по сезону погоду в Чикаго. Потом я «дала Розена»: ни с того ни с сего спросила его о моей детской истории с острицами. Что он об этом помнит? (немногое) Сколько раз они у меня были? (несколько) А у брата и сестры они были? (нет) На заднем плане я услышала голос матери: «Почему Кристи спрашивает об острицах?» и покрепче сжала телефонную трубку. Признание в том, что я вступила в группу терапии, копилось во рту, но растаяло, когда я представила ее ужас при осознании, что я обсуждала «попных червяков» с целой группой людей. К тому же, если бы я рассказала о докторе Розене и группе, пришлось бы признать, что я не сумела ни заставить себя быть счастливой силой воли, ни не рассказывать людям о своих делах.
Почему ты спрашиваешь? спросил папа.
Просто любопытно.
* * *
Однажды утром во вторник никто не сказал ни слова за весь 90-минутный сеанс. Все мы буквально сидели и молчали, слушали рокот метро внизу, визг автомобильных тормозов, грохот захлопнутой кем-то в коридоре двери. Мы не ловили взгляды друг друга и не хихикали. В первую половину сеанса я общипывала катышки со свитера, качала ногой и теребила кутикулу. Каждые тридцать секунд смотрела на часы. Тишина вызывала у меня чувство обнаженности, беспокойства и непродуктивности. Я могла бы сейчас читать домашнее задание по конституционному праву. Постепенно я утихомирилась и стала смотреть на озеро Мичиган в окне. Безмолвное пространство между нами казалось по ощущениям таким же просторным, как океан или космос. Свет, струившийся в комнату, представлялся божественным; близость между намисвященной. Ровно в девять доктор Розен сложил перед грудью ладони и произнес свое обычное:
На этом сегодня остановимся.
Идя по коридору вместе со своими одногруппниками, я несла в теле тихое спокойствие, хотя, когда мы вышли на улицу, не утерпела и подергала Карлоса за руку:
Что это за хрень сейчас была?
Что бы это ни была за хрень, до конца того дня во мне присутствовали тихое спокойствие и чувство благоговения оттого, что удалось просидеть с шестью другими людьми в полной тишине девяносто минут.
* * *
Доктор Розен давал много предписаний, хотя они редко касались лекарств. Он не был поклонником таблеток. Карлос получил предписание принести в группу гитару и сыграть для нас песню: предположительно для уменьшения страха, связанного с расширением его практики. Патрис получила предписание натереть клубникой живот мужа, слизать ее, а потом отчитаться о результатах группе. А поскольку доктор Розен думал, что лекарство, которое терапевт назначил Рори от тревожности, подавляет ее сексуальные чувства, предписал ей буквально следующее: «Вкладывать по одной таблетке во все промежутки между пальцами ног, когда муж занимается с вами оральным сексом».
Я следовала своемузвонить Рори каждый вечер и рассказывать о том, что съела за день, уже пару недель. Я больше не плакала, повесив трубку, и потребление яблок свелось к скромным пяти штукам за вечер. Настало время для нового предписания.
Можно мне что-нибудь от бессонницы? У меня мысли путаются.
Шел второй курс юридической школы, и я, когда не сидела на сеансе, бегала по собеседованиям в самых крупных юридических фирмах Чикаго на предмет летней стажировки, которая, как я надеялась, приведет к предложению постоянного трудоустройства. В результате многонедельных нарушений сна переутомление давило на череп, и трудно было не клевать носом на занятиях и собеседованиях. В фирме «Винстон и Строн» я щипала себя за внутреннюю поверхность предплечья, чтобы не уснуть, пока седовласый управляющий партнер описывал случай выступления в Верховном суде.
Я уже созналась, что мое питаниекак раскаленный котел со всякой всячиной; теперь призналась, что не могу спать. Я была новорожденным младенцем, застрявшим в двадцатисемилетнем теле.
Доктор Розен выпрямился и потер ладошки друг о друга, прямо как безумный ученый.
Позвоните сегодня перед сном Марти и попросите у него аффирмацию.
До или после того, как я позвоню Рори и расскажу, что я ела?
Не имеет значения.
Я сегодня иду в оперу, так что звони до семи, предупредил Марти.
Тем вечером в 18:50 я стояла на железнодорожной платформе в Белмонте, изнуренная долгим днем занятий и пятичасовым собеседованием в фирме «Джонс и Дэй», где опять щипала себя за руку, чтобы не уснуть посреди разговора со старшими партнерами. Пока я набирала номер Марти, ветер швырял мне в лицо мои же волосы.
Я звоню за аффирмацией, сказала я в трубку, глядя, как фонари поезда, направлявшегося на север, подплывали к платформе.
У тебя отличные ножки, милашка.
Марти не был гнусным, как Полковник Сандерс. В группе он рыдал каждый раз, когда раскрывал рот, и, казалось, был искренне ошеломлен, когда мы просили подробнее рассказать, что его так печалит. Он всегда говорил: «Я просто не могу поверить, что кто-то меня слушает».
Я рассмеялась, утопив смех в реве подъезжавшего поезда, и мысленно помолилась о том, чтобы его слова сработали как сверхмощное снотворное.
На следующее утро я помедлила, прежде чем открыть глаза, боясь увидеть, что на часах всего час ночи. Услышала утренние звуки. Хлопок соседской двери. Птичью трель. Рык заводящейся машины. Открыла глаза и посмотрела на будильник: 05:15. Я проспала беспрецедентные семь часов. И вскинула в воздух кулак, как чемпионка.
Может быть, доктор Розенгений.
7
Пока на Чикаго наваливалась зима, я тренировалась приносить в группу обыденные проблемы. Иголочки стыда скатывались по позвоночнику, когда я просила группу поразмыслить над вопросами, с которыми мне следовало бы уметь справляться самой, как разумной интеллигентной двадцатисемилетней женщине. Например, следует ли мне потратить часть денег от финансовой помощи на поездку на горнолыжный курорт, организованную Кэт, с которой мы жили в одной комнате в общаге колледжа. Группа единодушно проголосовала за поездку. Доктор Розен принялся добиваться от меня веской причины не ехать.
Едут сплошь парочки. Я буду одиннадцатым колесом в телеге.
Будьте открыты, ответствовал на это доктор Розен.
Не могу поверить! Ты же никогда никуда не ездишь! написала мне Кэт, когда я приняла приглашение.
Утром во вторник между Рождеством и Новым годом я набрала номер сотового Рори из хижины в Крестед-Бьют. Это был первый раз, когда я пропустила сеанс.
Привет, золотко, погоди, сейчас переключу тебя на громкую связь, я услышала шорох, а потом чуть приглушенный голос Рори: Эй, все, поздоровайтесь с Кристи!
Хоровое «привет» на заднем плане.
Чем занимаетесь? спросила я, представляя их на обычных местах, а за окномсерое чикагское небо.
Без тебя скучно, пожаловался Карлос.
Прям все-все скучаете?
Неужели они не рады возможности отдохнуть от меня и моих жалостных историй о слишком большом количестве яблок и слишком большом количестве глистов?
Все кивают, сообщила Рори. Даже доктор Розен.
Сердце взлетело выше Скалистых гор и понеслось через равнины к комнатке 4 на 4 метра, где сидели все они, где было сейчас пустое кресло, на котором обычно помещалось мое тело и где я произносила приветствие.
В детстве мы с братом и сестрой по очереди ездили гостить к нашей бабушке по отцу, которая жила в большом желтом фермерском доме в Форрестоне, в штате Техас. Я обожала эти неделиможно было шастать по ее участку, выискивая сокровища у ручья и перебирая кости на коровьем кладбище. Однажды я в середине недели позвонила домой. Уже не помню зачем. Наверное, проверяла, получится ли звонить по межгороду. Телефон в доме номер 6644 по Теккерей-авеню звонил и звонил. Может, они у общественного бассейна или на заднем дворе. Вечером я предприняла еще одну попытку. По-прежнему нет ответа. Где они могут быть?
Когда в субботу на той же неделе позвонил папа, чтобы сказать, когда он меня заберет, я выхватила трубку у бабушки.
Где вы все были? Я пыталась вам дозвониться два дня назад!
На пару дней ездили в Оклахому.
Они ездили в отпуск без меня?! Все передо мной расплылось от подступивших слез. Я никогда не была в Оклахоме, и вдруг мне отчаянно захотелось туда поехатьувидеть то, что видели они. Всякие крутые штуки вроде настоящих типи, в которых хозяйничали женщины с длинными черными косами, и работающие нефтяные вышки, торчащие вдоль прямого пыльного шоссе. Как могли они уехать путешествоватьпересечь границу штата! без меня? Это явно указывало, что я не являюсь неотъемлемой частью собственной семьи, и когда до меня это дошло, захотелось сжаться в комок и заскулить.
На другом конце линии папа объяснял, что они ездили забрать старинный шкаф-гардероб у друга нашей семьи в Понка-сити.
У Говарда Джонсона сломалась машина, а твоя мать до сих пор злится на меня за то, что я заставил ее обедать в «Кентукки Фрайд Чикен», где все мы наблюдали, как пес жрет крысу на парковке.