Я предупреждал тебя, Курьма! грозно перебил егерь хозяина. Твой курень у меня поперек глотки стоит, а ты, баран упрямый, сам привел своих людей к такому концу.
Мне нечем тебе платить! столь же яростно воскликнул хозяин. Даже если ты решишь силой отнять, отнимать нечего!
Ты, лис паршивый, не прибедняйся. Тебя на менах никто не заставлял бумагу великого кнеса подписывать.
А ты мне кнесом не тыкай, с ним я сам договорюсь как-нибудь. До ближайшего куреня семь дней езды не лошади, которой у тебя, егерь, нет. А хоть бы и былаты прежде околеешь от холода, нежели доберешься до первой теплой избы. Не помогут тебе ни твое чародейство, ни оружие твое. Кто ты такой? Такой же человечек, как и все. Мы все жалки и ничтожны во власти Богов!
Егерь резко встал. Было слышно, как ярость наполняет его легкие:
Ты, душегуб, себя с человеком не сравнивай! Вы все в своей кнежити пали до грязных животных. Вы хуже животныхте убивают ради пропитания
И я убиваю ради пропитания! заорал Курьма.
У меня похолодело внутри. Сейчас поубивают друг друга.
Но не себе подобных! осадил хозяина егерь. Вы жрете людей!
Они не люди! Это безмозглый скот! Они не знают ни языка, ни веры в богов! Они живут лишь инстинктами! Их невозможно обучить людскому!
Егерь отошел в другой конец кухни, помолчал немного и уже тихим голосом спросил:
А вы разве пробовали их обучать?
Хозяин не ответил. Повисла гнетущая тишина, прерванная егерем:
Ладно, мне нет дела до вашей нравственности. Придет время, и вас постигнет незавидная участь. Ты же отдашь мне долг. Сегодня.
Мне нечем тебе платить, егерь, повторил Курьма.
Ты врешь! ответил путник и с силой топнул ногой. Доски под тяжелым ударом с сухим треском надломились.
Как? голос хозяина предательски дал петуха. Кто тебе рассказал про тайник?
Судя по звуку, хозяин резко встал и бросился к егерю. Послышалась короткая возня. Глухой удар о стену, за которой я прятался, заставил оконце звякнуть. Очевидно, короткая схватка была вчистую проиграна хозяином. С трудом вставая, он прохрипел:
Если ты заберешь все, мы не доживем до тепла. Все умрут. Весь курень.
Меня это мало заботит, буркнул егерь, собирая что-то звонкое из подпола в свой горб.
Ты все равно сдохнешь, егерь, мстительно проговорил хозяин, осознав, что тягаться с путником не в состоянии. Рубали не спасут тебя. В лесу дичи тоже нет. Только мы знаем, где охотиться. Без нас ты все равно загнешься. Приползешь через пару дней, если не замерзнешь насмерть.
Разберусь как-нибудь, буркнул егерь, выходя из кухни.
Еле живой от страха, я попятился назад. Что же это получается? Хозяин начнет забивать сородичей? А сородичи мои, по словам егеря, были людьми? Я не знал, что и думать. Руки налились свинцом, ноги не хотели идти. Мне стало страшно. Мы люди? И нас растили на убой? В груди стало так тоскливо, что я не мог больше дышать. Выходит, и ячеловек?
Не разбирая дороги, с пеленой слез на глазах я вышел из конюшни в холодную кухню и тут же уткнулся во что-то теплое. Подняв взгляд, я увидел хозяйку. Та смотрела на меня со свирепым выражением на лице. Я перевел взгляд на стол, на котором до сих пор стояло молоко, о котором я благополучно забыл. Естественно, оно замерзло. В то же мгновение я получил настолько сильную затрещину, что на какое-то время мир вокруг погас. Очнулся я уже на улице, лютый мороз кусал мне голую спину. Я был привязан к стволу яблони, голый по пояс.
«Сейчас высекут»,подумал я.
Сзади послышался голос хозяйки. Та бранилась самыми последними словами, выбирая из кучи хвороста лозину позвонче. Несмотря на лютый холод, в это момент мне было жарко, как никогда. По всей видимости, это и был мой конец. После таких порок мало кто даже из взрослых сородичей выживал. Куда мне до них? Краем уха я услышал скрип снега за спиной. Кто-то подошел. Голос егеря заставил меня вздрогнуть:
Чем провинился этот несмышленыш, женщина?
А тебе какое дело, холера? выкрикнула хозяйка и направилась ко мне, выбрав, видимо, лучшую из розог. Ступай своей дорогой, не мешай людям хозяйство вести!
Свист рассекаемого лозиной воздуха заставил меня крепко зажмуриться. Но удара не последовало. Хозяйку вновь остановил голос егеря:
На что тебе его сечь? Он маленький еще, не поймет. Помрет почем зря. Вам его и на обед-то потом не хватит.
Не твоя забота. Ступай, говорю, куда шел, огрызнулась хозяйка.
Продай мне его.
Судя по молчанию, повисшему в воздухе, такого предложения хозяйка не ожидала. Наспех сориентировавшись, она спросила:
А сколько дашь?
Десяток, ответил егерь.
Я зашелся кашлем, захлебнувшись кровью, что сочилась изо рта. Расценки я знал. За взрослого здорового корелла в базарный день давали не больше пяти рубалей, и то после горячих торгов. А тут сразу десять, да за меня!
Двадцать! начала торговаться хозяйка, тут же смекнув, что егерь понятия не имеет о рыночной стоимости кореллов.
Согласен, не торгуясь, ответил егерь. Но не успели они ударить по рукам, как откуда-то сзади послышался крик Курьмы:
Сто!
Все обернулись.
Сто! И не меньше! задыхаясь от злобы, кричал Курьма, подходя к нам.
Это половина твоего долга, ответил егерь.
Моя ценасто рубалей за этого последыша. Не хочешьне плати. Ну-ка, женщина, дай мне розги, я сам его сечь буду!
Хозяин выхватил у жены увесистую лозину и демонстративно замахнулся.
Стой, Курьма! остановил его егерь. Я согласен. Я заплачу твою цену. Но сделаю это не потому, что ты вынудил меня, а потому, что этот последышчеловек, и жизнь его стоит гораздо дороже, чем ты себе можешь представить.
С этими словами егерь снял с плеч свой горб и отсчитал нужную сумму, бросая деньги прямо в снег. Хозяйка, ахнув, тут же упала на колени, подбирая драгоценную плату за жизнь никчемного последыша. Хозяин же с видом победителя не упустил возможности кольнуть противника словом:
Хочешь заставить меня поверить, что покупаешь его из соображений совести? Как бы не так, егерь! Знаю я вашего брата На людях полны добродетелей, нравственности учите. А какие вы в Пустоши? Думаешь, я поверю в то, что ты берешь его просто так? Ты сожрешь его в первую же ночь, как покинешь этот курень. Сожрешь и не побрезгуешь, потому что жизнь нынче такая. Сильный поедом слабого ествот единственный закон, по которому жить стоит!
Егерь ничего не ответил. Он молча подошел ко мне и одним резким движением обрезал крепкие веревки, что опутывали мои посиневшие руки.
Иди оденься. Мы выходим немедля. А ты, Курьма, подготовь мне купчую! Да кнесову печать не забудь поставить.
Не веря в реальность происходящего, я поплелся в хлев. Но меня остановила хозяйка.
Куда это ты намылился, щенок? Нет тут у тебя ничего своего! Ты скотина, а скотине одежды не положено! Пусть так идет! с вызовом выкрикнула она в лицо егерю.
Я замер. На лице у старого егеря заиграли желваки. Глаза по-звериному прищурились. Казалось, сейчас он обоих моих хозяев одним махом испепелит. Но, сделав один глубокий вдох, путник успокоился. Взглянув на меня, егерь промолвил:
Пошли.
Вырвав из рук Курьмы бумагу со свежей кнесовой печатью, он решительно зашагал прочь от куреня, надевая на себя вторую голову. Остановился посреди заметенной снегом дороги и обернулся.
Я стоял как вкопанный, не решаясь двинуться. Кроме худых валенок на ногах да рваных порток на мне больше ничего не было надето. Я понимал, что в таком виде смогу пройти по лесу от силы с версту. Я смотрел на егеря умоляющим взглядом. Мне страсть как хотелось уйти с ним, но умом я понимал, что поход, который он мне предлагает, для меня означает верную смерть. Прав был хозяин. Сожрет меня старый егерь. Сожрет и не подавится.
Нупоторопил он меня.
И я, очнувшись, бросился к нему, увязая в снегу, руками размазывая по лицу внезапно нахлынувшие слезы. Уж лучше такая смерть, быстрая и легкая, нежели под хозяйскими розгами.
Глава 3Первая ночь в Пустоши.
Вопреки словам хозяина, есть меня егерь не стал. Это сейчас я понимаю, насколько дикой была сама мысль о том, что Герман мог взять меня с собой в качестве пропитания. Но тогда мой детский разум, зашоренный и дремучий, рисовал ужасающие картины расправы старого егеря над слабым последышем. Масла в огонь добавляла сама натура Германа. Большой, сильный, грубоватый и малообщительный, поначалу он внушал мне неподдельный страх. Его доброе ко мне отношение я не принимал в расчет, не верил, что сотрапезник может быть добрым к скотине просто потому, что добр по натуре. Привычка ежеминутно ждать наказания от любого сотрапезника за любую провинность накрепко засела во мне и еще долго не отпускала.
Не успели мы выйти из куреня, как егерь укутал меня в свой пятнистый полушубок. Нахлобучив на мою голову капюшон и взяв на руки, он понес меня в пугающую неизвестность. До того дня я не задумывался об истинных масштабах мира, в котором жил. Собственно, для скота мир ограничивался лишь хлевом и полем, в котором он работал. Я же видел и слышал гораздо больше сородичей, но даже в самых смелых своих фантазиях не заходил дальше леса, что начинался сразу за куренем. Да и о размерах этого самого леса понятие я имел лишь самое общее. Знал, что он большой, что через него до ближайшего куреня не пройти летом и за седьмицу, а зимой так и вовсе сгинуть можно было в бесконечности его. Но знать какие-то общие факты о белом светесовсем не то, что увидеть его воочию. В тот момент, когда Герман вынес меня за пределы куреня, мир предстал перед маленьким последышем во всем своем величии. Сейчас, с высоты прожитых лет, я вспоминаю то время, время блаженного неведения своего, с улыбкой. Если бы только знал я тогда, какие расстояния мне придется преодолеть, сколько вынести и скольким пожертвовать.
Утопая в огромном егерском одеянии, я быстро согрелся, а убаюканный мерным покачиванием и ритмичным дыханием Германа, сам не заметил, как провалился в чернь. Мы двигались на север от куреня. Егерь шел не быстро, вязкий снег не давал разогнаться, но настойчивость, с которой он продирался вперед сквозь снежные торосы, была достойна восхищения. Скоро мы оказались далеко за пределами владения сотрапезников, наедине со звенящей пустотой зимнего леса. Могучие ели, исполинские сосны и стройные березы стояли стеной по обе стороны от тракта. Отягощенные льдом и снегом, их верхушки клонились к дороге с обеих сторон, образуя причудливый ледяной тоннель. То тут, то там в морозной тиши леса раздавался глухой утробный треск до предела изогнутых стволов. Звук этот эхом разносился по всей чаще, словно намекая путникам на их хрупкость и уязвимость перед величием природы.
Первую остановку сделали еще засветло. Свернув с тракта, мы провалились в снег по пояс. Герман был очень высоким, поэтому его «по пояс» для меня было «с головой». Он бережно положил меня на снежный наст, от чего я и проснулся. Я был так легок, что сугроб подо мной лишь слегка промялся. Тяжелый же горб его, сброшенный им с плеч неподалеку, сразу провалился под снег. Свою вторую голову егерь тоже снял и положил рядом со мной. Я выглянул из-под полушубка и увидел его, бредущего к кромке леса. Тяжело дыша, разгребая руками снег, он двигался по нетронутой целине к едва приметному бугорку. Добравшись, начал истово разгребать сугроб. Спустя минуту, ухватившись за что-то, он поднатужился и поднял вверх огромную еловую лапу. Усыпанная снегом, она прикрывала собой небольшой лаз. Уперев ветку невесть откуда взявшейся корягой, Герман вернулся за мной и своим горбом. От тяжелой работы от него шел пар. Густая борода его и разлапистые ресницы на морозе сплошь покрылись инеем, таявшим от горячего дыхания лишь вокруг рта и широченных ноздрей. Тогда я плохо осознавал, на какой шаг пошел он ради меня. Морозы стояли страшные, а егерь при этом отдал мне свой полушубок, оставаясь лишь в своей второй пятнистой шкуре. Поистине, он обладал нечеловеческой силой и отменным здоровьем. Но, как я увидел впоследствии, и у его силы был предел.
Егерь вволок в импровизированную берлогу сперва меня, а затем и свой скарб, нагреб ко входу снега и практически замуровал нас, оставив лишь небольшое вентиляционное окошко. Затем он достал из своего горба уже знакомый мне парящий шар и подвесил его в воздухе. Шар осветил тесноту берлоги и начал излучать долгожданное тепло. Я огляделся. По всему было видно, что это место егерь уже не единожды использовал в качестве укрытия. Своды берлоги покрывала прочная корка льда. Кое-где свисали сосульки, под самой крупной из них стояла маленькая миска. Шар быстро нагрел воздух нашего небольшого убежища, и свод берлоги, немного подтаяв, начал наполнять миску водой. Ветки вдоль массивного ствола ели были обрублены, их егерь использовал как настил. Меня он отнес к самому стволу и сунул в руки пустую бутыль.
Нужду справить, пояснил он, поймав на себе мой вопросительный взгляд, и уточнил на всякий случай. Ты же понимаешь мою речь?
Я кивнул.
Почему же тогда не говоришь? поинтересовался егерь, разворачивая какой-то продолговатый сверток, припрятанный в другом конце берлоги. Я ничего не ответил. Собственно, я тогда и не мог ничего ответить. Я действительно понимал язык сотрапезников, мог уловить не только смысл отдельных слов и фраз, но и интонацию, с которой они произносились. Это устраивало моих хозяевможно было приказывать голосом, как собаке, но скорее было исключением из правил. Сама речь была прерогативой людей, их гордостью и отличительной чертой. Скоту разговаривать строжайше запрещалось. Любые попытки воспроизвести звуки или слова жестоко пресекались. Некоторым моим сородичам за неповиновение даже языки отрубали.
Несмотря на явное физическое сходство, в культурном смысле между скотом и сотрапезниками была пропасть. И, естественно, сотрапезники делали все возможное, чтобы эта пропасть ширилась. Выловленные в Пустоши еще детенышами и заключенные в хлевах кореллытак нас называли сотрапезникилишались возможности учиться языку. Единственный понятный им язык был язык силы. В неволе они быстро забывали все свои навыки и умения, которыми успевали овладеть в племенах, разбросанных по всей необъятной Пустоши. О кореллах же, рожденных в неволе, и говорить было нечего. Их быстро отнимали от кормилиц, не держали долго в одном месте, и век их был не долог. Как только они хирели и переставали приносить клану пользу как работники, их забивали на мясо. Редкий корелл доживал до пятнадцати зим.
Из моих воспоминаний меня вытянул звонкий лязг какого-то странного приспособления. Егерь методично кормил странную железную палку золотыми рубалями. Раньше я думал, что это деньги. На них сотрапезники обычно покупали необходимые вещи на менах. За них же продавали мед и скот. О том, что рубали можно использовать как-то иначе, я не знал. Пока я размышлял о прошлом, завороженный мягким светом чудо-шара, парящего под сводом берлоги, егерь успел натопить воды для питья и сотворить еды. Из своего необъятного горба он достал пару сухих лепешек, напоминающих тот самый хлеб, которым угощал меня в хлеву, и протянул одну мне. Преисполненный благодарности, я позволил своему Жии насытиться. Затем егерь бросил в миску с талой водой небольшой камень, и вода, словно по волшебству, закипела и изменила цвет. Запахло кухней. Егерь протянул мне миску:
Пей, последыш.
Я отхлебнул горячего и с удивлением обнаружил, что вкусная жидкость, помимо жажды, утоляет и неуемную страсть Жии. Мне хватило нескольких маленьких глотков, чтобы наесться от пуза. Егерь улыбнулся. Отложив в сторону свою корявую железную палку, он забрал у меня питье.
Теперь спи, сказал он, тоже отпивая из миски, завтра тяжелый день.
Он укутал меня в свой полушубок и притушил парящий шар до тусклого уголька. Затем, отвернувшись к своему горбу, он достал какого-то черного идола, положил перед собой и стал бормотать в него непонятные мне слова:
Мэйдэй! Мэйдэй! «Е-1» на связи, прием. Мэйдэй! Мэйдэй! «Ермак», как слышно? «Е-1» на связи, прием!
«Молится»,решил я и, потеряв к этому занятию егеря всякий интерес, постарался провалиться в чернь.
Скоту верить в богов было не положено. Об их существовании я знал лишь благодаря жизни в доме у хозяев. Мои сородичи в хлеву и знать не знали об этой стороне бытия. Второстепенных богов у сотрапезников было много, и каждый отвечал за определенную людскую слабость. Сотрапезники не могли договориться между собой, какому из них следует молиться чаще, поскольку, в зависимости от ситуации, каждый локальный бог мог как даровать свою милость, так и погубить слабого человека. Каждый из сотрапезников имел право отдавать свое предпочтение тому, кому считал нужным. Кто-то чаще поклонялся богу страхамогучему Лаогу. Разум иных был всецело поглощен богом похотиЭрогом. Слабые и немощные видели смысл своего существования в поклонении Деорубогу боли. Но подавляющее большинство сотрапезников сходились во мнении, что над всеми богами верховодит один, самый грозный и самый сильный. То был бог голодавеликий Жии. К нему ежедневно обращались все сотрапезники. Ему поклонялись перед каждой трапезой, его молили сжалиться, когда не ладилась охота или земля не рожала урожай. Его боялись все, поскольку считалось, что Жии был родителем остальных богов. Конечно, остальные боги были не менее жестоки, но суровее всех был все же именно Жии. Он жил в каждом живом существе. По его милости сотрапезники вымирали целыми кланами. Даже грозный Деор не мог похвастать такой кровожадностью. Жии боялись и Жии любили. Его восхваляли за каждый прожитый день и благодарили за каждую крошку во рту.