Мы снова свернули на пустую стоянку. Наш путь пролегал по сельской местности, между горными вершинами и городом. Над нашими головами навис Монумент Нейтралитета, напоминавший своим футуристическим видом космическую ракету 1970-х годов. В одном крыле располагался лифт, ведущий на башню, на вершине которой находилась 12-метровая позолоченная статуя Туркменбаши, подобно той, что красовалась на Арке Нейтралитета в центре Ашхабада. Прежний памятник был снесен в 2010 г., уступив место новому мемориалу на окраине. Компенсируя свое менее центральное расположение, новый памятник имеет 95 м в высоту, что на 20 м больше, чем оригинал. Кроме того, эта золотая статуя Туркменбаши не вращается в сторону солнца.
Многие иностранцы думают, что мы перевезли сюда Арку Нейтралитета, смеется Аслан. Ну конечно же нет. Разумеется, наш добрый президент приказал построить совершенно новый памятник.
Зачем же тогда снесли старый? поинтересовалась я.
В целях безопасности, ответил он уже серьезно. С высоты люди могли заглядывать внутрь президентского дворца, а это уже никуда не годится.
Можно также предположить, что Бердымухамедову просто-напросто надоело, что вид из его офиса омрачался огромной башней, увенчанной позолоченной статуей предшественника.
Из панорамных окон в башне открывался вид на весь Ашхабад. Город казался необъятным, когда мы проезжали между мраморных блоков по широким улицам, однако, разглядывая его отсюда, я поняла, что он гораздо меньше. Нагромождения белых мраморных блоков, прямые, пустынные дороги. От центра по всем направлениям пролегали пески бесплодных пустынь, которые затем и вовсе исчезали где-то далеко в тумане.
Цветок пустыни
Впервые за всю поездку я осталась без языка. В Ашхабаде все говорили по-русски, а здесь был совсем другой мир, другой Туркменистан, в котором никто не понимал даже самые обычные, общеупотребимые выражения. Я решила обойтись обычным: Привет! Дети заулыбались и закивали головами. На них грязная, рваная одежда, все босиком. Как вас зовут? В ответ встречаю непонимающие взгляды. Вынув тонкий словарик, я произношу несколько приветствий, однако с моим произношением явно что-то не так, потому что они все равно ничего не поняли. В качестве последнего средства вручаю им открытую книгу, указывая на выражения пальцем.
Они разглядывают буквы с явным любопытством и снова качают головами вероятно, никто из них не умеет читать. Вместо этого они берут меня за руку и подводят к деревянному забору позади глинобитных построек. Там, привязанные каждый к своему шесту, стоят три верблюда. Животные глядят на нас без малейшего интереса, пережевывая сено своими странными кривыми ртами. Шерсть крупными клочьями свисает с их животов, в воздухе стоит плотный запах мочи и навоза.
Молодая женщина стирает носки. На ней широкое цветастое платье; длинные волосы почти полностью закрыты шарфом. Круглое лицо, смуглая кожа. Привет! делаю я еще одну попытку. Она прижимает конец шарфа к губам и качает головой. С легким смешком садится на стул рядом с одним из верблюдов и тянет животное за соски. Дети нетерпеливо тычут пальцами в мою камеру, и я послушно начинаю фотографировать. Увидев свои фото на маленьком дисплее, они начинают хихикать. Затем идут обратно к верблюдам и, поправляя свою грязную одежонку, улыбаются мне очаровательными улыбками.
И хотя мы всего лишь в нескольких часах езды от Ашхабада, я могла бы с таким же успехом сказать, что мы находимся на обратной стороне земного шара. Деревушка насчитывает 1012 семей, ровно столько, скольких может напоить один колодец. В незамысловатых плоских глинобитных домах практически нет мебели. Суперсовременные солнечные батареи свидетельствуют только о том, что в ночное время здесь почти не подают электричества, которого после захода солнца едва хватает на пару часов просмотра телевизора. Маленькая открытая будка позади верблюжьего стойла служит единственным туалетом во всей деревне, однако разбросанные по земле фекалии свидетельствуют о том, что большинство населения предпочитает справлять нужду на открытом воздухе.
Закончив доить верблюда, женщина, взяв меня за руку, проводит в один из низких глинобитных домов, ее собственный. Вдоль стен расставлены сундуки, на земляном полу разложены большие подушки, круглые коврики и одна-единственная скатерть. Стены голые, если не считать коричневого ковра машинной вязки и пары фотографий: одна с изображением родителей, а другая их с мужем свадебное фото, сделанное в Ашхабаде. На фотографии она стоит в традиционном туркменском свадебном платье, на голове плотная фата с вышивкой в белых, желтых и красных тонах. Лицо невесты скрыто за кружевами с длинными, тонкими кисточками. Муж пониже ее ростом, глядит с серьезным видом в камеру. На заднем плане возвышаются футуристические мраморные здания Ашхабада.
Я присаживаюсь на одну из объемистых подушек. Молодая женщина подходит ко мне, держа в руках чайник и сухой, как камень, хлеб. Не двигаясь с места, она наблюдает за тем, как я отламываю кусок хлеба и запиваю его чаем. Глядя на нее снизу вверх, я улыбаюсь; она улыбается в ответ. Я с улыбкой киваю. Она тоже кивает и улыбается.
Просто замечательно, говорю я сначала по-английски, потом по-русски, а потом на каком-то еще языке, который можно принять за турецкий.
Хозяйка улыбается и кивает головой. Я пожимаю плечами и улыбаюсь. Она тоже улыбается и указывает на хлеб и чай. Я беру кусок сухого хлеба и запиваю его чаем. Она улыбается. Я улыбаюсь. Как долго мне еще тут сидеть, чтобы не показаться невежливой? Десять минут? Четверть часа? К счастью, мне на выручку приходит мой экскурсовод Мурат. Это человек лет пятидесяти, доброго нрава, с дружелюбными глазами и смуглой кожей. И хотя по возрасту он старше всех остальных моих гидов, его можно назвать самым молодым из них во многих отношениях. С его уст не сходят улыбка и смех, он один из немногих, кто осмеливается критически высказываться о режиме.
Это для спины, шепчет он, указывая на подушку, на которой я сижу, и я тут же пересаживаюсь на матрас.
Мурат сообщает мне, что эта женщина, чье имя переводится как Цветок Персика, моя ровесница. С 18 лет она замужем, а теперь растит пятерых детей.
Наверное, дел по горло?
Мурат переводит. Цветок Персика охотно кивает головой.
Я работаю с пяти утра до поздней ночи, отвечает она. Всегда есть чем заняться. Пеку хлеб, ношу воду из колодца, дою верблюда, стираю одежду, прибираюсь даже присесть некогда. А как у тебя? Сколько тебе лет? Ты замужем? Дети есть?
Мурат отвечает за меня на все вопросы. Да, замужем. Нет, детей нет. Улыбка на лице Цветка Персика сменяется жалостью.
У вас еще есть время, переводит Мурат, а затем что-то говорит Цветку Персика.
Та исчезает, и чуть позже возвращается с двумя кастрюлями, заполненными белой субстанцией с комками.
Чал! вопит Мурат, поднося ко рту деревянную ложку. Куда лучше, чем в городе. Более свежий. Нам, турк менам, сколько ни дай чала, а все мало будет это лучшее, что нам известно.
От напитка исходит крепкий запах дрожжей. Я подношу ложку ко рту и проглатываю содержимое, вкус которого не описать простыми словами.
Вкусно, правда? Мурат смотрит на меня выжидательно. В деревне они все время его пьют, поэтому никогда не болеют.
Я зачерпываю полную ложку, затем другую. Напиток, отдающий горечью, похож на дрожжи, смешанные со старым молоком. Он обволакивает горло, а затем снова возвращается в него кислой отрыжкой. Я зачерпываю еще ложку. Если вы не будете питаться тем же, чем коренное население, то у вас нет будущего эту аксиому мы вызубрили на методическом курсе социальной антропологии. Если не хотите, то даже и не мечтайте заглянуть глубже вовнутрь. Задержав дыхание, я проглатываю еще одну ложку.
Я так и знал, что ты это сможешь прочувствовать, довольно сообщает Мурат и отправляет Цветок Персика за добавкой. Изготовление чала трудоемкий процесс, почти искусство. Здесь, в деревне, они в этом деле настоящие мастера. Для этого нужно взять свежее верблюжье молоко, разбавить его наполовину водой и настоять. Потом добавить туда готовый чал и выдерживать смесь при комнатной температуре, пока не будет готова. Пить понемногу каждый день, доливая в нее свежее верблюжье молоко.
А как долго обычно хранится эта смесь?
Да по-разному. Бывает год, а бывает и дольше.
Я чувствую, что мне нужно срочно сбежать от этих кисломолочных рек верблюжьего молока, но куда? С воодушевленным видом я спрашиваю, а не посетить ли нам сельскую школу. К моему счастью, школа здесь действительно есть. Цветок Персика вызывается провести меня к одинокому домику на обочине деревни. Открыв дверь маленьким ключом, она впускает меня в спартанскую классную комнату, в которой на земляном полу стоят восемь-девять изношенных парт. На стенах висят картинки с туркменским алфавитом, проиллюстрированные красочными фигурками. Над доской в стекле и рамке висит портрет Нового президента.
А разве сегодня выходной?
Цветок Персика качает головой и начинает длинное объяснение.
Учитель заболел, переводит Мурат.
Как только за Цветком Персика закрылась дверь, ферментированное верблюжье молоко тут же дает о себе знать. Мелкими перебежками я мчусь к туалету и успеваю как раз вовремя.
В наступившей темноте у меня появилась прекрасная возможность как следует разглядеть стены в туалете. При свете прикрепленного ко лбу фонаря мне начинает казаться, что они ожили и закачались, подобно волнам.
* * *
В апреле Каракумы прекрасны и гостеприимны, сообщает мне Мурат.
Мы проезжаем через плоский ландшафт, который хоть и однообразен, но вместе с тем находится в постоянном движении. Однако, как ни странно, ощущение монотонности от этого только усиливается. Начинает казаться, что время словно бы остановилось и что мы сами застыли на месте.
Я и предположить не могла, что пустыня может быть такой. В отличие от коричневых, неизмеримых и безвременных, застывших волн Сахары, Каракумы наполнены красками. Песчаная почва покрыта прозрачным травяным покрывалом. В тени взобравшихся на дюны корявых кустарников и низких изогнутых деревьев прорастают белые и желтые цветы. Средь бела дня на безоблачном небе вовсю палит солнце, но вечерами здесь стоит прохлада, которая по ночам сменяется заморозками. И сколько бы Мурат ни давал мне выделенных нам турагентством грязных военных спальных мешков, я неизменно замерзаю, лежа в своей палатке в ожидании утреннего рева верблюда.
Скоро солнце снова выжжет все признаки жизни, и пейзаж, растеряв все свои цвета, превратится в коричневый, продолжает Мурат. Здесь и тогда красиво, но вид будет более суровым.
Пустыня Каракум охватывает более 70 % сельской местности Туркменистана. В переводе Каракум означает «черный песок», и в далеком прошлом этого названия было достаточно, чтобы вызвать страх у исследователей и торговцев. Пустыня Каракум считалась одним из наиболее опасных этапов Шелкового пути: зимой погонщики караванов попадали в сильные снегопады и суровые шторма, а летом здесь стояла жестокая жара. Обитавшие в пустыне дикие кочевые племена не всегда были настроены дружественно. Многие обогащались, грабя проходящие караваны и продавая путников на невольничьих рынках в Хиве.
Постепенно краски теряются, теперь вокруг уже все коричневое. Кусты и приземистые деревья сбросили с себя зелень.
Скоро люди, сообщает Мурат.
На этом месте, переплетаясь в причудливые узоры, продолжают виться дорожные колеи. С вершины холма на горизонте виднеется небольшая долина с квадратными глиняными постройками, которые вот-вот сровняются с землей, на которой стоят. Если бы не солидные, припаркованные рядом с домами автомобили, можно было бы подумать, что мы попали в Средневековье (вероятно, когда-то раньше оно именно так и выглядело). Из свидетельств путешественников тех времен, мы узнаем, что в большой мере благодаря своему изолированному местоположению городок Дамлы, насчитывающий более тысячи лет, всегда имел надежную защиту от нашествия племенных орд. Сюда не решались проникать даже воины Чингисхана.
Мы останавливаемся на вершине долины, где проживает первая семья. Две юные дочери, хихикая, выходят навстречу и проводят нас в юрту типичную для Центральной Азии круглую тяжелую палатку, расположенную неподалеку от крошечного глинобитного домика. Из отверстия посреди крыши внутрь проникают толстые лучи дневного света. Пол и стены покрыты множеством ковров красного цвета, шнурков и кисточек, что придает такой уют интерьеру круглого помещения, что чувствуешь себя почти как в бревенчатом домике. Мы садимся на мягкий, красочный матрас, и я уже привычно прислоняюсь к большой подушке спиной. На женской половине, в небольшом кухонном уголке справа от входа, сестры режут лук и помидоры. Обе стройны и подвижны, с крошечными узкими глазами и покрытой тонкими морщинками кожей. Выглядывая из-за горшков, внимательно наблюдают за нами, наверное считая, что мы их не видим. У меня возникает мысль, что, вероятно, большим грехом считается то, что они до сих пор не замужем, однако впоследствии узнаю, что им всего лишь 19 и 21 год. Самую младшую зовут Огульнар, она пришла в мир как Богом данная: в переводе «Нар» означает «плод граната», а «Огуль» переводится как «сын». У родителей были две дочери, но не было сыновей, и они надеялись, что Господь услышит их молитвы. Плод граната символизирует сына. И Бог их услышал. Мать забеременела еще три раза и каждый раз родила по сыну.
Приготовленный сестрами горячий суп обжигает; у него вкус солнца и зеленых яблок. Старшая отправилась на улицу мыть посуду. Стоящая у входа в палатку Огульнар смотрит на нас. Застенчивая улыбка демонстрирует отсутствие переднего зуба. В руках у нее большая толстая тетрадь.
Иди почитай нам, зовет ее Мурат.
Она медлит, не двигаясь с места. Мурат подзывает еще раз, а потом еще, и только тогда она приходит и садится вместе с нами. Затем начинает читать. Полузакрыв глаза, она декламирует стихотворение из своей записной книжки. Голос у нее на удивление сильный. Звуки чужого языка наскакивают друг друга и с каждым вздохом сцепляются вместе, напоминая незнакомую песню без мелодии. О, Каракум! это было единственное, что мне удалось понять, однако у меня было чувство, будто я понимала абсолютно все. Это была хвалебная песнь пустыне, своей стране, небу, песку, и всему вокруг. Мурат начал старательно переводить:
О Каракумы, о черный песок!
Ты вечно изменчив и всегда постоянен!
О, Каракумы, что дали мне жизнь!
От вас получаю я все, что мне нужно!
О, Каракумы, пустыня моя!
Что в жизни бы делала я без тебя?
Смотреть на тебя никогда не устану я.
Ты новому учишь меня.
Твои травы нас лечат,
Водами своими нас поишь.
И деревня, где живу я,
Что взрастила меня,
Здесь всегда есть кто-то, кто подаст совет
И кто всегда готов на выручку прийти.
О, Каракум, я не покину тебя никогда!
О, деревня моя,
Навсегда ты останешься домом моим.
И хотя, возможно, весь смысл исчез в результате спонтанного перевода Мурата и моего изложения, я все же попыталась как можно точнее процитировать поэзию Огульнар, которая тем временем продолжала зачитывать новую страницу, но теперь уже из другой тетрадки. Я не знаю, сколько всего было у нее этих тетрадок, тщательно исписанных старательным почерком, заполненных строками, полными восхищения таким крошечным и одновременно таким огромным миром, в котором она живет. Родители сами не понимают, в кого у них уродилась такая дочка. Вместе с другими детьми она ходила в сельскую школу, да и вряд ли ей удалось осилить хоть одну книгу, не говоря уже о стихотворных сборниках, которых здесь попросту не сыскать. Она начала писать сразу, как только научилась различать буквы. Когда внезапно приходили стихи, она вдруг становилась отстраненной и замыкалась в себе, и в такие моменты семья понимала, что она готова вот-вот умчаться прочь от кипящих кастрюль и коз с полным выменем, скрыться от всех только для того, чтобы начать заполнять стихами очередную страницу одной из своих толстых тетрадок.
* * *
Несколько дней подряд прошли в трясущемся джипе, мчавшемся по едва различимым, неровным следам на песке, через плоскую равнину с ее неизменным пейзажем. Вот это и есть настоящий Туркменистан. Более половины туркменов, составляющих население небольших поселков и деревень, окруженных пустыней, живут практически впроголодь. Должно быть, все эти мраморные белые здания, сверкающие машины и ухоженные жители Ашхабада бедным крестьянам представляются как Диснейленд, как мираж.