1914 г. Ноября 12 дня.
Андрей Климентов.
Это резюме представляет собой первую пробу пера писателя Андрея Платонова.
Что может поведать сей документ о его авторе?
Андрей Климентов, родившийся в бедной рабочей семье, ищет должности на основании владения специфическими культурными техниками (умение читать и писать, вести учет, печатать на машинке). Он кончил школу (полгода тому назад) и уже имеет некоторый трудовой опыт в качестве конторского писаря. Он немного жульничает и добавляет к своему возрасту лишний год, чтобы повысить шанс получения желанного места. Но прежде всего он усердно демонстрирует свое владение письменными формулами канцелярского языка и способность облечь в слова самого себя (свое Я), усваивая тем самым «чужую речь» бюрократического языка.
Как Валентин Волошинов показал в своем исследовании «Марксизм и философия языка», само освоение и воспроизведение «чужой речи» предполагает высокую степень саморефлексивной потенции языка. Вместе с тем усвоение чужой речи институций, как в данном случае, представляет собой механизм индивидуации и социализации говорящего (пишущего) субъекта автопоэтический акт языкового и институционального само-сотворения.
Михаил Бахтин выводит происхождение автобиографического письма из античного ритуального жанра надгробной речи и самопрославления, которому сопутствует развитие автономного индивидуума и артикуляция его публичного самосознания. С опорой на работы Бахтина, раннесоветскую социолингвистику и анализ дискурса Мишеля Фуко, с середины 1990х годов возникло междисциплинарное направление исследований, посвященное «Soviet subjectivity», которое в конструктивном диалоге с междисциплинарным полем изучения тоталитаризма сместило перспективу исследования с производства государственной пропаганды и агитации на речевое поведение потребителей идеологии и на практики вписывания индивидуального самосознания в господствующие нарративы социалистического общества. Знаменательно, что Эрик Найман в своей оценке этого поля исследования отметил именно рассказ Андрея Платонова «Среди животных и растений» (1936) как «одно из лучших осмыслений советской субъективности».
Если Андрей Платонов в середине 1930х годов развил свою неподражаемую технику письма и рассказа, которая по сей день позволяет судить о механизме производства советского субъекта (его «self-fashioning»), то причина в том, что уже его ранние произведения поразительно сильно проникнуты этим приемом конституирования субъекта, усвоением «чужой речи» советских учреждений, философского и технического языка специалистов, южнорусских диалектизмов и русского литературного языка, которое в свою очередь вписывается в рассказ oб эволюции собственного Я. Первой стадией на пути Платонова в литературу было изобретение псевдоавтобиографий, из которых на глазах выкристаллизовывались типические герои и повествовательные инстанции его ранней прозы.
1.1.1. В заводском цеху
Первая публикация прозы Андрея Платонова короткий рассказ «Очередной», вышедший в октябре 1918 года в журнале «Железный путь». Этот микроавтобиографический эскиз описывает рабочий день в чугунолитейном цеху. Рассказ, по большей части пренебрегаемый платоноведами, позволяет сделать интересные выводы о приемах нарративного конституирования субъекта его самой ранней прозы. Начиная с первой фразы: «Третий свисток», с которой рассказчик входит на территорию завода, повествование стилизуется как воспроизведение акустического восприятия рабочего процесса.
Я слышу уже начал биться ровным темпом мощный пульс покорных машин <> Неумолимо и насмешливо гудит двигатель; коварно щелкают бесконечные ремни Что-то свистит и смеется; что-то запертое, сильное, зверски беспощадное хочет воли и не вырвется, и воет, и визжит, и яростно бьется, и вихрится в одиночестве и бесконечной злобе И молит, и угрожает, и снова сотрясает неустающими мускулами хитросплетенные узлы камня, железа и меди.
Благодаря антропо- и зооморфным метафорам доминирующий техно-акустический поток повествования прерывается вторжением человеческого голоса, который обращается к рассказчику по имени: «Илюш, а Илюш! <> обращаются ко мне». Акустическая помеха возвещает о нарушении в производственном процессе, которое выделяет рассказчика из коллективного рабочего процесса и как бы объективирует его голос. Умолкание машин, дефект в электромоторе дает рассказчику возможность для самоописания как молодого разнорабочего, оснащенного техническими знаниями: «Я иногда исправлял небольшие поломки в машинах». Так Платонов открывает продуктивный прием генерирования действия и сюжета: сбой в электрике (прерывание тока) мотивирует сюжетный поворот в потоке повествования.
Рассказчик устраняет неполадку, и безупречный ход производства приносит тоскливую мечту о природной идиллии («У меня мучительно сжалось сердце и страстно захотелось в поле к птицам»), которую подавляют чувственные впечатления рабочего процесса: «Льется жидкий металл, фыркая и шипя, ослепляя нестерпимо, ярче солнца». Интенсивное описание коллективного рабочего действия подкрепляет самоописание рассказчика как социального субъекта и описание работы как процесса коммуникации в социальном окружении, состоящем из старого, полуослепшего рабочего Игната, который заклинает демонические силы доменной печи: « Ну-ну, стерва, ну-ну, растяпа черт, поговори у меня, поговори! Игнат подвинчивал нефти и подбадривал фыркающее пламя», и Вани, молодого напарника рассказчика.
Кульминацию рассказа образует производственная катастрофа. Вследствие хозяйственных мероприятий фабричного руководства вода попадает в плавильный тигель, и взрыв водяного пара разбрызгивает жидкий чугун, при этом Ваня убит, а Игнат покалечен. Знаменательно при описании аварии нарративно-медиальное напряжение между акустическим восприятием исправного электромотора: «Я подошел, не зная зачем, к мотору, посмотрел на измеритель числа оборотов и прислушался. Машина работала чудесно» и визуальным восприятием взрыва водяного пара: «Я на мгновение увидел белый огненный бич, рванувшийся высоко из нашей печи». Рассказчик инстинктивно прерывает электропитание, препятствуя дальнейшим разрушениям. Но неуправляемый пар уже развязал инфернальные силы жидкого металла и спровоцировал вторжение зверской природы в производственный процесс: «Как гады, побеждающие и свободные, они дерзко и вызывающе раскинулись на железном полу во властных изгибах, оставляя на черном далеком потолке и балках беловатые отсветы свои отражения». Через полчаса после аварии предприятие опять заработало.
Броскость зооморфной и демонологической метафорики при описании производственного процесса и аварии недвусмысленно отсылает нас к ускоренному силой пара переходу организации труда от мануфактуры к фабрике в «Капитале» Карла Маркса.
В расчлененной системе рабочих машин, получающих свое движение через посредство передаточных механизмов от одного центрального автомата, машинное производство приобретает свой наиболее развитый вид. На место отдельной машины приходит это механическое чудовище, тело которого занимает целые фабричные здания и демоническая сила которого, сначала скрытая в почти торжественно-размеренных движениях его исполинских членов, прорывается в лихорадочно-бешеной пляске его бесчисленных собственно рабочих органов.
Адские условия механизированного производственного процесса, риторически нагнетаемые Марксом, также охотно использовались пропагандистами электрификации в качестве негативной проекции, чтобы наглядно продемонстрировать преимущества электричества в сравнении с силой пара. Как пишет Хельмут Летен в отношении «Рабочего» (1932) Эрнста Юнгера, он один из первых писателей, который в своем анализе общества выдвигает в центр модель электрической сети не впадая в культурно-критические ламентации. «Паровая машина», как модель психологически ориентированной литературы XIX века, устраняется. В платоновском «Очередном» это устранение прочерчивается уже тем, что электричество выступает здесь как модель чувственно-физиологически ориентированной литературы. Погибший от взрыва напарник Ваня введен в рассказ с полуобнаженным телом как радостный «слушатель» рабочего процесса: «Полуголые, мы хохотали и обливались водой, рассказывали, думали и слушали нескончаемую, глухую, связавшую начало с концом песнь машин»
Тем самым на медийно-семантическом уровне рассказа визуально коннотированный взрыв пара противостоит акустически коннотированному электрическому замыканию именно такое развитие Маршалл Маклюэн констатировал для распространения радио. «Власть радио вернуть людей в племенное сообщество равносильна почти мгновенному обращению индивидуализма в коллективизм». Схожее развитие отражается на уровне повествовательной техники и в «Очередном»: слушая шум электромотора, рассказчик растворяется в производственном процессе; но стоит электричеству смолкнуть, как из полифонии коллективного рабочего процесса выступает индивидуальный рассказчик.
Уже не раз ссылались на то, что лирическая сублимация производственного процесса даже в самых ранних публикациях Пролеткульта сводится к языково-идеологическому созданию коллективного тела. Как подчеркивает Эрик Найман, собственная динамика этой социальной метафоры в итоге моделирует воображение коллективной души и экономики желаний.
Форма прозы, с которой Платонов впервые выступает как писатель, есть в принципе производственный очерк, вдохновленный Пролеткультовской стилистикой жанр, который стоял у истоков соцреалистического производственного романа. Внутри жанровой формы производственного очерка Платонов изобретает техники повествования, которые станут чрезвычайно продуктивными для развития его индивидуального стиля. Вместе с тем в этом раннем рассказе уже обозначен центральный для его прозы конфликт человека с природой, от которой он отчужден условиями производства, также восходящий к Марксу.
Писательский облик молодого Андрея Платонова, его биография и развитие его литературного стиля лишь ограниченно поддаются пониманию, если не учитывать публицистику автора и его повседневность, располагающиеся между технической учебой, политическим образованием и журналистской деятельностью, которые в этот период становления дают решающие мировоззренческие и стилистические импульсы.
1.1.2. В редакции газеты
Годы войны, революции и Гражданской войны не обошли стороной Воронеж вихрем проносились казни, болезни, голод и бандитизм. Вместе с тем город переживал самый большой в своей истории культурный бум. В годы Гражданской войны Воронеж считался не только «литературной Меккой». В Воронеж был эвакуирован Дерптский (Тартуский) университет со всеми студентами, преподавательским составом (среди которого было много известных ученых), управленческой структурой, лабораторным оборудованием и библиотекой. После окончания Гражданской войны социалистический проект народного образования воплощался в Воронеже быстрее и нагляднее, чем где-либо еще.
В октябре 1918 года, после публикации «Очередного», Платонов начал учебу в университете. Он поступил на физико-математический факультет, но вскоре перешел на историко-филологическое отделение. Одновременно с января 1919 года он работал в секретариате редакции журнала «Железный путь». Летом 1919 года Платонов сменил место учебы стал изучать электротехнику в новооткрытом Железнодорожном институте и место работы. Георгий Литвин-Молотов предложил Платонову место в издаваемой им партийной газете «Воронежская коммуна». В этой газете Андрей Платонов публиковал стихи и короткие заметки, в основном пересказывая сообщения из центральной прессы, но делая также и местные репортажи. Как заведующий литературным отделом, он отвечал на письма читателей и оценивал присланные стихи. Вот примеры его суждений о форме стихотворений и об искренности социальных чувств:
Из присланных стихотворений много очень хороших по скрытому чувству. Но ваше прекрасное чувство слишком скрыто в них. За тусклыми неумелыми словами еле бьется мысль, хотя эта мысль и большая и чистая.
Хотя вы, наверное, пролетарий, но прислали произведение откровенно буржуазное, вскрывающее сущность ушедшего времени. Скоро мы выйдем на великую с вами борьбу.
Тоже очень сильное хорошее чувство, но туманно, не картинно выражено, и стихотворение теряет от этого свою ценность.
В ваших стихах много хорошего чувства, но оно совсем не передается. А суть поэзии в совершенной передаче себя.
Выразительной чертой в рецензиях двадцатилетнего Платонова является категорический тон его суждений. В масштабах революционной идеи, дескать, всякая попытка вербальной репрезентации кажется недостаточной, а то и унизительной в сравнении с «чистым чувством». Как газетный редактор, Платонов понимал себя одновременно читателем чувств и арбитром качества письменной репрезентации коллективной души. «Тысячи, а может, и десятки тысяч русских крестьян и рабочих начали писать на бумаге свою душу, свои тайные, стыдливые чувства и думы», писал он в своей статье «Поэзия рабочих и крестьян».
Раннесоветские механизмы конституирования субъекта, в основе которых лежат устоявшиеся, но модифицированные практики проверки и исследования души (исповедь, автобиография, дневник), делали возможным как рекрутирование новых элит, так и установление контроля над ними, вплоть до партийных чисток. Игал Хальфин, опираясь на Мишеля Фуко и обширную эмпирическую основу, ввел понятие «hermeneutics of the soul». То, что герменевтическим приемам автопсихологических экспериментов должно было предшествовать миметическое освоение адекватных языковых образцов и литературных фигур, убедительно показано в уже упомянутых работах Майкла Горэма и Марка Д. Штейнберга. Особое значение придавалось движению рабкоров, аутентичных представителей пролетариата, которые, оправдав себя в качестве газетчиков и выказав известный лингвистический суверенитет, должны были образовать интегральное ядро новой рабочей интеллигенции специфический социальный слой посредников между партией как «авангардом рабочего класса» и необразованными «трудовыми массами» и, таким образом, служить наглядным доказательством успеха социалистического проекта народного образования.
Работая в газете, Платонов приобрел основные познания и компетенции в обращении со СМИ и специфическую чувствительность к определенным языково-литературно-медийным формам выражения и риторическим приемам, стилеобразующими для раннесоветской эстетической коммуникации. Он упражнялся в подражаниях центральной прессе и специфической газетной форме выражения коллективного «мы», паралельно осмысляя поэтические техники и идеи Пролеткульта. Так, в серии докладов и публикаций 1920х годов он связал концепцию пола, вдохновленную работой Отто Вейнингера «Пол и характер» (1903), с пролеткультовской теорией культуры. Летом и осенью 1920 года Платонов в своей публицистике развивал противопоставление (буржуазного) пола и (пролетарского) сознания, которое положил в основу своего понимания пролетарской культуры. В преддверии первого конгресса пролетарских писателей в Москве (с 18 по 21 октября 1920 года), в котором Платонов принимал участие, он попытался сформулировать свои культурно-теоретические позиции в программном эссе «Культура пролетариата». Сознание, лежащее в основе пролетарской культуры, Платонов определил как синтез гетерогенных органов чувственного восприятия, которые в буржуазной культуре обеспечивали репродукцию полового инстинкта.
Эссе Платонова о культуре пролетариата дает представление о его круге чтения: Вейнингер и Розанов, Луначарский и Федоров, Богданов и Тимирязев, Гастев и Троцкий встречаются здесь друг с другом. Часто миметическая репродукция различных идеологических и культурно-теоретических дискуссий у Платонова отображает оглушительную полифонию культурно-политических моделей, которые в соединении со школами символизма и формализма образовали питательную почву для развития советской литературы 1920х годов.
Хотя Платонов хорошо владел стилем социалистического газетного панегирика одним из инструментов пролеткультовской публицистики, в его журналистских работах начиная с середины 1920х годов можно почувствовать и оппозиционный импульс. Плюрализм культурно-теоретических и политико-идеологических моделей в начале 1920х годов временами приводил к тому, что Платонов проверял на прочность рамки допустимого и критиковал риторику партии, нюансируя характерное коллективное «мы» газетного языка: