Начальник лагеря и здесь проявил максимально возможную человечность. По его приказу процесс освобождения начинался незамедлительно. Вплоть до того, что если бумаги приходили, когда осужденные были на работах, на участок посылался один из конвоиров с приказом вернуть счастливчиков в лагерь. Пока счастливчики чуть ли не бегом возвращались обратно, заставляя запыхаться своего конвоира, имевшего строгий приказ не издеваться над оправданными и поэтому не укладывающему их лицом вниз «за попытку побега», учетно-распределительная часть уже готовила необходимые документы. Бывшие заключенные, получив бумаги, паек на дорогу и положенное скудное количество денег, если не было попутного транспорта и особенно лютой погоды, шли в ближайший поселок, откуда можно было уже добраться на попутках до железнодорожной станции, своими ногами. Ни часа лишнего никто не хотел оставаться в лагере.
Из двух напарников по двуручной пиле первому пришло освобождение уже не бывшему, а, согласно бумагам, восстановленному в воинском звании полковнику Лисницкому. Когда прибывший из лагеря на участок лесозаготовки молодой конвоир, в день знакового лагерного собрания, грозивший прикладом «беззубому доходяге», выкрикнул в числе прочих пятерых и его фамилию, прослезился не сам полковник, а его напарник.
Ну, ну, Ильич, не надо, похлопал Лисницкий по спине остающегося за проволокой Лебедева. Сегодня на меня бумага пришлазавтра на тебя. Не расстраивайсядождешься.
Да, я и не расстраиваюсь, протер рукавицей слезящиеся глаза бывший профессор. Я чистосердечно рад за тебя, Леня. Просто расставаться с тобой жальпривык к тебе за это короткое время. Хотя, конечно, лагерьне то место, где надо лишний день проводить. Обратно в армию?
Куда Родина прикажет. Служба. Я место и раньше не выбирал. А тебя где искать, когда освободишься? Скажи домашний адреся запомнюнапишу.
Если моих никуда не выселили, то проживать я рассчитываю по прежнему адресу (Лебедев назвал свою харьковскую прописку).
Лисницкий повторил, накрепко запоминая, и добавил:
Знаешь, Платоша, все как-то забывал рассказать: меня на Лубянке судьба на короткое время сводила с еще одним интересным харьковчанином. Молодой такой был парень, но здоро-о-овый. Что бугай племенной. Назвался простым шофером. Сашей его звали. Фамилию не запомнил. Объяснять он ничего не захотел, что ему предъявляют. Скрытничал. Несколько дней у нас в камере побыл, и пропал. Упрямый такой парень. Я его предостерегал: следователю не сопротивляться; будут битьтерпи. А он, похоже, не послушался. Слухи у нас упорные ходили, что он в одиночку четверых гэбэшных мордоворотов, которые его обрабатывать собирались, к такой-то матери покалечил.
Интересно. А я тоже в Харькове знал одного такого молодого здоровяка по имени Саша и тоже шофера. Соседа моего из коммунальной квартиры сверху так звали. Фамилия у него была довольно редкаяНефедов.
Точно! улыбнулся полковник беззубыми деснами. Вспомнил фамилию того Саши! Нефедов! Один и тот же парень, что ли?
Вполне возможно, кивнул бывший профессор. Его, кстати, зачем-то одно время пытались подвязать ко мне в шпионскую группу. Потом внезапно перестали и вообще убрали даже упоминание о нем из моего дела.
Во, как все переплетается. Не зря говорят: земля круглая, человек с человеком рано или поздно встретится. Если встретишь егоот меня привет передай. Хотя За избиение работников органов ему, думаю, могли такое в деле написать, что скоро не выпустят, если он вообще живой. А жаль.
Кстати, оживился Лебедев, этот самый Нефедов моему сыну больше года назад дорогу перешел. Представляешь? Девушку-соседку (красивая такая деваха, видная вся из себя, при фигуристом теле и добром характере) прямо из-под носа увел и женился. Нда-а Так говоришь: один четверых избил? Х-хе! Молоток, парень. Права, наверное, соседка, что его выбрала. На такое не каждый отважится.
Пока еще зэка Лисницкий! прервал затянувшееся прощание молодой веселый конвоир. На свободу с чистой совестью не спешим? Хотим в лагере задержаться? Понравилось?
Еще через месяц, уже зимой, освободился и восстановленный комиссией во всех правах и научных званиях профессор Лебедев. Когда он без предупреждения вернулся в Харьков и, одетый в лагерный бушлат со споротыми лоскутками с личным ненавистным номером, держа в руках потертый фибровый чемоданчик, позвонил в до боли знакомую дверь своей квартирыему открыла незнакомая обрюзгшая женщина, в накинутой на плечи поверх замызганного халата знакомой цветастой шали его жены.
Вам кого? сварливым голосом спросила она, поплотнее запахиваясь от холодного воздуха подъезда.
А я, собственно, к себе домой пришел, вскинул щетинистый с дороги подбородок Платон Ильич. Разрешите представиться: ответственный квартиросъемщик этой квартиры профессор Лебедев. С кем имею честь?
А-а Вернулся, проворчала неопрятная, пахнущая вблизи потом толстуха. Еще одного выпустили. Нет от вас покоя честным гражданам. Только вы теперь никакой не ответственный квартиросъемщик. Старший теперь по квартире, что б вы знали, мой муж, Гундякин Константин Иванович.
Уважаемая гражданка, как я понимаю, Гундякина, может, вы отодвинетесь от дверного проема и дадите мне пройти?
Куда пройти? нерушимо стояла Карацупой на границе(хоть и без положенной собаки) глыбообразная Гундякина.
К себе, конечно, терпеливо говорил Лебедев. Пусть даже, как вы уверяете, я уже и не ответственный квартиросъемщик, но в этой квартире должны проживать моя жена и сын. Так?
Так, согласилась Гундякина. Проживают они в одной комнате. Но сейчас у них никого нет дома. Дверь они запирают. И вообще я вас не знаю. Документ покажьте. Мало ли, кто в порядочную квартиру ломится.
Вот мой документ, достал Платон Ильич справки об освобождении и полной реабилитации. Мой приговор признан незаконным, и я полностью восстановлен в своих правах.
И что? продолжала стоять в проходе Гундякина. Может, вас и освободили, и восстановили в чем-то, но мы, да и другие две семьи вселились в эту квартиру на законных основаниях, по ордеру. И куда нам теперь прикажете? На улицу?
Гражданка Гундякина, или вы меня сейчас пропустите в квартиру, или я пойду за милицией.
Ой, напугал! подняла голос толстуха. Иди за милицией, посмотрим, на чью они сторону станут. Ты, зэк, здесь не в лагере, не командуй. Некуда мне тебя пускать. Я ж тебе русским языком объяснила: заперта твоя комната. Жена на работе, и сын не появлялся давно. Может, по твоим стопам пошелв тюрьму. Вечером приходи, когда твоя вернется. Неужто не понятно? И вообще, ты здесь пока не прописан. Мало ли, что раньше был.
И что вы мне предлагаете? На улице жену ждать? Или в подъезде на ступеньках сидеть?
А мое какое дело? Хошь на ступеньках сиди, хошьгуляй.
Ах ты ж, курвище до нутра провонявшееся, поменял тон Лебедев, сунув руку в карман, лярва дерьмом набитая, хахалем своим давно не харенная. А ну сдрысни к едреням от дверей, пока ноздрями дышишь, а не дыркой в горле!
Профессор устало вздохнул; спокойно поставил фибровый чемоданчик под ноги; раскрыл небольшой перочинный ножик, купленный им в дорогу и служивший исключительно для разрезания пищевых продуктов на всем протяжении длинного пути, и, схватив толстуху одной рукой за грудки, приставил тонкое короткое острие к ее жирной шее. Гундякина заткнулась, открыла рот и по возможности посторонилась вбок. Не пряча складень, Лебедев поднял чемоданчик и брезгливо протиснулся мимо нее в коридор, грубо пихнув ее своим подтянутым животом в обвисшее рыхлое брюхо.
И запомни, с-сука, тихо сказал когда-то интеллигентный профессор, вселили тебя сюда, как ты говоришь, по ордерутак и сопи себе тихонько в ноздрю, не мешая жить другим, пока обратно не выселили. У меня нервы после лагеря уж очень тонкие стали, могу и пером пописать ненароком, пусть потом и пожалею об этом. Ясно?
Д-да, кивнула Гундякина, по-прежнему с опаской поглядывая на раскрытый ножик.
Какая комната у нас осталась? Покажи, велел Лебедев. Гундякина послушно пошла по коридору, с опаской поглядывая назад на уголовного соседа, и показала пальцем:
Эта.
Что, курвы, самую маленькую площадь нам оставили? зло ощерился бывший ответственный квартиросъемщик, подергав массивный навесной замок на двери в комнату.
Так это ж не мы, уже угодливо стала оправдываться вспотевшая от переживания толстуха, это ж власти так выделили. На какую комнату кому ордер далив ту мы и вселились. Все по закону. Да и двое-то всего ваших здесь осталось: жена да сын. У других-то семьи больше количеством.
По закону будет скоро: все к едреням из моей квартиры! А пока, что ж, потерплю. Я пока на зоне чалилсядольше справедливости ждал. Как видишьдождался. Ладно, замок ломать не буду. Покажи: где на кухне наш шкафчик или что там у нас осталось? Я голодный.
А нету на кухне ваших продуктов, товарищ профессор. Нету. Супруга ваша все в комнате держит. Не доверяет нам.
И правильно делает. Я бы тебе не только свою пайку не доверил, но даже дерьмо. А скажи, почему на тебе шаль Тамары?
Так, продала она мне ее. По согласию все у нас было. Вы чего плохого-то не думайте.
Ладно. Тамара придетспрошу.
А вы покушать с дороги не желаете? Поди, проголодались. Я и кашей могу угостить, и хлеба дам, и чаю налью.
Не надо. От тебя мне ничего не надо. Я чемодан оставлю и пойду по делам. Потом вернусь. Когда обычно Тамара с работы приходит?
Обычно не раньше шести.
Платон Ильич умылся с дороги; побрился и в той же лагерной телогрейке, потрепанной шапке на рыбьем меху и разношенных валенках, подшитых автомобильной резиной, вышел из дома. Сперва он посетил паспортный стол, где, отстояв большую очередь, отдал на получение паспорта и прописки документы; потом отправился к себе в институт. Не с начальством и коллегами увидеться (не в таком же виде, успеется), а в студенческой столовой пообедать. Никого из знакомых не встретив, он плотно покушал, по устоявшейся лагерной привычке смахнул со стола хлебные крошки в ладонь и отправил в рот. Крошки были не только его, но остались еще и от предыдущих не таких бережливых к хлебу, как он, едоков. Молоденькие девчушки-студенточки за соседним столиком брезгливо переглянулись.
Что, красавицы, смотрите так презрительно? спросил Лебедев у студенточек. Бывшего зэка никогда за едой не видели? Так смотритепросвещайтесь.
Гражданин, услышал Лебедев за спиной, эта столовая для студентов, а не для бывших зэков.
Лебедев медленно повернулся: за девушек вступился худенький паренек, их ровесник.
Вы, молодой человек, в каком именно институте учиться изволите? с ядовитой вежливостью спросил Лебедев.
А вам-то какое дело? вскинулся гонористым петушком паренек.
Вначале, юноша, потрудитесь ответить на мой вопрос. Или боитесь?
Я? Боюсь? Чего?
Не знаю чего. Но мне сдается, вы боитесь обнародовать свою институтскую принадлежность.
Механико-машиностроительный, ХММИ.
А на какой кафедре?
Литейного дела.
Значит, на первом курсе, утвердительно кивнул Лебедев. Только поступили.
Почему вы так решили?
Просто потому, не очень вежливый молодой человек, что, начиная со второго курса, я знаю всех своих студентов. А они меня. Разрешите представиться, в том числе и вам, милые дамы: Платон Ильич Лебедев, профессор, пока бывший завкафедрой этого самого литейного дела. Только вернулся из дальних странствий и, как видите, не успел переодеться не то, что во фрак, но даже в пиджачную пару. А хлебные крошки, милые вы мои создания, лагерная голодная привычка. Дай вам бог никогда такую не заиметь. Думаю, мы еще с вами увидимся. На занятиях.
Из-звините, товарищ профессор, промямлил худенький юноша и тихонько ретировался.
А мы не с вашего института, сказала одна из студенточек. Но мы тоже извиняемся. И это не потому, что вы профессор и завкафедрой. Пусть даже еще и не восстановленный. А просто потому, что мы действительно так глупо и не достойно комсомолок на ваши крошки отреагировали. Мы учимся в химико-технологическом. Меня, например, зовут Юля. Юля Аленина.
Насытившись, Лебедев прошелся в благодушном настроении по родному городу, по знакомым еще с детства заснеженным улицам, по которым скучал в холодной далекой лесной Сибири, вглядываясь в лица (особенно женские) спешащих и не спешащих по своим делам харьковчан. Гуляя, оказался возле кино «1-й Комсомольский», часы на доме показывали, что скоро начнется сеанс. Шла «Ошибка инженера Кочина». А почему бы и нет? Как раз время до возвращения Тамары подойдет. Фильм еще не смотрел. Судя по афише, Жаров в главной роли; хороший артист. Знал бы Лебедев, о чем киноточно не пошел бы. Доблестные работники НКВД успешно ловят иностранных шпионов. Все чинно, мудро и благородно. И никакого тебе выдавливания и выбивания признаний. Ни-ни! Разоблаченные шпионы сознаются исключительно под тяжестью предъявленных улик. Комедия прямо. Обхохочешься да и только.
Когда Платон Ильич вернулся домой, дверь ему открыла Тамара, предупрежденная неожиданно ставшей вежливой Гундякиной. Объятья, поцелуи, слезывсе, как и положено у нормальных супругов.
А где Сергей? спросил Платон Ильич, войдя в единственную оставшуюся в их пользовании комнату. Соседка сказала, что он здесь больше не появляется.
В училище Сережу забрали. В летное. Да ты раздевайся, Платошенька, раздевайся
Как это? Он же студент. И сын зэка.
Да вот так. Сережу ведь тоже брали в начале сентября (меня нет). Потом неожиданно выпустили, восстановили и в институте, и в комсомоле. Он мне ничего объяснять не стал. Сказал, подписку о неразглашении дал. А потом, в скором времени после октябрьской речи Сталина Сереженьку вызвали в военкомат и очень настоятельно предложили ехать поступать в училище. Объяснили, что сейчас проходит дополнительный комсомольский набор. Он ведь, помнишь, у себя в районном аэроклубе был одним из лучших. Даже сам хотел в летное училище поступать, самолетами бредил.
Да, да, кивнул Лебедев, помню. И поступил бы, если бы перед самыми комиссиями в больницу не попал.
Вот. А теперь они подняли его дело в аэроклубе и направили в летное училище. А насчет арестованного отца, сказали, что это теперь во внимание вообще не принимается и не мешает. Вот так.
И как Сережа к этому отнесся?
Если честнообрадовался. Он ведь всегда летать хотел. В институт больше по твоему настоянию поступил.
По моему А в какое училище? Где находится? Не секрет?
В Воронежской области. В Борисоглебске. Он даже в увольнение один раз приезжал. Неделю ему давали за успехи в учебе.
Да-а Если уже детей политических разрешили в военные училища набиратьвоевать готовимся.
Знаешь, Платоша, а ведь нас с Сережей один человек сразу после твоего ареста успокаивал, говорил, что тебя скоро отпустят, не позже, чем до Нового года. И утверждал, что мы с Германией еще до сентября подружимся. Представляешь?
Это кто ж такой предсказатель? Что за оракул харьковский?
Парень из квартиры над нами. Ты его знаешь. Здоровый такой. Саша, который у нашего Сережи Клаву перехватил.
Вот как? удивился Лебедев. Что-то вокруг этого здоровяка Саши сплошные совпадения. Представь, мне об этом Саше напарник по лесоповалу и по нарам, один полковник, рассказывал. Он с ним в одной камере на Лубянке недолгое время сидел.
Так Сашу на Лубянку забрали?
Выходит, что так. Мне его, кстати, тоже в дело «подшить» пытались. Потом почему-то вычеркнули.
Ну, надо же. Может, скоро и его выпустят?
Не думаю. По словам моего лагерного товарища, Саша на допросе чуть ли не до полусмерти избил четверых энкавэдистов. А это уже нападение на сотрудников органов. Такое там не прощается.
Жалко парня. А он ведь за нас с Сережей вступился, когда первые соседи, Гундякины, вселялись. Так их напугал, что они, пока слух не пошел о его аресте, шелковые ходили.
Мне эта Гундякина тоже попробовала хамить, пришлось слегка на место поставить. А, скажи, Тома, почему на ней твоя шаль?
Продала я шаль, и вещи некоторые пришлось продать, и им и другим. Пока я на работу не устроиласьжить-то как-то нам надо было: сберегательные книжки твои у меня реквизировали, одна Сережина стипендия оставалась. Но теперь я тружусь, правда, зарплата небольшая, библиотекарем. Не все от нас отвернулись. Друг твой Лифшиц к себе в институт взял, не побоялся. Сначала путаласьтеперь ничего, привыкла, справляюсь.