Возьми-ка винтовку, сказал он.
Я на ощупь полез трясущимися руками в кузов.
Ты постой здесь, сказал комбат Ткачу. А то еще вскочим как раз
И мы с ним, крадучись и спотыкаясь, пошли через лесок. Подойдя к опушке, мы разом остановились. Над горизонтом вставала огромнейшая багровая луна. Никогда еще я не видел луны таких размеров. Она только всходила и, высунувшись наполовину, заняла едва ли не полнеба.
Да-а протянул тихонько комбат.
Я посмотрел на его застывшую фигуру с пистолетом в руке. И тут меня вдруг затряс смех. Он гнул меня пополам, перехватывал горло, булькал в желудке. До сих пор не знаю, смех это был или плач. Казалось, все пережитое выходит из меня с этим всхлипывающим лаем.
А когда наконец это кончилось, я услышал самое длинное ругательство из всех, какие мне приходилось когда-либо слышать. Комбат вложил пистолет в кобуру.
Сволочи, свистящим злобным шепотом сказал он. Перепугали они нас. С самой первой минуты перепугали Тут не смеяться, сорвался он вдруг и, остановившись, погрозил кулаком луне, горевшей холодным багровым заревом за черными стволами деревьев, тут плакать надо!
8
Наутро привезенное нами «мыло» пошло в ход. Ящики прикручивали проволокой к ажурным железным аркам; вися над водой в веревочных люльках, просовывали в зазоры между каменными опорами и фермами.
Майор из штаба армии ходил по берегу как заведенный, заложив руки за спину и поигрывая желваками на худом, птичьем лице. Время от времени он останавливался, прислушиваясь. Артиллерия была уже отчетливо слышна и днем.
По наплавному мосту тянулись на восток нескончаемые колонны машин. Проехал большой штаб в пятнистых, коричнево-зеленых автобусах, прикрытых пыльными ветвями. Потом повезли раненых в крестьянских бричках, застланных соломой. Гнали мычащий скот. Круторогие серые волы протащили телегу, высоко нагруженную всякой всячиной мешками, подушками, ведрами. Тетка, одетая во все зимнее, несмотря на жару, шла рядом с волами. Поравнявшись с комбатом, стоявшим у моста, она что-то сказала ему, горестно покачав головой; я видел, как он посмотрел ей вслед и, отвернувшись, зашагал по песку прочь, глубоко засунув руки в карманы и глядя себе под ноги.
А по железнодорожному иногда еще проходили эшелоны на запад, и в приоткрытых дверях теплушек виднелись головы в пилотках и касках.
Через два дня наш батальон спешно снимался с места. Машины одна за другой выезжали из ворот, поворачивая в сторону реки, и вскоре изрытый блиндажами, землянками и капонирами двор опустел. Только моя полуторка одиноко стояла под забором, груженная маскимуществом поверх оставшихся ящиков с толом.
Комбат приказал твою оставить! крикнул мне на ходу осипший, как всегда, старшина, догоняя последнюю машину.
Ткач сидел на подножке полуторки, ковыряя прутиком землю. Круглое, чуть рябоватое лицо его осунулось и потемнело. Он поднял на меня встревоженные глаза.
А с нами как? растерянно спросил я.
Он молча пожал плечами. Грохочущий раскат прокатился и замер вдали, и нельзя было понять артиллерия это или гром; небо быстро заволакивало тяжелыми синеватыми тучами. Все вокруг как-то сразу померкло, и сердце у меня сжалось недобрым предчувствием. Из дома вышел комбат и пошел через двор вместе со штабным майором. На голове у того вместо фуражки была почему-то каска.
А вы что здесь делаете? отрывисто кинул комбат, еще не дойдя до машины.
Приказали ведь начал я.
Кто? перебил комбат и, не дожидаясь ответа, загремел: Мне машина нужна, а не вы. Понятно?
Будто и не было того вечера, и сидения под стогом, и всего остального. Он посверлил меня взглядом, помолчал и, усмехнувшись, сказал:
Храбрецы Ну ладно только потом не жалуйся Давай сейчас на тот берег, неожиданно тихо закончил он. Там, увидишь, наши энпе стоят. Выберешь местечко для машины, чтоб под рукой была. Замаскируешь как следует. Задача ясна?
Ясна, сказал я.
Ну, действуй.
И он улыбнулся, взяв меня за руку повыше локтя.
Не знаю, от чего посветлело у меня на душе от улыбки или от этого нежданно мягкого прикосновения.
НП глубокий блиндаж в три наката строили на гладком месте между двумя мостами. Когда мы подъехали, саперы заканчивали укреплять песчаные стенки горбылями и устраивали смотровую щель. Работало человек пять. Еще четверо тянули от мостов провода, укладывая их в прорытые канавки. С ними был лейтенант Караваев, командир роты минеров, маленький, кривоногий, неопределенного возраста, в неизвестно на чем держащейся, сбитой на ухо пилотке.
Рванем будь здоров, успокоительно подмигнул он мне и повертел ручку машинки, похожей на кофейную мельничку.
А остальные наши где? спросил я.
Фю-у! свистнул Караваев и махнул мельничной в сторону берега.
А мы как же? не удержался я.
Вот рванем сказал Караваев. Приказ теперь знаешь какой? Он поднял кверху испачканный палец. Рвать, видя глазом противника! Понял? Сильченко! крикнул он вдруг. Копаешься там Давай тяни поживее! И, повернувшись ко мне, добавил: Вот времена настали!..
Махнув мельничкой, он нырнул в блиндаж.
Драндулет твой в порядке? донеслось оттуда. А то как бы пешком не пришлось
Удар грома заглушил его голос. Упали первые капли. Смутное, давящее чувство снова сжало мне сердце. Я постоял, глядя на быстро рябеющую воду. Комбат, наклонив голову, шел с того берега через наплавной мост вместе с штабным майором. Их зеленые плащ-палатки хлопали, раздуваясь на крепнущем ветру.
9
Лило день и ночь без роздыха, и только к утру немного распогодилось. Рваные облака неслись с запада по отсыревшему, холодному небу. В блиндаже по шелушащейся коре сосновых горбылей струйками стекала вода. Штабного майора, видимо, трясла малярия. Его желтое птичье лицо еще больше пожелтело, и седые виски казались неестественно, до голубизны белыми. Подняв воротник застегнутой доверху шинели, он глядел в смотровую щель, и худые пальцы его, придерживавшие воротник, заметно дрожали.
Ночью было тихо, и люди спали поочередно, сколько могли. А с рассвета опять началось. Часа полтора там, за высотами западного берега, бурлило и грохотало. С потолка блиндажа то и дело сыпались струйки сырого песка. Потом все прекратилось, и только глухие пулеметные очереди время от времени вспарывали недобрую тишину.
Везет же им, подлецам, зябким голосом проговорил штабной майор. И природа тоже, курица ее задери Вы подумайте только, все западные берега, как один, высокие. Вот и попробуй зацепись тут, на восточном.
Природа усмехнулся комбат.
Он сидел на корточках перед поставленными в ряд четырьмя подрывными машинками-мельничками и разглядывал их, будто видел впервые.
С колес не слезаем, вот те и вся природа Он придавил окурок носком сапога и поднялся. Пешочком небось драпать труднее
Глупости вы говорите, поморщился, как от боли, майор. Это сейчас каждый ребенок понять может. Война моторов
Война моторов, война моторов! вдруг весь налился кровью комбат.
Он осекся и ожесточенно сплюнул. Майор посмотрел на него округлившимися воспаленными глазами. Комбат, посапывая носом, подошел к смотровой щели.
Вот они где, моторы, тихо сказал он чуть погодя. И, повернувшись к майору, осторожно постучал себя кулаком по левому карману гимнастерки.
Это своим порядком, устало сказал майор.
Ему, видно, не хотелось спорить, малярия трясла его все сильнее, он сел на сырую соломенную подстилку и втянул голову в воротник, придерживая его у носа вздрагивающими пальцами.
Комбат глубоко засунул руки в карманы, глядя в щель и переваливаясь с носков на каблуки. Потом вдруг перестал качаться и, протянув назад руку, негромко сказал:
Караваев! Дай-ка бинокль.
Через минуту мы все увидели, как на далеком западном берегу, вверху, на самых гребнях высот, справа и слева от железнодорожного моста поспешно занимает оборону наша пехота.
10
Это длилось еще около суток. Трижды немцы пытались прорваться к воде, и гребни высот справа и слева от моста сплошь взрывались столбами черно-желтого дыма, перемешанного с пылью и кусками деревьев. Непонятно было, что еще может держаться там.
Ночью по наплавному мосту эвакуировали раненых; колеса негромко постукивали по настилу, скрипели доски, в темноте всхрапывали кони, должно быть, отводили артиллерию.
А наутро все началось с новой силой. В чисто промытом небе над высотками появилась девятка быстро нарастающих черточек. За ними шло еще девять и с маленьким интервалом еще
Все наполнилось вибрирующим низким гулом. Я насчитал шестьдесят три и сбился. Ладони у меня взмокли, я против воли тихонько ахнул, и в ту же секунду комбат крепко взял меня за руку повыше локтя.
Не знаю, попадись ему какая-нибудь жердь, пальцы его, быть может, сжимались бы с той же силой. Но в те минуты мне казалось, что это для меня, что он не дает и не даст мне уйти, что он навсегда уводит меня на тот берег, где «юнкерсы» превращали гребни высот в порошок и где все-таки, несмотря ни на что, держались наши.
Потом они стали скатываться оттуда, и пальцы разжались.
Видел? сквозь зубы шепнул он мне. Гляди, пригодится
На лбу у него проступили мелкие капельки пота. Наши отходили к воде короткими перебежками, отстреливаясь; песчаные фонтаны пошли вспыхивать там и сям на белеющей под солнцем береговой полосе.
Из минометов жарит, сообщил Караваев. Он неотрывно глядел в бинокль.
Бойцы отходили все ближе к берегу, и вскоре первый побежал, пригибаясь, по наплавному мосту. Мина шлепнулась в воду позади него, подняв пенный бурун. Вторая с негромким хлопающим звуком легла на доски настила между бегущими, свалив одного; его подхватили и понесли на руках.
Теперь бойцы бежали к железнодорожному, но и там тоже стали густо ложиться мины, взрываясь на рельсах и между фермами.
Живьем хотят мосты взять, процедил штабной майор.
Он стоял, вцепившись побелевшими ногтями в нижнюю кромку смотровой щели. Потом он молча взял у Караваева бинокль и припал к стеклам.
Все, сказал он через минуту. Можно кончать.
И отдал бинокль комбату.
Но уже и без бинокля видна была немецкая перебежка по гребням высот, и комбат, как и все мы, смотрел туда не отрываясь, будто не веря своим глазам.
Приготовиться певуче и тихо сказал он.
Караваев присел на корточки перед подрывными машинками. Длинная пулеметная очередь врезалась в минные хлопки.
Ну!.. нетерпеливо сказал майор. Что же вы?
Минуточку сквозь зубы сказал комбат.
Караваев сидел на корточках, подняв на него глаза и держа руку на рычажке первой машинки.
Вы что же, хотите мосты немцам отдать? тихо спросил майор.
Минуточку повторил комбат, не отрывая взгляда от дальнего берега. Пот стекал у него по лицу извилистыми струйками, исчезая в трехдневной рыжеватой щетине на щеках и подбородке.
Слушайте, вам что, под трибунал захотелось? шагнул к нему майор. Он побледнел зеленоватой, трупной бледностью, на худом лице его под скулами заходили желваки.
Не пугайте, сквозь зубы сказал комбат. Меня вон и так уже Гитлер чуть насмерть не перепугал Люди там еще! крикнул он вдруг, как глухому. Люди! Понятно?
К черту! захрипел майор. Под расстрел из-за вас вся оборона к черту с ходу на плечи сядут Рвите! повернулся он к Караваеву. Я вам приказываю! Слышите?
Караваев машинально дернул рукой. Гулкий удар сотряс воздух, и облако серо-желтого дыма встало над тем местом, где только что был виден наплавной мост.
Дальше! просипел майор.
Отставить!
Комбат оттолкнул Караваева и заслонил машинки. По железнодорожному мосту бежали, пригнувшись и падая в дыму и пыли минных разрывов, бойцы. Черные фигурки червями сползали по дальнему склону, строча на ходу из автоматов.
Караваев! бросил через плечо комбат. Приготовиться
Он шагнул в сторону, освобождая место у машинок. Караваев присел, глядя вверх, на его поднятую руку. Протянулась томительная минута. Последние бойцы, отстреливаясь, сбегали с моста на берег.
Давай!
Рука опустилась резким рывком. Караваев крутнул машинку. Все подались вперед. Но взрыва не было. Не было ничего, кроме рвущего тишину треска автоматов на том берегу.
Линию повредило, почему-то шепотом сказал Караваев.
Что, что, что? торопливо переспросил майор, теребя дрожащими пальцами пуговку кобуры.
Дублирующую давай! крикнул комбат.
Караваев крутнул ручку последней в ряду машинки.
Осколками перебило, сказал он в оглушающей тишине. Все Губы у него побелели.
Вот, прошептал майор. Кончено.
Он поднял пистолет и приложил его к виску. На какую-то долю секунды все замерли. Комбат выбросил вперед руку, и выстрел наполнил блиндаж запахом пороха. Из расщепленной дырочки в потолке просыпалась на пол труха.
Для Гитлера прибереги через силу выдохнул комбат.
Караваев молча выскочил из блиндажа, и через минуту мы увидели, как он бежит к мосту, пригибаясь и придерживая на поясе гранаты. Двое наших бойцов бежали вслед за ним, и мина настигла всех троих во втором пролете.
Я не успел заметить, как исчез из блиндажа комбат, и только минутой позднее увидел, как моя полуторка, стоявшая наготове под маскировочной сетью, вырвалась из-за блиндажа и помчалась к мосту, мотаясь и подпрыгивая от бешеной скорости.
Все последующее намертво врезалось мне в память. С какой-то невероятной отчетливостью я увидел, как полуторка остановилась на самой середине моста, и как из кабины ее выскочил комбат и прыгнул в кузов, и как Ткач бил вдоль моста из автомата навстречу бегущим немцам, лежа животом на крыле машины. Помню, как майор вцепился в мое плечо и просипел: «Что они делают?» и как я, словно в бреду, ответил: «Мыло».
Потом мы увидели, как комбат, отбежав, поджег спичкой шнур, и как они с Ткачом побежали, пригибаясь, и как комбат вдруг остановился, выпрямился и медленно взялся рукой за грудь.
Но Ткач не видел этого. Ткач бежал и бежал уже по берегу, низко пригнувшись и не оглядываясь назад
И теперь еще вблизи кудряво-зеленого городка на Днепре, рядом с новым железнодорожным мостом, можно увидеть седые, иззубренные взрывом опоры, сурово вздымающиеся над гладкой текучей водой.
1955
СМОЛЬНИКОВ
1
Когда младший сержант Гарбуз, придя с полевой почты, положил на стол измятый треугольник и сказал: «Танцуй!» Смольников сразу даже не понял, в чем дело.
С опаской взглянул он на толстощекого Губанкова, тот имел привычку разыгрывать всех и насмехаться.
Но Губанков сидел, склонившись над своим столом, и щелкал на счетах, ведя пальцем по длинному столбцу цифр.
Смольников, бледнея, взял письмо. Адрес был написан незнакомой рукой, кривыми, шаткими буквами. Он развернул двойной тетрадный листок и прочел:
«Пущено 28 Сент 1944 года. Дорогой наш сосед Ефим Иванович. Пишет вам соседка ваша Савдунина Евдокия Сидоровна. Во первых строках сообщаем, что письмо ваше получено на сельсовет вскорости, как наши вернулись. Все собирались вам отписать, да рука не подымалась. Дорогой наш сосед Ефим Иванович. Никакими словами того не сказать, что с нами паразит сделал. Юркино наше в дым спалил, скотину всю угнал. Мужиков наших много в лес ушло поначалу, и нас, всех баб, тоже за партизанок считали, а жену вашу Анастасию Петровну в особенности, как вы в сельсовете работали.
Последний раз приезжал карательный отряд посля того, как поезд ихний под откос пустили, и многих позабирали, и Анастасию Петровну тоже. А сынок ваш Вася Ефимович живой остался, его сперва дед Голубовский до себя взял, а вскорости сам помер, и теперь сынок ваш у нас находится. Не могу сказать, какой хороший мальчонка, сам читать-писать выучился, смышленый такой, просто ужас. Вы, Ефим Иванович, не беспокойтесь, досмотрим и одежу справим, какую надо, и голодный тоже не будет. На следующий год в школу пойдет, еще построить надо. Кланяются вам все, а Суязов Егор в особенности. Он теперь на вашем месте, деловодом в сельсовете, без ноги вернулся. К сему Савдунина Евдокия Сид.».
Внизу тонкими печатными буквами было приписано:
«Папа, бей фашиста».
Смольников осторожно, стараясь не моргнуть, сложил листок. Губанков все еще стучал костяшками. Третий писарь, косоглазый и маленький Гирин, сидел, по-птичьи склонив набок стриженую темную голову, и внимательно смотрел на него. Смольников аккуратно спрятал треугольничек в карман гимнастерки и вышел, глядя прямо перед собой.