Это был паренек небольшого роста, круглоголовый, коротконосый, с голубыми глазами в светлых ресницах, на вид не дашь больше семнадцати восемнадцати; он имел привычку ковырять ногтем мозоли на ладонях. (В 1947 году я читал «В окопах Сталинграда», там есть молоденький солдат, ковыряющий ногтем ладонь; екнуло сердце Сережка)
Кажется, он занимался излюбленным делом, когда мы с Захаром порешили насчет рубах, и вдруг сказал, по-сибирски нажимая на «о»:
Обмотки понадежнее будут.
И стал разматывать свои солдатские обмотки.
25
Ночью никто не спал. Сандро лежал у двери. За окнами свистела метель. Все было готово. Мы даже побрились.
Сколько раз, поругивая затупившуюся бритву, я вспоминал то бритье на ощупь, осколком бутылки. Если нет мыла, хорошо до бесчувствия натереть лицо куском льда; очень важно выбрать осколок подходящей кривизны, с достаточно острым и незазубренным изломом.
Лед отломили с оледеневшего подоконника, осколки выбрал Роман Канделадзе (у него была бутылка). Он и надоумил нас сбрить арестантские бороды, а Захарова бритва осталась в Броварках.
Теперь Канделадзе молча стоял у окна, слабый свет из щелей полосами делил его лицо. Девчата в Броварках (и, наверное, всюду) любили его, и он не обделял их любовью. Он был веселый, неунывающий, белозубый.
Каждому, видно, свой решающий час. Теперь пришло время Романа, настала его минута
Когда и как стал человеком наш предок, пращур, прачеловек? В тот ли день, когда поднялся с четверенек на ноги? Когда произнес первое слово? Когда смастерил первый топор? А может быть, лишь тогда, когда впервые забыл о себе, чтобы помочь другому?
Я осторожно оттянул на себя расшатанные доски одну и другую, развел их в стороны. Канделадзе взял связанные Сережкины обмотки, обернул концом вокруг кисти правой руки, другой конец опустил наружу, выглянул.
Кто первый? тихо спросил он через плечо.
Этого я не уступил бы никому, даже Захару. Так нужно было, это было необходимо, иначе я не мог. Я молча влез на подоконник, повернулся на корточках спиной наружу. В темноте камеры смутно белели лица; думать о том, что было за спиной, я не хотел. С необъяснимым спокойствием я ждал сигнала. Захар глядел в щель.
Давай! тихо выдохнул он.
Держась за скользкий край подоконника, я спустил ноги; ладони резко обожгло Сережкиными обмотками, я упал в снег. Он показался мне теплым.
Я мог бы и не следить, когда появятся из-за дома часовые; они появились вовремя и вовремя исчезли. Я поднялся, пробежал к уборной, вошел внутрь. Все шло как надо, страха не было. Но это было совсем не то отсутствие страха, что тогда, в Ковалях, там страх остался за перейденной чертой вместе с жизнью. Теперь за чертой остался только страх кажется, навсегда.
Я слышал, как часовые встретились за уборной, один кашлянул, пробубнил что-то сквозь шарф, другой ответил, вот они разошлись, уходят скрылись
Пролезть под проволокой надо было в том месте, которое мы наметили утром. Там, под снегом, была в земле впадина, но недостаточно глубокая: я почувствовал, как цепляюсь спиной, рванулся сильно (клок стеганки остался на проволоке) и пробежал туда, где улица за пустырем круто спускалась к реке. Так мы условились с Захаром.
Я просчитал ударами сердца весь его путь, все три этапа. Он вынырнул из темноты, облепленный снегом, отдышался, сказал:
Видел, как ты зацепился. Ну-ну!
Мы быстро пошли вниз по улице.
Только не бежать! сказал Захар. Навстречу несло снежные вихри, была самая что ни на есть ночь под рождество.
26
Конопатый повар гулял, видно, с вечера, пил где-то ради праздника. Мы столкнулись с ним нос к носу в самом низу улицы. Он не вязал лыка и, может быть, даже не узнал нас, а просто так, спьяна, промычал:
А в-вы куда?
Я двинул его в ответ, он повалился. Он мог ведь и заорать спьяна, рассуждать было некогда. Мы сняли с него ремень, связали руки и запихнули полрукавицы в рот. Все было сделано очень быстро; Захар добавил ему раз-другой по башке и сильно пнул ногой.
Ладно, оставь, сказал я.
Ненавижу! сказал Захар. На всю жизнь ненавижу!.. Его трясло от возбуждения, впервые он был такой.
За улицей слева начинались плавни с черными промоинами и торчащей из-под снега щеткой камыша, справа была дорога на Броварки.
Мы решили вернуться туда, иначе не получалось; надо было отогреться, отлежаться хоть немного, обобрать с себя вшей, взять хлеба словом, собраться в путь.
Уже рассветало, когда мы благополучно добрались до Броварок. Метель утихла; кое-где в синеве желто светились окна, над снежными шапками крыш поднимались столбики дыма.
Теперь надо было условиться поточнее. Я решил постучаться не к тетке Ивге, а к Никифору и звал Захара с собой; он задумался.
Нет, сказал он, пойду туда
«Туда» значило к Гале, к той дивчине, что кричала вместе с Катрей: «Это наши!» Я понимал, что обсуждения тут ни к чему. Я только сказал:
Смотри, поосторожнее.
Ладно, не беспокойся, улыбнулся Захар.
Мы условились встретиться через сутки в это же время, перед рассветом, на «бригаде» в той большой пустующей хате, что стояла в поле вблизи дороги, ведущей на восток.
27
Я постучался в заснеженное окно, Никифор впустил меня. Тетка Настя, его жена, стояла у печи, дети еще спали. Никифор полез босыми ногами в сапоги, свернул дрожащими пальцами самокрутку. В хате, мне показалось, было тепло, но он накинул поверх рубахи замусоленный полушубок. Тетка Настя молча налила воды в большой чугун, задвинула ухватом в печь, достала оттуда чугунок с борщом.
Ешь. Она поставила передо мной полную миску. Сейчас бала́бушки будут.
Балабушками тут назывались пшеничные булочки, их пекли по воскресеньям и в праздники; тесто клали пластом на противень, нарезали ножом на квадраты, смазывали яйцом и задвигали в печь. Когда тетка Ивга впервые отломила рядок пухлых дымящихся балабушек и налила кружку не разбавленного горячей водой холодного молока, мне показалось, что никогда ничего более вкусного я не ел. И еще мне казалось, что никогда не наемся.
После болезни я часто просыпался ночью, лежал подолгу, слушая, как посапывают на печи тетка Ивга, Василь и Наталка, и в конце концов не выдерживал. Спустив ноги, осторожно пробирался к шкафчику, отламывал на ощупь кусок хлеба, возвращался на цыпочках по холодному полу и жевал, с головой накрывшись домотканой рядниной.
Теперь из печи вкусно пахло балабушками, тетка Настя поставила на стол тарелку куриного студня как-никак рождество, но я наваливаться с голодухи не стал, с меня довольно было дизентерии. Я выпил кипятку с молоком, съел кусок хлеба, закурил. Все шло как надо, все было хорошо. Выслушав мой рассказ, Никифор подумал и решил, что он, тетка Настя и дети уйдут на весь день, так будет надежнее. Снаружи повесят замок, вроде ушли гостевать праздник ведь. А я вымоюсь, переоденусь и на печь отогревать кости.
Так и было сделано. Никифор насыпал на угол стола горку махорки, тетка Настя сказала:
Ты все-таки ешь, а то когда еще придется.
Дети молча оделись.
Только забравшись на горячую печь и растянувшись там в Никифоровом чистом белье, я вспомнил, что так и не спросил об Андрее.
28
Поздно вечером негромко лязгнул открываемый замок, скрипнула дверь, вошли тетка Ивга с Василем и Наталкой. Я взял из печи уголек, зажег коптилку, поставил на пол, чтоб не светило в окна.
Тетка Ивга пришла проститься. Она принесла латаные-перелатаные сапоги (мои совсем развалились), самодельные рукавицы, буханку пшеничного хлеба и кусок сала, надрезанный накрест. Она принесла еще «сидор» холщовый мешок, стянутый у горловины завязкой, с двумя веревочными лямками. Василь молча вынул из кармана и положил на стол «катюшу». Так назывался прибор для добывания огня, он состоял из трех частей: кремня, стального «кресала» и продетого в трубочку нитяного фитиля с гимнастерочной красноармейской пуговицей на конце.
Не помню, о чем мы тогда говорили, да это и несущественно; слова не выражали того, о чем думалось при колеблющемся свете стоявшей на полу коптилки. Кажется, мы больше молчали, пока не пришли Никифор с детьми и теткой Настей.
Никифор был как-то очень, чересчур как-то оживлен. Он поставил на стол бутылку самогону, налил понемногу в граненые стаканы; мы выпили «чтоб не последнюю» На прощанье я прижался к мягкой щеке тетки Ивги, обнял Василя и молчаливую, застенчивую Наталку.
Когда они ушли, Никифор помрачнел. Он разлил остаток самогона, мы молча чокнулись. Дети разулись, полезли на печь. Тетка Настя вышла в сени. Никифор закурил, подул на огонек самокрутки, бумага вспыхнула синим спиртовым пламенем. Помолчав, он сказал:
Захара твоего убили.
29
Из того, что смог рассказать Никифор, вырисовывалась такая картина. Захар узнал от Галины, что Андрей вернулся в Броварки после того, как нас загребли, жил здесь, даже пил накануне с Карпом. Узнав это, Захар сказал, что пойдет к Андрею, надо поговорить. Галя удерживала его, но безуспешно. Он ушел, а потом прибежала Катря, простоволосая, вся в слезах. Она кричала, что во всем виноват Захар, он назвал Андрея фашистом, а тот был выпивши, сам себя не помнил.
Видно, он убил его тем ножом.
Три раза ударил, сказал Никифор. Вот и все.
Откопать винтовку можете? спросил я. Никифор молча покачал головой. Он отказался сделать это, сколько я ни просил.
Свою найди, сказал он под конец.
30
Мы вышли затемно. Где-то на краю кутка надрывно выла собака. Задувал предрассветный ветер, срывая с сугробов колючую пыль. Никифор вывел меня задами и прошел со мной до «бригады». Окна в большой бесприютной хате были выбиты, ветер шевелил солому на полу. На пыльной стене висел обрывок довоенного плаката. Никифор свернул самокрутку. Я поднял пук соломы, поджег, сунул в печь, оттуда жарко дохнуло в лицо.
Солома горела, гудя и потрескивая; по стенам метались тени, а я все совал пучок за пучком, будто мог впитать, сохранить, унести с собой жарко потрескивающее тепло.
Пора было уходить. Мы простились, и я пошел, не оглядываясь, по глубокому снегу туда, где едва заметно светлело небо.
С течением времени все неувереннее произносишь «успеется». Я слишком долго откладывал этот рассказ по разным причинам.
Я знал, что и теперь не смогу начать, не побывав в Ковалях, где все началось. Началось, но не кончилось.
Возвращаясь оттуда, мы заночевали на полянке у дороги. Голубой «Москвич» моего друга стоял под деревом. Мы наломали сучьев, развели костер, достали из багажника еду, поллитровку. Все шло как надо, по всем правилам и законам вымечтанных поездок. Все было хорошо: и вечернее майское небо, и воздух мирных полей, и потрескиванье костра, и запах дыма, и разговор до глубокой ночи.
А потом я лежал в игрушечной одноместной палатке, и курил, и слушал, как мой друг кашляет и ворочается (он спал в машине). По дороге изредка проносились рейсовые автобусы на Сумы и Харьков, земля чуть дрожала, крыша палатки над головой насквозь просвечивалась и угасала. И все это сегодняшнее огромные автобусы, пронзающие фарами темноту, и отличная новая дорога, и распаханные поля, и голубой «Москвич», и друг, с которым подружились после войны, все казалось далеким, как бы несуществующим, нереальным. Близким было в ту ночь другое.
Не спалось. Я выбрался из палатки. Стало холодно; в сумраке слабо тлели остатки костра. Я подложил сучьев, они разгорелись, шипя и потрескивая.
Почему предвоенное кажется далеко отошедшим, навсегда минувшим, а все, что было в войну, вот оно, протяни только руку? Может быть, потому, что живы не только воспоминания?
Что сталось с Романом? Со всеми, кто лежал на мерзлом полу школьного класса в Градижске? Кто сидел на плотно убитой земле в Ковалях, глядя туда сквозь невидимую стену, вдруг и надолго переделившую мир?
Где теперь офицер с лицом терпеливого охотника? Солдат в золотых очках? Андрей?
Я глядел в жарко потрескивающее пламя костра, вспоминая другое тепло и холод других ночей, и единственное желание, с которым шагал тогда, на восток по глубокому снегу: мне нужна была винтовка.
1962
ДВАДЦАТЬ ДВА ГОДА
1
Никифор с женой и детьми ели размятую «топтаную», как говорят на Украине, картошку, когда в хату вошли Яшка Гусачок и с ним второй полицай. К весне топлива почти не стало, печь скупо дышала теплом, там, на печи, все и сидели.
Яшка Гусачок сказал «с добрым утром» и сел на скамью у окна, не снимая шапки. Второй полицай скинул с плеча винтовку и тоже сел. Никифор продолжал есть картошку. Все продолжали есть, хотя картошка уже не имела ни вкуса, ни смысла, и если бы в глубокой миске теперь оказалась полова, сечка или даже мятая глина, то было бы, наверное, все равно.
Яшка Гусачок скрутил цигарку и закурил, роняя махорочные искры, Он терпеливо слушал стук деревянных ложек и смотрел на грязные натеки под своими сапогами.
Всего лишь каких-нибудь полгода назад он носил лейтенантские кубики на петлицах, а в кармане партбилет и вообще сроду не думал, что вернется когда-нибудь в Броварки. И вот довелось вернуться
Плюнув на недокурок, он растер его каблуком и поднялся. Хватит, довольно тянуть резину. Уже если так повернулось, значит, так тому и быть, никуда не денешься.
Пойдешь с нами, сказал он Никифору.
Он так и сказал «пойдешь», хотя Никифор был куда старше годами и вообще давно уже никто на селе ему не тыкал.
Никифор слез с печи, замотал портянки, обул валенки, надел пальто.
Я хорошо помню это пальто, узкое в плечах, линялое со спины, с вытрепанными по краям рукавами и плешивым каракулевым воротником.
Он простился с женой и детьми, надел шапку и вышел. Тетка Настя пошла по хате, будто слепая, и было упала, чтобы заголосить, дать какой-нибудь выход горю, и увидела Никифоровы калоши под лавкой.
Поспешно одевшись, она взяла калоши и побежала вслед.
На дворе сочилась мартовская медленная оттепель, в полях и огородах еще белел ноздреватый снег, а дорога была коричневая, и в низинах, в ямах полно талой воды. Никифора гнали пешком. Яшка Гусачок со вторым полицаем ехали в санях. Под широкими полозьями булькало и шипело, сзади тянулся двойной жидкий след.
Люди добрые, сказала, догнав сани, тетка Настя, дайте ему надеть калоши.
Не треба, махнул рукой Гусачок. Они ему не нужные.
Как же не нужные, сказала тетка Настя, подступая поближе, как же не нужные, когда ему до самого Градижска по таким калюжам пешком идти, он же грудью больной, застудится.
Ничего, не застудится, сказал Гусачок.
Он мог бы еще сказать, что теперь-то все равно, застудится или не застудится, но не сказал, а только усмехнулся. Он мог бы, правда, и позволить надеть калоши, шут с ними, это ведь тоже все равно, что в калошах, что без калош. Но позволить он не хотел, и не захотел бы ни за какие просьбы, а почему сразу не объяснишь. По злобе, скажут одни, так ведь не такой уж он был темный зверь. И на Никифора ничего лично таить не мог. А мстил он ему и не столько ему, сколько всему белому свету, за свою собственную грязь, за свою замаранную совесть, за порванный партбилет, за желто-голубую полицейскую повязку, за все, что случилось и получилось.
А ну давай подальше! Он замахнулся плеткой. Настя отбежала в сторону, прижимая калоши к груди. Она еще долго бежала обочинами, проваливаясь в кашистые лужи, скользя по наледи, падая и поднимаясь. И потом еще долго стояла пока не скрылась вдали фигура Никифора, шагающего рядом с санями, держа руки в карманах пальто.
2
Все это рассказала мне тетка Настя. За двадцать два года слезы не иссякли; рассказывая, она то и дело подносила к глазам уголок платка, а я все повторял: «Не плачьте, тетка Настя», хотя и понимал, что не плакать ей невозможно. И было странно, что высокий крепкий мужчина, сидевший рядом с ней, кусая губы и часто смаргивая, будто что-то мешало ему смотреть, и был тот самый пацан, чья русая головка любопытно свешивалась с печи вместе с головкой девчурки, когда я впервые пришел к Никифору.
Да, это ведь и был тот самый Леня, «Льонько», а теперь Леонид Никифорович, бригадир колхоза, а рядом сидела его замужняя сестра, черноглазая и круглолицая Оля, а с печи теперь свешивались две другие русые головки, пацана и девчушки; это были дети Леонида Никифоровича, внуки тетки Насти.
Все как бы говорило тут о постоянном круговороте жизни и о том, что пережитое ушло в далекую даль. И вместе с тем оно было с нами и не давало забыть о себе.