«Я родилась в Фивах Египетских, пусть и явилась в мир в Эльберфельде на Рейне. До одиннадцати лет я ходила в школу, провела пять лет на Востоке и с тех пор влачу растительное существование».
Таков полный текст автобиографии, предложенной уже пятидесятилетней, дважды разведенной женщиной, матерью взрослого сына, которому вскоре предстояло умереть (едва ли не все, кто был ей по-настоящему дорог, рано умирали, гибли или кончали с собой), для включения в знаменитую итоговую антологию поэзии немецкого экспрессионизма «Сумерки человечества», выпущенную в 1920 году Куртом Пинтусом.
В 1990 году я выпустил под тем же названием несколько пересоставленную антологию лирики немецких экспрессионистов в собственном переводе. Тираж в 50 000 экземпляров разошелся за несколько дней и бесследно сгинул в позднеперестроечном небытии.
Тот, кому все же попадется на глаза эта книга, не без удивления обнаружит, что принцип моноперевода в ней все же нарушен: и Готфрид Бенн, и Георг Тракль, и Георг Гейм, и Берт Брехт, и все остальные переведены мною, и только мною.
А вот единственная на всю антологию поэтесса, и это как раз Эльза Ласкер-Шюлер, моим тогдашним коллегой, а ныне известным деятелем музыкальной культуры Алексеем Лариным.
Такое в поэтическом переводе не принято: авторские книги чужими переводами не разбавляют. Разве что в приложении к основному корпусу (и такой раздел в моей книге был тоже). Но я пошел на нарушение традиции по далеко не банальным творческим обстоятельствам.
Разумеется, антология поэзии экспрессионизма без стихов Эльзы Ласкер-Шюлер была немыслима. В ограниченном объеме их включили даже в «идейно выдержанные» сборники на языке оригинала, выпущенные в ГДР и у нас в издательстве «Радуга». Но перевести Эльзу Ласкер-Шюлер (и напечатать в собственном переводе) я, сделав несколько проб, счел неэтичным.
Дело в том, что в моем переводе (да и в оригинале, естественно, но в переводе это становилось особенно ясно) ее стихи во всем их разнообразии становились удивительно похожи на столь же многоликую Елену Шварц!
Рваный ритм; всякий раз неожиданнаято запредельно банальная, то парадоксально новаторскаярифмовка; густая сюрреалистическая образность.
Интимно, эротически интимно переживаемые религиозные мотивы (юдаика + католицизм).
Прихотливые восточные мотивы.
Неустанная карнавализация бытия и небытия.
Собственное явление миру (автопрезентация) под множеством масок.
Наконец, поразительная серьезность и глубина как бы заведомо игрового поэтического высказывания
Причем сходны у двух поэтессрусской и немецкойне только ингредиенты, но и доли, в которых эти ингредиенты соотносятся друг с другом! С неизбежной поправкой на время и внешние обстоятельствана грани двойничества!
Книгу я готовил за несколько лет до выхода, в середине 1980-х. Елену Шварц у нас еще не печатали, кроме трех стихотворений в альманахе «Круг».
Парин о ней, похоже, разве что слышал: есть, мол, такая в Питере; единственная, кого сравнивают с Иосифом Бродским
Вот я и попросил его перевести Эльзу Ласкер-Шюлер втемную и включил эти переводы в свою книгу.
Что ж удивительного в том, что после недавней кончины Елены Андреевны Шварц я вновь и вновь мысленно обращаюсь к жизни и творчеству великой немецкой поэтессы еврейского происхождения, пусть и не генеалогическое, но генетическое родство, чуть ли не двойничество обеих мне кажется несомненным.
То самое «избирательное сродство», о котором написал повесть Гете.
Елена Андреевна знала немецкий, но вряд ли читала экспрессионистов в оригинале; во всяком случае, в ранней юности, когда она сложилась как поэт.
Поэтому о каком бы то ни было влиянии (и тем более подражании) говорить нельзя, только о совпадении, а вернее, о целом множестве жизненных и жизнетворческих совпадений.
Что ж, тем знаменательнее сами совпадения.
Эльза Ласкер-Шюлер по праву считается одной из двух величайших поэтесс Германии. В XIX веке была Аннетте Дросте, а в XXЭльза Ласкер-Шюлер.
Мир смутно наслышан о нобелевской лауреатке Нелли Закс, вывезенной в Швецию и тем спасенной от неизбежной смерти в газовой камере. Ну и о гордой австрийке Ингеборг Бахман (подруге Макса Фриша и героине многих его произведений), уснувшей однажды с непогашенной сигаретой и сгоревшей заживо.
Другие именаИльзе Айхингер, Марии-Луизы Кашниц, Сары Киршне говорят международному читателю практически ничего.
Ну а где-то к 1960 году (и окончательно к 1980-му) Западза полвека до насокончательно позабыл о поэзии, превратив ее в ролевую игру для одних и в достояние доцента для других.
Эльза Ласкер-Шюлер как раз достояние доцента и в ареале немецкого языка, и отдельно в Израиле.
Последнеев том числе и по жизненным обстоятельствам: в Палестину она часто ездила в 1930-е годы, в Палестине ее застала война, в Палестине она и умерла от воспаления легких в семидесятипятилетнем возрасте.
Мы не часто задумываемся над тем, что отечественная бинарная оппозицияАхматова или Цветаеваявляется в истории мировой литературы уникальной.
Причем не только и не столько даже само творчество бесспорно великого поэта Цветаевой и неоднозначно великого поэта Ахматовой, сколько альтернативная жизненная позиция, породившая бесчисленное множество подражаний.
«Машинисток я знал десятки, а возможно, их были сотни» (Евгений Евтушенко).
Любой, кто так или иначе причастен к литературе, наверняка сталкивался с десятками мини-Ахматовых и мини-Цветаевых; строго говоря, на мини-Ахматовых и мини-Цветаевых вся наша женская поэзия и распадается.
А поэтесс, пусть и обладающих определенными признаками величия, однако не вписывающихся ни в один из альтернативных шаблонов жизненного поведениябудь это хоть Зинаида Гиппиус, хоть Елена Гуро, мы как-то не воспринимаем или как минимум воспринимаем не так, как должно.
Ты, С., мать, а ты, Н., блядь, и никогда не путайте амплуа! сказал однажды Георгий Товстоногов двум примам своего театра.
Вот и в женской поэзии у нас всего два амплуа: мини-Ахматова и мини-Цветаева. Хотя сами поэтессы, подобно товстоноговским актрисам в подразумеваемом эпизоде, эти роли то и дело путают.
И Елена Шварц, и ее предшественница Эльза Ласкер-Шюлер осознанно выбрали для себя третий путь, примеряя то условно ахматовскую, то условно цветаевскую маску попеременно (хотя, бывало, и одновременно).
Последовательно и прихотливо театрализуя и творчество, и бытие, и (объективно чуть ли не спартанский) быт, самозабвенно сливаясь со своими лирическими героями и героинямис принцем Юсуфом и с монахиней Лавинией (если ограничиться одним двойным примером), ощущая себя то пифиями, то менадами, то вновь пифиями, и все это по-цветаевски (и по-мандельштамовски) на разрыв аорты и вместе с тем не без ахматовского взгляда в сдвоенное волшебное зеркало, в глаза очарованного собеседника, очарованного странника, очарованного незнакомца
Эльза Шюлер родилась в семье крупных еврейских буржуа, в семье набожных иудеев, в которой исподволь зрела тяга к католицизму. Ее любимый брат умер в двадцать один год накануне уже назначенного крещения, и эта смерть, наряду со смертью матери, стала для Эльзы ее личным изгнанием из рая.
Выйдя замуж уже чуть ли не старой девой за столь же респектабельного соплеменника и единоверца доктора Ласкера (брата великого шахматиста Эмануэля Ласкера), она сразу же начала вести вызывающе богемный образ жизни.
И брак вскоре рухнул, хотя в 1899 году тридцатилетняя Эльза успела родить доктору Ласкеру сына. Для сравнения: второй чемпион мира по шахматам прожил со своей фрау Мартой более полувека.
Ее вторым мужем стал, сказали бы сегодня, поэтический куратор (а также искусствовед и композитор) Герварт Вальден, и это не литературный псевдоним, а имя и фамилия, которые поэтесса заставила взять своего избранника девятью годами младше ее самой Георга Левина. Сам же он трепетно именовал ее «фрау доктор». Именно Вальден издавал ключевой для немецкого экспрессионизма журнал «Штурм».
(Просто в порядке жизненной рифмы отмечу, что второй муж Елены Шварц был соиздателем лишь наполовину не состоявшегося «Штурма» отечественного соц-арта и постмодернизма«Вестника новой литературы».)
В начале XX века Эльза Ласкер-Шюлер примкнула к экспрессионистам (все они были двадцатью примерно годами моложе ее) как равная, хотя формально и фактически вполне могла претендовать на статус предтечи.
Но ее манила роль не столько мэтра, сколько метрессы.
Всех своих новых друзей она, «вечно влюбленная» (это самоаттестация), тут же переименовывала: Готфрида Беннав Варвара Гизельгера, Георга Тракляв Золотого Рыцаря, Франца Верфеляв Принца Пражского и так далее. Всеми прежде всего Варвару Гизельгеру и Сенне Хою, он же Саша, Князь Московский (Иоганн Гольцман), посвятила высокие образцы любовной лирики.
Столь же особое положение занял в ее жизни Петер Хилле (архипоэт, архибуян, архижрец и архибражник), на смерть которого в 1904 году поэтесса откликнулась «Книгой Петера Хилле».
Дружила она также с прозаиками и прежде всего поэтами Эрнстом Толлером, Эрихом Мюзамом, братьями Гельмутом и Виландом Херцфельде, Альбертом Эренштейном, Паулем Цехом, Рихардом Демелем, Теодором Дойблером, с художниками Францем Марком, Георгом Гроссом и Оскаром Кокошкой, со знаменитым публицистом (по преимуществу) Карлом Краусом.
Первый же поэтический сборник Эльзы Ласкер-Шюлер «Стикс» (1902) принес ей славу, которую последующие книги и публикации на страницах «Штурма» только упрочили, а эксцентрическое и эпатажное поведение «принца Юсуфа» окрасило в несколько скандальные тона, а потом и просто в скандальные тона.
Масла в огонь подлили «Письма в Норвегию» более чем откровенные очерки богемных нравов в берлинской литературной среде. Распался свободный брак с Вальденом.
Наконец началась, а потом и закончилась Первая мировая война, в пламени которой, наряду со многим прочим, сгорела и поэзия немецкого экспрессионизма.
Кое-кто из поэтов пал на фронте.
Георг Гейм утонул, катаясь на коньках на льду пруда (что предсказано в одном из его стихотворений).
Георг Тракль покончил с собой (или умер от передоза).
Готфрид Беннтеневой (на тот момент) лидер экспрессионистовот ненависти к торгашескому рационализму на время проникся фашизоидными настроениями и поначалу приветствовал приход Гитлера к власти.
Поздние экспрессионистыБерт Брехт и Иоганнес Р. Бехерперешли на протомарксистские позиции.
Поэзия и вообще-то отошла на второй, если не на третий план, а на авансцену вышли так называемые кабаретисты во главе с Эрихом Кестнером (название литературного направления, которого они придерживались, Neue Sachlichkeitможно, правда, не без натяжки, перевести как «новый реализм»).
Эльза Ласкер-Шюлер, уже пятидесятилетняя, попала в ситуацию, описанную строчкой БГ «Рок-н-ролл мертв, а я еще нет».
(И точно таким же ходячим анахронизмом стала, самое позднее начиная с 2000 года, Елена Шварц. Литературные премии, которыми были удостоены и та и другая, подобное положение не столько затушевывали, сколько, наоборот, выпячивали.)
Предтеча и королева экспрессионизма Эльза Ласкер-Шюлер оставалась верна ему уже практически в одиночестве.
Ее буквально с первых шагов на поэтическом поприще зрелое творчество не шло в ногу со временем и даже не росло, как дерево, в вышину, но только раскидывало ветки и веточки вширь, то сплетая, то расплетая их, как женские косы.
И здесь опять-таки прямая аналогия с Еленой Шварц. К счастью или к несчастью, аналогия все же не полная.
Вслед за смертью единственного сына поэтессы умерла и ее сестра, и Эльза, отчасти поневоле, отчасти по личному выбору, взяла на себя заботу об осиротевших племянницах.
Сама она теперь бедствовала; бралась за любую работу; была благодарна за поденку, которую регулярно подбрасывал ей Карл Краус.
Пару раз съездила в Палестину, где ее приветствовали еврейские колонисты, но не как поэта, разумеется, а как соплеменницу, признанную в Германии знаменитостью, пусть и знаменитостью одиозной.
В 1933 году, через несколько дней после переворота, типичную старую жидовку, да еще нелепо разряженную, ударили на улице куском арматуры.
Экспрессионизм был объявлен дегенеративным искусством. Даже на Готфрида Бенна был наложен запретон не имел права не только печататься, но и писать. Ну а добрая половина экспрессионистов (как и сама Ласкер-Шюлер) была и вовсе еврейского происхождения.
Поэтесса эмигрировала в Швейцарию, о «любви» которой к еврейским эмигрантам из нацистской Германии уже упомянутый в этой колонке Макс Фриш позднее напишет аллегорическую пьесу «Андорра».
Начало войны застало Эльзу Ласкер-Шюлер в Палестине и заставило ее застрять там, как выяснилось, навсегда.
Впрочем, для нее это был не худший выходздесь ее всё же хоть как-то чтили. Здесьи только здесьона оставалась знаменитостью.
Здесь, в Палестине, написала она свою последнюю книгу стихотворений, названную точно так же, как ключевое стихотворение этого сборника, «Мой голубой рояль».
Голубой рояль как последнее прости-прощай художникам из группы «Голубой мост», тому же Францу Марку. Но и помимо этого
Величайшие немецкие поэты всех временГете и Рильке. Величайший немецкий поэт XX векаГотфрид Бенн. А вот величайшее немецкое стихотворение XX векаэто или «Фуга смерти» Пауля Целана, или «Мой голубой рояль» Эльзы Ласкер-Шюлер. Одно из двух.
В шахматной публицистике (вспомним Эмануэля Ласкера) есть такой жанр «О шахматах без шахмат». Такбез шахматной нотации и диаграммпишут для широкой публики, ничего не смыслящей в древней игре; пишут, объясняя и расколдовывая не передвижения фигур и пешек, но сам дух борьбы.
Эта статья по аналогии написана в жанре «о поэзии без поэзии».
В основном по причине, названной выше, я не хочу сравнивать оригинальные стихи с переводными (в том числе и абстрагируясь от качества перевода) и не могу в заданном формате сравнивать русские стихи с немецкими.
Я сравниваю двух редкостных поэтесс XX века; сравниваю их прежде всего для самого себя и не устаю удивляться этому «избирательному сродству».
[Готфридбенн]
Готфрид Бенн прославился не только стихаминостальгически прекрасными и шокирующе откровенными, но и высказываниями о стихах, носящими столь же глубокий и зачастую столь же провоцирующий характер. Самым оригинальным из них является, бесспорно, следующее: «Никто из даже величайших поэтов нашего столетия не оставил больше шести или максимум восьми воистину совершенных стихотворений, остальные могут представлять интерес в биографическом плане или как приметы творческой эволюции, однако самодостаточными, самосветящимися, обладающими стойким очарованием остаются лишь немногие, итак ради этих шести стихотворений проходят от тридцати до пятидесяти лет аскетизма, страданий и борьбы». Такой подход справедлив, конечно, лишь в субъективном плане: шесть-восемь совершенных (сам Бенн называет их иногда «абсолютными») стихотворений находит у поэта читатель, но для каждого читателя они оказываются разными, список у каждого свой. Более того, состав списка (равно как и количество стихотворений) для одного и того же читателя с годами варьируется. «На вопрос о шести или восьми стихотворениях отвечать далеко не обязательно, замечает немецкий поэт, издатель восьмитомного собрания сочинений Готфрида Бенна. И науке неведом метод определения качества стихотворения, стихи не поддаются оценке и классификации. Стабильной общезначимой однозначной иерархии ценностей здесь не существует». Все так, но слова о шести или восьми стихотворениях характеризуют творческий максимализм Бенна: считая подлинной (и единственной) целью жизни искусство, он и в отношении искусства (и прежде всего собственного искусства) не позволял себе иллюзий и обольщений.
Впервые знакомясь с творчеством зарубежного поэтачерез неизбежно неабсолютно прозрачное стекло поэтического перевода, мы в первую очередь соотносим неизвестное с известным, мы сравниваем нашего нового знакомца с собратьями по поэтическому олимпу ипрежде чем «прописать» его там (не говоря уж о случаях, когда мы ему в «прописке» отказываем) определяем для него место, которое должно быть и никем не занято, и в то же самое время не слишком отличаться от соседних. В случае с Готфридом Бенном этот процесс сопряжен с серьезными трудностями. Я вполне могу представить себе читателя, которого восхитит поздняя лирика Бенна (если он до нее дочитает) и оттолкнет (да что там оттолкнетвозмутит, вызовет глубокое отвращение) ранняя. Могу представить себе и другого читателя, которому ранние стихи Бенна из раздела «Морг» покажутся яркими и дерзновенными, а поздняя лирика, напротив, несколько монотонной, вторичной, в лучшем случае напоминающей перепевы Блока, Ходасевича, Георгия Иванова. Значительно труднее представить читателя, сумевшего разглядеть, понять и оценить внутреннюю целостность поэтического творчества Бенна: преображение отвращения в страдание, а страданияв красоту. Но именно такой читатель и представляется идеальнымему предлагаемая книга раскроет свои глубины и бездны. И выси. И, конечно же, выси.