Позднее, уже за Донцом, наш старший лейтенант раздобыл в полку две одноконные повозки. Надо сказать, что наш комроты, кадровик, сапер до мозга костей, относился к хозвзводу с подчеркнутой жесткостью. «Этим, говорил он, токарям-пекарям только дай волю, так и воевать некем будет». И вот Лысуху перевели на артснабжение и прочие боевые дела, а Катя так при хозяйственных и осталась. Тут Батракову пришлось выбирать, и он выбрал Катю. А на Лысуху другого ездового назначили.
Так дело шло вплоть до лета сорок второго года, пока Лысуху у нас не убило.
Случилось это на Дону, во время переправы, когда тяжелым немецким снарядом разбило паром.
Теперь Катя осталась у нас одна, и доставалось ей за двоих.
Сгорбившись, оттопырив хвост и печально кивая головой, тянула она по бесконечным военным дорогам нагруженную горой повозку, терпеливо цокая или хлюпая в зависимости от погоды своими оплывшими, уродливыми копытами.
Сатановский, продолжавший свое, не упускал случая сообщить каждому вновь поступившему бойцу, что у нас на вооружении имеется «катюша». Он так и называл ее, к великому неудовольствию Батракова. Но это грозное имя к ней не прилипло, и со временем мы стали называть ее проще: «Катька». Один только Батраков по-прежнему величал ее Катей и по-прежнему, поругивая, незаметно от всех подносил ей кусочки хлеба и сахара на своей широкой ладони.
В ноябре сорок второго года наш полк оказался среди тех частей, которым выпала счастливая доля захлестнуть на шее у Гитлера донскую петлю.
Шестнадцать месяцев подряд мы взрывали и минировали. Теперь нам предстояла другая работа, и наш комроты, любивший саперные поговорки, все чаще повторял: «Сапер отступает последним, а наступает первым».
Мы выколупывали немецкие мины, кромсали проволочные заграждения, чинили мостики, сколачивали плоты словом, делали теперь все то, что положено делать саперам при наступлении.
А когда полк занял жесткую оборону, мы помогли ему вгрызться в застывшую землю.
Линия обороны нашего полка пролегла по ровной, словно ладонь, степи. Немцы же, противостоявшие нам, закрепились, как обычно, на высотке. Такая уж была им фортуна. В сорок первом, наступая, они всегда жали сверху, у нас ведь западные берега во всех реках высокие. Теперь, отступая, они цеплялись за это же преимущество.
Используя выгоду своего положения, они поначалу настойчиво атаковали, пытаясь прорваться к Дону. Но позади нас в ту пору грохотал Сталинград этим сказано все.
Со временем немецкие атаки выдохлись, и на нашем участке стало тихо. Но это была обманчивая, до предела напряженная тишина обе стороны зорко следили одна за другой. Ночью над позициями то и дело взлетали и гасли ракеты, проносились короткие очереди трассирующих пуль. Днем же все замирало. Нельзя было даже приготовить еду: дымок полевой кухни с трех выстрелов накрывался немецким снарядом.
И вот стали нам горячую пищу подвозить в термосах из второго эшелона, да и то не днем, а только вечером или ночью, так как дорога простреливалась насквозь.
Нечего и говорить о том, какая тут пошла еда. Однако все-таки ели. Катька выручала. В кромешной тьме она еженощно появлялась в расположении роты и останавливалась, широко расставив передние ноги и низко понурив голову. Батраков, сгружая термосы, шепотом клялся, что она и вожжей не просит, а ходит так, сама по себе, чуя свою роту нюхом.
Промерзнув и наголодавшись за день, мы ждали ее появления с величайшим нетерпением, и она не подвела нас ни разу до тех пор, пока не пропала.
Случилось это так. У соседнего с нами пехотного батальона не стало осветительных ракет. Командир батальона позвонил в полк, чтобы прислали, а в это время Катька как раз направлялась в роту. Кинули ей на повозку два ящика, а нашему старшему лейтенанту по телефону отдали приказание переправить ракеты соседям.
Как на грех, в ту ночь сорвалась густая метель, зги не видно было, без ракет в такую погоду беда. Как только Катька появилась, старший лейтенант тотчас же приказал Батракову отправляться дальше.
Сгрузив термосы, Батраков молча уселся на свою повозку, а комроты сообщил соседям по телефону, что ракеты отправлены.
Звучало это сообщение примерно так:
«Фиалка», «Фиалка»!.. Я «Ландыш». «Светлячки» вам отправил».
Фиалка, ландыш, светлячки Сплошной сон в летнюю ночь. Смеяться бы тут, но вышел не смех, а горе.
Через некоторое время «Фиалка» сообщила, что никаких «светлячков» нет.
Наш старший лейтенант умел отлично скрывать свои чувства. Выслушав это сообщение, он взглянул на часы и сказал: «Ждем еще ровно тридцать минут». И тут же вызвал троих смелых опытных бойцов и приказал им немедленно отправляться в поиск.
Вернулись они перед рассветом и принесли с собой Батракова. Они рассказывали: Егорова повозка стояла на полпути с перерезанными постромками. Вокруг сильно натоптано, на снегу немецкая пилотка. Егор лежал в стороне, шагов за пятьдесят, лицом вниз, с немецким плоским штыком между лопатками.
По всему судя, немцы, рассчитывая на вьюгу, решили добыть себе «языка», да не вышло. Картина жестокой, безмолвной ночной схватки стояла у нас перед глазами, когда мы хоронили Егора.
А Катька наша так и пропала. Ребята говорили, что по следам видно было: ее увели немцы.
И стало нам без нее худо. Теперь нам подвоз исключительно через полковую гужроту пошел, а с братьями обозниками каши не сваришь. То упряжек свободных нет, то заплутается в темноте и к соседям завезет, словом, не та совсем жизнь.
Бывало, по два, по три дня горячим не согревались. Грызли сухие концентраты, вплоть до прессованной капусты. она у нас называлась «чертов потрох».
Старший лейтенант наш до того дошел, что полкового начпрода при бойцах по телефону крепкими словами обложил. Однако это мало чем помогло. Прислали нам, правда, в ту ночь борща и каши, а на следующую снова ничего. Комроты опять в полк позвонил, и ему ответили, что выслано.
А в ту ночь крутило вовсю, поземка со свистом шла, так что не только видеть дышать было трудно. Комроты приказал охранению глядеть в оба, мимо не пропускать, чтобы наш борщ другим не достался.
И верно, через некоторое время мы услышали стук колес по мерзлой земле. И сразу же вслед за этим две короткие автоматные очереди и окрик: «Стой!»
Бросившись на звук, мы увидели одноконную упряжку и немца.
Обмотанный шарфами, белый, похожий на снеговую бабу, он стоял, неловко растопырив руки, и бодро выкрикивал: «Гитлер капут!»
Ну, это мы и сами знаем, заметил Сатановский. Не стоило ради такой новости приезжать среди ночи.
Все так и грохнули.
Гляди, как обмотался, продолжал Микола. Даже и хенде хох как следует сделать не может
Он, видимо, собрался извлечь из этого случая основательную порцию смеха, но в это время кто-то из ребят крикнул:
Братцы, да это же Катька!
Мы остолбенели. Впряженная в немецкую офицерскую кухню, она стояла широко расставив передние ноги и, как всегда, низко понурив большую костистую голову, будто думая о чем-то важном и грустном.
Позабыв о немце, все бросились к ней. С нее счищали снег, ее похлопывали, гладили по спине, теребили за уши.
А она подняла голову и в первый раз за все время подала голос негромко и как-то жалостно, будто хотела рассказать обо всем, что случилось с Егором и с ней.
Тут подоспел наш старший лейтенант. Мы все молча расступились, а он подошел к Катьке, постоял. Хотел, видимо, сказать что-то, да только рукой махнул и отвернулся. Умел наш комроты скрывать свои чувства. Кашлянув раза два, он проговорил:
В котлы там загляните, может, она еще и ужин привезла.
Посмотрели мы и верно, полно супу горячего, а под другой крышкой картошка вареная с мясом.
При этих кухнях кроме двух котлов был еще сбоку аккуратный медный краник. Сатановский присел на корточки, приоткрыл краник и рот подставил.
Какава, сказал он между двумя глотками. Ничего, сладкая.
Ладно, ладно, ответили мы. Закрой покамест. Верим.
Он неохотно прикрыл краник, посидел на корточках и произнес непривычно-серьезным голосом:
Товарищи, а ну-ка, обратите ваше внимание
Тут надо сказать, что у немцев было особое пристрастие к различным значкам. Каждая часть у них свой значок имела, и мы уже не раз встречались со всякими оленями, носорогами, коршунами и прочим зверьем.
Теперь же над краником была нарисована поджарая борзая собака.
Наш старший лейтенант внимательно поглядел на этот значок и сказал:
Ужин раздать, пока горячий. Только гостя этого уберите в сторонку, не хочу я, чтобы он видел, какой у нас в полку начпрод пустяковый.
А сам пошел к телефону командиру полка звонить. Разговор был примерно такой:
«Лилия»? «Лилия»? Докладывает «Ландыш». Приезжайте, ужином накормлю. Из трех блюд, на третье какао Привезли, да не с той стороны. Кто? Катька. Да нет, я серьезно докладываю. Лошадь. И еще, кроме того, «языка» доставила Да что вы, товарищ первый, я не то чтобы водки чая уже и запах позабыл. «Языка» я вам сейчас отправляю. Есть предварительные данные: против нас опять старые знакомцы Совершенно точно, гончие
Так наша Катька стала знаменита на всю дивизию.
А вскоре закончилась Сталинградская битва. Возмужавшая, грозная, двинулась наша армия по своей длинной и трудной дороге на запад. И мы, саперы, чернорабочие войны, шли теперь уже не взрывать, а строить, И в хвосте нашей ротной колонны шла Катька офицерскую кухню с собачкой везла. Шла, как и прежде, кошлатая, некрасивая; сгорбится и головой за каждым шагом кивает вниз-вверх, вниз-вверх, вниз-вверх Подойдет к ней, бывало, на марше Микола, подаст на ладони кусочек сахару и спрашивает:
Ну что, старослужащая, до Бе́рлина дойдешь?
«Да-да, да-да» отвечала Катька.
И представьте, дошла.
1954
ДРУГИЕ ПЕСНИ
Ченстохов был взят на рассвете, а к вечеру в городе остались только некоторые части второго эшелона. Наступление теперь разворачивалось как туго закрученная пружина, бои шли уже за германской границей.
Лейтенант Наумов слез с попутной машины в самом центре города. Он снял перчатки, подышал на пальцы и огляделся. Было тихо. Посреди небольшой площади стояла, поникнув пушкой, сгоревшая «тридцатьчетверка», ее медленно засыпало снегом. На башне, стволе и гусеницах уже лежали пухлые белые подушечки, и от этого казалось, что она стоит здесь давным-давно и будет стоять всегда. Через площадь шла, подметая снег фиолетовой рясой, молодая и очень красивая монашенка, а вдалеке топтался, постукивая ногой об ногу, регулировщик с двумя флажками под мышкой.
Лейтенант подошел к нему, чтобы узнать, где находится комендатура. На город спускались короткие зимние сумерки, было ясно, что ехать дальше сегодня не удастся. Солдат козырнул Наумову и вычертил свернутым флажком по нетронутому снегу план.
Вот по этой улице пройдете, сказал он, до указки «Хозяйство Логунова», а там налево два квартала и еще раз налево, до церкви большой ихней костел, что ли, а там увидите вот так наискосок флаг наш висит. Это и есть комендатура.
Спасибо, сказал Наумов.
По дороге ему встретились еще два монаха в коричневых балахонах и с одинаковыми бородками на румяных лицах. Они вежливо поклонились Наумову, и он подумал, что, кажется, весь город состоит из одних монахов и монашенок.
Но у комендатуры было людно, сюда то и дело подъезжали машины, подходили офицеры Войска польского в квадратных конфедератках и какие-то парни с красными повязками на рукавах и с трофейными автоматами через плечо.
Наумов вошел в комендатуру. Угрюмый, встрепанный майор с усталым веснушчатым лицом и орденом Богдана Хмельницкого на гимнастерке посмотрел его документы и сказал:
Эге, ваше хозяйство уже в берлоге. Догонять придется.
Он пошелестел картой и показал Наумову маршрут.
Видите? сказал он. Пока соберетесь, они уже в Берлине будут.
Утречком на попутных поеду, сказал Наумов, записывая маршрут.
Майор хмыкнул и сложил карту.
Я насчет ночлега еще спросить хотел, сказал Наумов.
Ну вот, опять насчет ночлега. Что я вам, гостиничный трест, что ли? сказал комендант. Он ожесточенно потер ладонью затылок. Вот еще беда мне с этими ночлежниками.
Он отвернулся от Наумова и посмотрел в окно, разрисованное морозом.
Разрешите идти? сказал Наумов.
Да нет, погодите. Куда же, на ночь глядя Тут у меня для фронтового ансамбля десять квартир забронировано, шут их знает, приедут или нет Он снова потер затылок. Задниченко! Позови там кого-нибудь из «Безпеки».
Пожилой солдат, сидевший на корточках у изразцовой печки и совавший туда поленья, сказал «есть», вышел и через минуту вернулся с пареньком в куртке и блестящих высоких сапогах.
Слушай, Стась, сказал комендант, вот проводи лейтенанта на квартиру. Из тех, что для артистов. Понял?
Слухам, сказал Стась и приложил два пальца к козырьку.
Наумов прочитал на красной повязке слово «Безпека», что значило. «Безопасность», и пошел за пареньком.
Уже совсем стемнело. Сеял мелкий снежок. Двери большого костела, стоявшего на невысоком холме наискось от здания комендатуры, были раскрыты, оттуда неслись звуки органа, пение, и видны были горящие свечи и коленопреклоненные фигуры молящихся.
Наумов остановился и послушал. Все вместе вечер, тихий снег, свечи и пение было очень красиво, торжественно и печально.
Здорово поют, сказал Наумов.
То есть Ясна Гура, громко, как глухому, сказал Стась. Матка боска Ченстоховська.
Через десять минут он привел лейтенанта на место. Позвонив в дверной звонок, он подмигнул ему и все так же громко сказал:
Ту есть пенкни паненки, але не една тши! и показал три красных, замерзших пальца.
Дверь открыла высокая миловидная женщина в мужских брюках и туфлях на высоких каблуках. Пряча подбородок в теплый платок, накинутый на плечи, она послушала то, что протараторил ей Стась, улыбнулась и нараспев сказала лейтенанту: «Проше».
В квартире действительно оказались еще две женщины. Как и первая, они были в мужских брюках и на высоких каблуках. Та, что открыла дверь, представила их лейтенанту:
То есть Ванда, а то Зофия, а я естем Анеля. Она указала пальцем на себя и рассмеялась.
Спустя полчаса лейтенант, несмотря на плохое знание языка, уже установил, что все три женщины варшавянки, что они участницы восстания, что после того, как все было кончено, уцелевших женщин выгнали из города, и вот теперь они живут здесь, как перелетные птицы.
Все это рассказывала Анеля, она была самая молодая из трех и, рассказывая, часто смеялась, а Зофия и Ванда сидели у стола, хмурились и курили сигареты.
Квартира была большая, холодная и необжитая; чувствовалось, что женщины живут здесь как в гостинице. По каким-то неуловимым приметам и по тому, как красиво расставлена посуда за стеклянными дверцами тяжелого буфета, и по тому, что на столе лежит темная и очень чистая скатерть с четко отглаженными складками, и, главное, по виду самих женщин лейтенант понял, что здесь едят не часто и не густо.
Он походил по комнате, чтобы согреться, полез в вещмешок, вытащил оттуда банку консервов, колбасу, хлеб, масло и положил все это на стол.
Ну что ж, поужинаем, что ли? сказал он, потирая руки.
Проше, сказала Анеля.
Она взяла из буфета тарелочку, вилку, нож и поставила на стол. Ванда и Зофия встали и отошли к белой кафельной печке.
Э, нет, сказал лейтенант. Я один не буду. Четыре.
Он показал ей четыре пальца левой руки. Она рассмеялась и посмотрела на Ванду и Зофию, но те стояли молча, держа руки за спиной и прижавшись к едва теплым изразцам.
Нет, нет, сказал Наумов, так ничего не выйдет. Садитесь за стол!
Анеля пожала плечами и достала еще три прибора. Зофия прошла в другую комнату и вернулась оттуда с высокой бутылкой в руке. Она молча поставила ее на стол и села. Ванда тоже отошла от печки и приблизилась к столу, кутаясь в платок.
Вот это дело, сказал лейтенант.
Он полез в карман за ножом, но Анеля уже подала штопор, и он откупорил бутылку и наполнил четыре дымчатые рюмки.
Старка? спросил он.
Зофия кивнула головой, а Анеля объяснила, что бутылку они берегут давно и решили распить ее, когда германа прогонят. Все подняли рюмки, и Зофия сказала:
За вольность!
Это были первые слова, произнесенные Зофией, и лейтенант невольно взглянул в ее глаза. То были глаза много видевшей и много поплакавшей женщины, оплетенные сетью ранних морщинок, серые, чуть выцветшие; но сейчас они горели таким огнем, что лейтенант даже поежился. Они выпили, он тотчас налил по второй, но Зофия и Ванда не стали пить, он чокнулся с Анелей, сказал «за польских женщин» и больше не наливал.