Звук этот, эхом раскатившийся по лесу, словно бы разбудил его.
Ах, ты!.. пробормотал он, прижавшись, щекой к траве.
Вся ненависть, накопленная в долгие бессонные ночи, вдруг всколыхнулась в нем и, сжавшись, улеглась в эти два коротеньких слова.
Ах, ты!.. повторил он, нашаривая дрожащей рукой винтовку.
В лесу что-то хрустнуло. Он замер, прислушиваясь. Хрустнуло снова. Сердце его колотилось. Он глубоко вздохнул и, нашарив винтовку, крепко сжал ее пальцами правой руки. В эти короткие и бесконечные секунды он ясно понял, что запросто ему не уйти. И странное дело мысль эта словно бы успокоила его.
Ах, ты повторил он в третий раз, испытывая одновременно прилив смертной тоски и какой-то особенной, ясной легкости.
Метрах в пяти от того места, где он лежал, рос, нависая над кюветом, куст орешины. Прижимая к себе винтовку, он быстро пополз, загребая левой рукой и натыкаясь коленями на стреляные, позеленевшие гильзы.
Под кустом он отдышался. Затем осторожно, слыша удары своего сердца, приподнял голову. Сквозь листья орешника он увидел лес такой же, как прежде, покойный, безлюдный и тихий. Какая-то немецкая пташка, пестренькая, с хохолком, прыгала по траве; потом насторожилась, вспорхнула. Листья осины едва заметно вздрагивали под ветерком, и в зелени круглыми зайчиками переливалось солнце.
«Неужели ушел?» подумал он, вглядываясь, и в этот момент грянул третий выстрел; рваные листья орешника посыпались ему на голову.
Ну, гад пробормотал он, припав к земле и торопливо просовывая дуло винтовки под кустик.
Щелкнув затвором, он поймал глазом мушку сквозь прорезь прицела. Мушка плясала, но он кое-как утихомирил ее и направил в густой, непрореженный островок молодого осинника, стрелять могли только оттуда. Нетерпеливо, будто боясь опоздать, он нажал спусковой крючок. Приклад сильно ударил его по щеке, и в ту же секунду ответный выстрел снова рванул листья над его головой.
Врешь сказал он, пригнувшись, и, щелкнув затвором, послал на место второй патрон.
Руки его все еще немного дрожали, он поймал глазом мушку, нажал крючок и увидел, как от его выстрела качнулись ветви и прыснула сорванная листва. Ответный выстрел последовал не сразу, и он со странным спокойствием заметил, как в гуще осинника, значительно правее того места, куда он целился, что-то блеснуло. Пуля вжикнула у него над ухом.
Ну, погоди прошептал он, в третий раз щелкнув затвором.
Не сводя глаз с того места, где блеснуло, он, как мог аккуратнее, прицелился. Гулкое эхо прокатилось по лесу это был единственный ответ на его третий выстрел. Он замер, с ненавистью глядя на неподвижные ветви.
И тут ему послышался стон протяжный, приглушенный стон человека. Затаив дыхание, он прислушался, но больше ничего не услышал. Только листва чуть-чуть шелестела под ветерком.
Медленно, не отводя глаз от того самого места, он потянул на себя затвор. Он хорошо помнил, куда целился; теперь он взял немного пониже, над самой землей. Палец его лежал на спусковом крючке, но он еще медлил, прислушиваясь. И снова ему почудился приглушенный, сдавленный стон.
Эй! крикнул он, вместо того чтобы выстрелить. Вылазь оттудова, паразит!
И эхо по-птичьи ответило: «Ит-ит-ит»
Он помедлил еще немного, напряженно припоминая немецкие слова, и крикнул:
Хенде хох!
«Ох-ох-ох», ужаснулось эхо.
Он снова прислушался к тишине. «Выстрелить бы еще для верности», подумал он, но почему-то не выстрелил, а стал осторожно вылезать из кювета просунул, вперед винтовку и взялся за бровку. Но в этот миг из лесу снова грохнуло, и лицо ему припорошило землей.
Ладно пробормотал он, скатившись обратно.
Подтянув к себе винтовку, он приложился и выстрелил. В гуще осинника затрещало, мелькнуло что-то темное. Не помня себя, он послал на место последний патрон.
Все было именно так, как он десятки раз представлял себе, только этого он и ждал. Пляшущая мушка уперлась в серо-зеленое. Но прежде чем он успел нажать пальцем, огромный немец, по-медвежьи круша и раздвигая ветви, поднялся над кустами, сделал два-три шага и рухнул головой вперед, уткнувшись тяжелой каской в землю.
Все пробормотал Смольников и стал вылезать из кювета.
Руки его дрожали, и в коленях была противная слабость, будто их перерубили. Но он все же кое-как вылез и пошел, держа наперевес винтовку.
Немец лежал лицом вниз, раскинув длинные ноги в подкованных сапогах. Смольников остановился, глядя затуманенным взглядом, как из-под его левой руки натекает на траву маленькая ярко-красная лужица. Внутри было оглушающе пусто ничего, кроме слабости и тошноты.
Подымайсь! сказал он, чтобы услышать собственный голос, и тронул немца сапогом.
Немец не шевелился.
Оглянувшись, будто кто-нибудь мог увидеть, что он делает, Смольников присел на корточки. Немец дышал: серо-зеленая спина еле заметно вздрагивала. Оглянувшись снова, Смольников встал на колени и, положив на землю винтовку, поддел обе руки под его туловище и, натужившись, перевернул его. Он увидел мертвенно-серое, покрытое струпьями грязи лицо с закрытыми глазами и рыжей щетиной на ввалившихся щеках. С отвращением вдыхая запах давно не мытого тела, он торопливо расстегнул ремень и шершавые пуговицы. Немец глухо застонал.
Ну что ты с ним будешь делать?.. пробормотал Смольников.
В третий, раз оглянувшись, он встал и, приподняв немца за плечи, потащил его к дереву. Немец снова застонал.
Ничего с тобой не станется, нежный какой, сказал Смольников, задыхаясь.
Немец был тяжелый, как бревно. Прислонив его спиной к дереву, Смольников стянул с него френч, стараясь не глядеть на левую руку. Рукав грязно-серой рубахи был красный от плеча до самого низа. Приоткрыв глаза, немец взглянул на него стекленеющим взглядом и начал клониться вбок, Смольников поспешно рванул рубаху у ворота; истлевшая ткань поддалась с легким треском, обнажая поросшую рыжеватыми волосами костистую грудь с болтающейся на шнурке смертной биркой.
Отвернувшись и с трудом сдерживая дыхание, он потянул за левый рукав. Немец охнул и повалился, закатывая глаза.
Слабосильный, черт, сказал Смольников, по-прежнему стараясь не глядеть на левую руку немца. Спереди, повыше локтя, темнело небольшое отверстие. Сзади же дыра была с кулак, и мясо висело клочьями.
Смольников быстро изорвал половину рубахи на длинные полосы, скрутил жгут, продел его немцу под мышку и, кряхтя, завязал узлом у самого плеча. Затем он полез в свою сумку. Давно уже он и сам забыл, с каких пор, там и в помине не было противогаза. Лежало же там следующее: четверть буханки хлеба, махорка в ребристой высокой коробочке, накрест перевязанная тонкая пачка писем и мятое полотенце. На самом дне, внизу, среди хлебных и махорочных крошек, болтался невесть откуда взявшийся индивидуальный пакет.
Порывшись, Смольников вытащил его и потянул за нитку, срывая серую оболочку. Марля сверкнула нетронутой белизной. Сдерживая дыхание, он приложил тампоны и прижал их бинтом, быстро наматывая его. Связав концы, он сказал:
Возись тут со всякой падалью
И, расстегнув ворот своей гимнастерки, опустился на землю. Голова у него кружилась, и немного тошнило. Он достал из кармана сложенную книжечкой газету, оторвал листок и свернул самокрутку дрожащими пальцами, просыпая махорку. Чиркнув зажигалкой, затянулся; голова закружилась сильнее, все поплыло куда-то в сторону, и он, уронив самокрутку, лег на траву.
А когда поднялся, то увидел, что немец глядит на него из-под нависшей каски выцветшими, одичавшими глазами. Он нахмурился и, встав, пошел за винтовкой.
Nein, прошептал немец, следя за ним гаснущим взглядом. Nur nicht schießen Ich bitte Ich bitte повторил он и стал бессильно крениться набок.
Тьфу! плюнул Смольников и, положив винтовку, снова приподнял немца и прислонил его голой спиной к стволу.
Каска съехала немцу на лицо. Смольников чертыхнулся, снял ее и увидел светлые, совсем не рыжие, слипшиеся от пота волосы.
Взялся ты на меня, пробормотал он, швырнув каску в сторону.
Немец сидел, свесив голову. На впалом виске у него пульсировала синяя жилка. Смольников постоял, махнул рукой и тоже сел, охватив колени. В тишине было слышно, как коротко, по-рыбьи, дышит немец.
Ну что, так и будем сидеть? сказал погодя Смольников.
Немец бессильно приподнял голову. Смольников посмотрел на его ребра, обтянутые сухой желтой кожей, полез в сумку и достал хлеб.
Жри, сказал он, глядя в сторону. Эссен, а то подохнешь.
Он ткнул хлеб немцу в руку. Тот сжал пальцы, безжизненно глядя на Смольникова. Потом посмотрел на хлеб, и Смольников увидел, как две прозрачные капли поползли по грязным щекам.
Сволочи вы, убить вас всех мало, сказал он. В горле у него защекотало, он кашлянул. А еще культурная нация считаетесь, вон и в лесу у вас асфальт
Он презрительно усмехнулся и сплюнул.
Kaputt прошептал немец, горестно качнув головой. Alles kaputt
Смольников отвернулся и встал, махнув рукой. Карабин валялся под кустами на примятой траве.. Он поднял его, щелкнул затвором. Тупоносый патрон, блеснув на солнце, вылетел в сторону и упал. Взяв карабин за ствол, Смольников размахнулся и ударил об дерево. Приклад хряснул и переломился. Смольников отшвырнул ствол и вытер об штаны руки. Немец сидел, жуя хлеб. Челюсти его ходуном ходили под грязной кожей.
Ладно, сказал Смольников. Некогда тут с тобой. Нажрешься еще
Он поправил пилотку и надел через плечо винтовку.
6
Уже вечерело, когда он вернулся. Постучавшись к начсклада, он доложил:
Ваше приказание выполнено.
И достал из кармана гимнастерки расписку.
Тебя только за смертью посылать, сказал начальник. Ты где это околачивался?
Там фриц один попался, сказал Смольников. Раненый.
Начсклада пожал плечами и удивленно поднял густые брови.
Ну и что?
Пришлось возвращаться. Я его в госпиталь сдал.
Дернув себя за ус, начсклада сказал:
Тоже сестра милосердия. Ну ладно, иди
У повара Гриценюка Смольников попросил горячей воды. Умывшись, он съел котелок борща и полную крышечку каши с мясом.
Поздним вечером он лежал на своей койке, глядя в темноту и ожидая, когда заснет Губанков.
Насмеявшись и вдоволь накашлявшись, тот наконец захрапел.
Слышь, Гирин! прошептал в темноте Смольников. Не спишь?
Ему хотелось поговорить. Хотелось рассказать Гирину все и послушать, что он скажет.
Но Гирин спал. Сквозь равномерные всхрапывания Губанкова Смольников услышал, как Гирин скрипит зубами и тихо стонет во сне.
Он полежал еще немного, вздохнул и, повернувшись на бок, уснул впервые за долгие месяцы покойным, глубоким сном.
1954
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Дважды в течение недели война прошла сквозь деревню Яворовку, испепеляя все на своем пути и сводя великое многообразие красок живого мира к траурному сочетанию черного и белого. Чернеющими на снегу горелыми грудами были отмечены линии прежних улиц. Черные, словно обугленные, деревья сбегали вниз, к неширокой реке, зияющей полыньями в тех местах, где артиллерийские снаряды пробили лед, обнажив угрюмую свинцовую воду. Белесое, стылое небо висело над этим истерзанным клочком земли. И только одинокий, медленно вздымающийся кверху столбик дыма безмолвно напоминал о том, что не все еще здесь мертво.
Подслеповатая, вросшая в землю хата стояла на краю села, в ложбинке, прикрытая заснеженными буграми с востока и запада. Как видно, именно это обстоятельство помогло ей уцелеть. И это же обстоятельство подсказало лейтенанту Перфильеву выбор огневой позиции для его батареи.
Ложбинка вмиг наполнилась конским топотом, хриплыми голосами бойцов, и старик, вышедший из хаты на шум, увидел, как солдаты долбят лопатками мерзлую землю, готовя себе неглубокие, узенькие окопы.
Слезящимися глазами смотрел он на зеленые пушки, на рыжих, с заиндевевшими мордами лошадей и на солдат, среди которых кто знает? могли быть и его сыновья. Так он стоял до тех пор, пока маленький рябоватый боец не окликнул его.
Папаша, сказал боец, как жизнь?
Старик молча пожал плечами. Рябоватый боец вылез из окопчика, положил лопатку на снег и достал из кармана жестянку с табаком.
Ты зачем, папаша, не выкуировался? с добродушной серьезностью спросил он, послюнив самокрутку. Гляди, убьет прежде времени.
Старик пожевал губами, вздохнул и пошел к двери. В хате было уже темновато. По-зимнему рано и быстро смеркалось. Красноватые отблески догорающего в печи огня пробежали по его лицу.
Он постоял, прислушиваясь. На печи кто-то заворочался. Потом женский голос спросил:
Тату?
Я, доню, откликнулся он.
А кто там, на дворе?
То солдаты, доню.
Наши?
Наши, доню, наши.
Женщина замолчала. Старик постоял еще немного.
Может, покушаешь? спросил он.
Нет, ответила женщина.
Я там картошечки сварил, покушала б.
Протяжный, сдавленный стон был ему ответом.
Тихо, стараясь не скрипнуть, прошел он к скамье, углом стоявшей под стенкой, и сел, опустив голову на руки. Женщина вновь застонала глухо и жалостно. Старик прикрыл глаза и стиснул ладонями голову. Стоны теперь повторялись один за другим через равные промежутки, пока в дверь хаты не постучали. Женщина затихла. Старик тоже молчал, прислушиваясь. Постучали еще раз, затем спросили:
Папаша, погреться можно?
Он не ответил. За дверью сказали:
Спят, что ли?
Тату, тихо позвала женщина, пустите, нехай зайдут.
Господи, господи, прошептал старик.
Пустите их, тату, настойчиво повторила женщина. Может, и наш Микола где-нибудь так
Старик прошел в сенцы, лязгнул крючком. Рябоватый солдат спросил:
Погреться можно, папаша?
Пятеро вошли и остановились у двери, постукивая сапогами и шумно дыша на иззябшие руки.
Холодище, сказал рябоватый.
Седайте, вздохнул старик.
Не видать, где седать, проговорил один.
Другие негромко засмеялись.
Старик молча взял из печки огня и зажег коптилку. Колеблющийся синеватый огонек осветил усталые, заросшие щетиной лица. Солдаты уселись, снимая ушанки, переговариваясь о чем-то своем. Потом один достал из сумки хлеб и банку консервов. Банку вскрыли кривым ножом и принялись есть, накладывая застывшее мясо на твердые, промерзшие ломти хлеба.
Тату, тихо позвала женщина, дайте им покушать горяченького. Чуете, тату?
Старик все так же молча достал ухватом закопченный чугунок и не мигая смотрел, как все пятеро, обжигаясь, едят рассыпчатую, дымящуюся картошку.
Потом постучался шестой.
Греетесь, черти? сказал он. Гунченко, иди, тебя лейтенант вызывает.
Долговязый сержант надел ушанку и вышел, застегиваясь на ходу. Вскоре он вернулся и привел с собой лейтенанта. Лейтенант был совсем молоденький, с виду лет двадцати, не больше. Ушанка у него была завязана под подбородком. Все четверо встали, когда он вошел.
Сидите, сидите, сказал он. Здравствуйте, папаша.
Картошечки не хотите?, предложил рябоватый солдат.
Давайте, сказал лейтенант.
Он развязал тесемки и снял ушанку. У него были светлые волосы и синие, казавшиеся теперь черными глаза с очень длинными ресницами. Без шапки он выглядел еще моложе.
Усевшись, он взял картофелину и подул на нее, по-детски оттопыривая губы. Поев, оглядел приземистую хату и спросил, сочувственно улыбаясь:
Так что ж это вы, папаша, один остались?
Он не один, сказал рябоватый.
Другие солдаты взглянули на печь.
Лучше было бы вам в тыл уйти, сказал лейтенант.
Старик вздохнул и покачал головой.
Дочка у него там, что ли, понизив голос, сказал рябоватый, указывая глазами.
То невестка моя, сказал старик. Сына моего жена, пояснил он. Младшенького.
А старуха твоя где? спросил рябоватый.
Нема, ответил старик. Померла.
Лучше бы все-таки вам уйти, сказал лейтенант.
Нельзя нам было, угрюмо проговорил старик.
На печи пошевелились, послышался сдавленный стон.
Больна, что ли? понизив голос, спросил лейтенант.
Старик неопределенно качнул головой. Все посидели, прислушиваясь. Женщина снова застонала, и тогда старик через силу выжал из себя:
Родить она должна, такая причина и для чего-то показал на свой впалый, перетянутый ремешком живот.