На вторую ночь ни Кумоху ни пацанов уже не гоняли. Похабных песенок не орали. Началась другая забава. Стали в игры играть, да в такие заводные что краснели не только от каменного жара, правда и голышом уже поголовно не скакали.
Творили такое, что ни сказать, ни описать. И тут задумаешься, а зачем всё это распутство было нужно? Что это, беспредел от бесконтрольности со стороны старших? Но ведь это было из года в год, из поколения в поколение. И веселушки эти непотребные передавались из уст в уста, и играм этим непристойным учились по наследству. Не могло подобное быть просто так, и не было.
Век людской был тогда короткий, взрослели очень рано. Умом и опытом обзаводиться приходилось быстрее, чем развитым телом. Меньше, чем через год все эти четырнадцатилетние кутырки навыдане, оставленные артельным атаманом в собственном роду на развод, под мужиков лягут. Эти девки ещё только-только созрели телом для материнства, но внутренней своей сутью заматерели и обабились. А иначе было нельзя.
Все девичьи праздники холодного периода года хоть и выглядели, как бесшабашные игрища, но на самом деле имели под собой суровую школу жизни. Все они в той или иной степени учили выживать девонек в обществе, не очень к ним ласковом, а порой и просто без меры жестоком.
Пацанов приучали к жизни во всеобщей агрессии не только их общества, но и всего окружающего мира. Так проходило половое воспитание. Учили не правилам пользования половыми органами, хотя и это было, а в первую очередь правилам отношения между полами, между мужиком и бабой.
Девятке и всем его ближникам также на следующий год на Купальную седмицу предстоит поход в лес к еби-бабам, и в свои пятнадцать лет отрываться от мамкиной рубахи и со всего маха окунаться во взрослую жизнь, где гладить по головке больше никто не будет, будут только бить.
Там слёз обиды и унижений всех не переглотаешь. Вот и ставил молодняк себе эдакие психологические прививки этими праздниками, чтоб не убиться, ударившись о взрослую жизнь. Необходимо было научиться не обижаться, когда обижают, не унижаться, когда унижают, не быть злопамятным, но и не забывать, и перед бабами не робеть, коль, где прижать придётся.
Дети речников всегда были сильнее морально, чем физически, а если и физика не подводила, то это уже были не люди, а камни железные, заострённые под жизнь со всеми своими закидонами.
Под утро, когда игры пошли на убыль, где-то совсем недалеко из леса донёсся волчий вой, притом не одиночки, а целой семьи. Все играющие как один бросили свои похабные занятия и высыпали наружу. В эту ночь не парились и не бегали на реку, поэтому и не заметили, что под утро повалил снег да такой густой, с огромными лохматыми хлопьями.
Вот и первый снег, с горечью и тревогой в голосе проговорила Зорька ни к кому не обращаясь.
В ней тут же пробудилась старшая и она вспомнила и об ответственности, и что уже почти взрослая, а на ней детворы целая орава. Она задрала голову к небу и с отчаянием в голосе высказалась кому-то наверху:
Ну не мог ты чуточку повременить.
Но тут и Девятка вспомнил что он атаман, пусть всего лишь ватажный. Почувствовал себя хоть невеликой, но единственной защитой всех, кто был рядом.
Так, скомандовал он, припасы собрать, таскать в шалаш. Мелюзга, в шалаш забилась и носа наружу не кажете. Неупадюх!
А, отозвался тот откуда-то из-за шалаша.
На выходе угол сделай малышам, да и не только. Кому отлить, кому отложить. Бодливый!
Тут я, отозвался другой ближник, уже где-то выломав здоровенный дрын и примеряя его в руках.
Загоняй малышню под кров и башкой отвечаешь если кто высунется.
Но никому ничего объяснять, даже самым маленьким не требовалось. Быстро и молча сносили еду что нашли и закрылись в шалаше. Атаман экспроприировал единственный медный топор, хоть Моська, которому он был поручен и по возмущался, но против атамана не попёр. Так же, как и Бодливый выломал себе дрын и спрятался в укрытие вместе с другими. Пацаны укрепили полог изнутри и по очереди стали караулить. Остальные завалились спать.
Волк был не только злейший враг человека в зимнее время года. Он единственный здешний зверьлюдоед. Мужика побаивался, если тот вёл себя агрессивно, баб взрослых и так, и эдак. Кого боялся, не подходил, кого не боялся, пусть та хоть из орётся хоть из машется. Как волк понимал кого бояться из баб стоит, а кого нет одному ему известно.
А вот детей хищник не боится никогда. Зорька запомнила на всю жизнь слова родового колдуна Данавы: «Человеческий детёныш для волкаглавное лакомство. На детей если найдёт, нападает всегда, начиная с самых малых. И даже если вас будет много его это не остановит, а только порадует».
Зорька знала и то что волчица, глава семьи, с первым снегом ставит свой последний приплод «на тропу» и вся семья: дядьки, тётки, переярки до этого времени державшиеся на краю земель родового логова, и не совавшие морды на днёвки где она растит последнее потомство, объединяются.
С первым снегом у волчьей семьи начинается время походов, время охотных рейдов, время кочевой жизни до самых волчьих свадеб. Хоть Зорька и знала, что эта конкретная волчья семья, жившая невдалеке от артельных загонов по специализации «козлятники», то есть охотились исключительно на лесных козлов-оленей, но от этого спокойней не становилось.
Спала она чутко, постоянно просыпаясь от каждого шороха, но Вал, да будет он вечно сыт и обласкан, миновал их своей карой. Волчья семья повыла, повыла, да и ушла, так и не подойдя к их шалашу.
Днём, пока девки готовили перекус, пацаны разобрали шалаш, стаскали брёвна с жердями обратно в лес, шкуры сложили на телеги. Все поели, но уже без медовухи, что кончилась ещё ночью. Отдраили котлы, приспособы, помыли в реке посуду, загрузили всё это и потащили телеги обратно в селение, праздник закончился. Кумоха загнана. Уставшие, опустошённые, но довольные пацаны и девки возвращались домой
Глава четвёртая. Кому на роду написано сгореть в воде не утонет. Кому суждено утонуть не сгорит. Ну а если угораздило бабой родиться, вообще бояться не чего, хрен чем убьёшь живучую.
День у Данухи не задался почитай с самого пробуждения. Да и какое это к маньякам ссаным было пробуждение. Ни свет ни заря разоралась Воровайкану та, что ручной сорокой при большухе устроилась приживалкой. Эту птицу за беспредельность боялся весь баймак пуще самой большухи. Она была как злобная маленькая сучка, но в отличие от последней не кусала, а больно щипала и клевала, абсолютно не ведая каких-либо границ в своих необузданных бесчинствах.
Большуха сорочьи выходки прилюдно хаяла, уговорами укоряла, кулачищем своим увесистым размахивала, но и решительно не пресекала, мотивируя это тем, что она, тварь природная и просто так без повода ни клюнет ни обсерит нечаянно, а раз случилось что от неё непотребное, то поделом и за дело.
Так вот эта засеря пернатая, ещё до рассвета, бойко прыгая и шурша напольным сеном словно перекормленный боров, злобно лаяла как собака на входную шкуру. Вековуха цыкнула на неё спросонок, затем даже чем-то наотмашь швырнула что попало под руку, но чем не помнит, запамятовала, но промазала. А та всё равно не угомонилась словно в неё вселилась какая-то нежить и буйствует в сорочьей башке.
Дануха кряхтя попыталась встать с постели на свои больные ноги, но приставленная к лежанке клюка качнулась и рухнула прямо на ступни, опущенные на пол, ударив по пальцам. Вековуха от неожиданной боли узорно выругалась, и притом матюки подобрались прямо на загляденье, аж самой понравилось. Лишь заслышав забористый мат разгневанной хозяйки птица быстрыми скачками допрыгав до входной шкуры, юркнула наружу во двор.
В жилище царил полумрак. Только угли очага тускло мерцали малиновым отсветом. Вековуха всё же встала. В раскорячку до топала до очага грузно переваливаясь с ноги на ногу и размахивая руками словно птица крыльями, помогая себе в неуклюжем перемещении.
Покормила домашний очаг сухими чурками. Дунула на угли. Вспыхнули огоньки пламени. Задёргались язычками, запрыгали переполненные радостью нового дня, в отличие от своей озлобленной хозяйки, от одного выражения лица которой вся домашняя полужить в страхе по углам попряталась.
Довольно просторная нора осветилась блёклым светом прыгающих из стороны в сторону язычков крохотного костерка под большим плоским камнем. Осмотрелась, не понимая, что это крылатое отродье могло так вы бесить. Ничего не обычного ни увидела. Прислушалась. Ночной ор сверчков с лягушками снаружи был вполне естественен и не настораживал. Ночь казалась обычной, никем не пуганой.
Вернулась к лежаку. Кряхтя подобрала старую клюку и тяжело, с трудом переставляя больные и ни в меру раздутые ноги поковыляла вслед за «сорочьим наказанием».
Время было предрассветное. Тихое. Весь баймак был погружен в пелену низкого тумана, медленно ползущего вдоль берега, от чего, казалось, что всё окружение находится в равномерном плавном движении, превратившись в одну огромную нереально потустороннюю реку.
Дануха огляделась. Идиллия была полнаясама безмятежность. Она прикрыла веки и медленно начала поворачивать голову. Сначала справа на лево, затем слева на право. Вековуха как локатором прощупала всё окружение своим ведьминым зрением. А что тут такого. Все бабы на белом свете ведьмы, кто бы с этим спорил. Вот только большуха Нахушинского рода даже среди их шабошного отродья была ведьмой особенной.
Наконец она приоткрыла с прищуром заспанные глазёнки, внимательно всматриваясь в туман на реке. Опять закрыла и резко зашмыгала носом, будто собака угол обнюхивает, после чего громко хрюкнула, смачно сплюнула и в сердцах свирепо выдала:
Убью, дрянь пархату, и стала шарить взглядом по земле в поисках Воровайки, но умной птицы уже и след простыл, оттого прошипела злобно в туманную тишину грозя увесистым кулаком, поймаю сучку. Перья повыдёргиваю, затолкаю во все дыры что найду. Особливо в твою мерзкую глотку.
Сорока объявилась лишь к полудню, когда баймак отобедал в полном составе. Неистово мечась над площадью, что была выровнена в центре поселения меж бабьих жилищ и стрекоча во всё своё сорочье горло, она поднимала нешуточную тревогу.
Дануха в то время баламутила прибрежную воду реки босыми ногами, нашёптывая заговоры на излечение отёкших во все стороны конечностей. Так сказать, проводила лечебные процедуры. Услышав истеричный ор сожительницы, большуха встрепенулась словно кто под зад под дал. С силой сомкнула веки, переключаясь на другой, только ей ведомый режим восприятия окружающего мира, и принялась принюхиваться.
Тут же резко дёрнула седой башкой как от удара в лоб, распахивая округлившиеся зенки в ужасе. Завертелась юлой в поисках клюки, воткнутой в песок у самой кромке воды в двух шагах, и схватив ручную подмогу торопливыми шажками полезла на пригорок, что был насыпным валом отделяющим реку от площади.
Подъём в общем-то был не так и крут, но для неё с её ногами он казался чуть ли не вертикальной стеной. Обычно спускалась и поднималась баба в стороне чуть дальше, где подъём был более пологим, и тропа там натоптана наискось под углом, но из-за спешки ринулась на прямую.
Предчувствие неминуемой погибели тащило вековуху кротчайшим путём чуть ли ни за шкирку. Подниматься пришлось на карачках, одной рукой опираясь на клюку, другой хватаясь за пучки травы, поэтому даже заслышав непонятный грохот Дануха ничего разглядеть из того, что там творилось, была не в состоянии. Лишь одолев подъём, запыхавшись до присвиста в горле она, ещё не разогнув спину задрала голову и первое что увидела, заставило её вообще забыть о дыхании.
На бабу неслось огромное, чёрное и мохнатое страшилище, издающее тяжёлый топот с грохотом, от чего даже Мать Сыра Земля в испуге занялась дрожью. Чудище в одно мгновение поглотило скрюченную вековуху, засосав в безмерную и абсолютно пустую черноту, где она намертво прилипла к такой же чёрной, но очень липкой паутине.
Почему в паутине? Дануха таким глупым вопросом не задавалась. Чай по возрасту уже не любопытная. Она просто поняла, что попала в безразмерную паутину, вот и всё объяснение. Помнила только, как во что бы то ни стало пыталась отклеиться от её липких объятий, но та хоть и поддавалась накоротке, держала пойманную крепко да так, что баба даже пошевелиться особо не могла
Паутина, паутинка, кружевное полотно. Неожиданно большуха осознала себя стоящей на пороге собственного кута, а перед ней в пустоте, уронив голову на грудь замерла Тихая Вода, одна из тех двух прошлогодних невесток, купленных его сыномродовым атаманом Нахушей в каком-то дальнем баймаке.
Особых нареканий у неё на эту молодуху не было. Под сыном не брыкалась, зубы не скалила, приняла его со всем почтением. Забеременела как положено. Нормально выносила, родила словно не первородка, а рожавшая баба. Вот уж почти год выкармливает поскрёбыша. Хорошенькая растёт девка ничего не скажешь, здоровенькая.
Не плохой бабой станет, послушной, покладистой. Подумала тогда Дануха принимая из рук невесты разрисованное ярко-красное яйцо. И тут же на ощупь учуяла какую-то странность, не правильность. Пригляделась. Ба.
Дануха хоть и числилась вековухой, но на глаза не жаловалась. Вот зубов было мало, всего три. А глаза были на месте и остры, и зорки. Поэтому ей не составило труда разглядеть на подарочном яйце тонкую ажурную сеточку. А как покрутила в пальцах и рассмотрела, поняла, что на яйцо искусно наклеена паутина. Да так ладно, что не разрыва ни видать, ни стыка. Всё ровненько.
Лепо, похвалила её Дануха, продолжая разглядывать неведомую поделку, кто ето тебе науськал?
Сама, Матерь рода, елейным, мягко стелящим голоском ответствовала невестка, правда получилось не с первого раза, но я упорная.
Глянь-ка на неё, сама она. Ну чё ж, упорна, приходь на Моргоски, ответила большуха на её затейливый подарочек и при этом снисходительно кивнула.
Благодарствую тебе Матерь рода, буквально пропела Тихая Вода, резво кланяясь низко в пояс до земли с рукой как положено.
«Подмазала, как подлизала», подумала тогда про неё суровая Дануха, расплываясь в хищной улыбке голодного людоеда, ничего хорошего молодухе в будущем не предвещающей. Тут невестка испарилась будто не было
Вот Дануха уже сидит во главе праздного стола, накрытого прямо на поляне у реки, и всё вертит в пальцах подарочное яйцо, продолжая его внимательно разглядывать. А вокруг будто в безмолвии весь её бабняк в полном составе пуза набивает.
Справа увидела Сладкую, свою лучшую и единственную подругу, что без зазрения совести всё ела и ела. Жрала и жрала, загребая обеими руками в рот всё подряд. Скоро лопнет, подумала беззлобно и с каким-то равнодушием Дануха как о свершившимся факте, но тут же задумалась. А куда эта жирняга у себя внутри всё складывает? Напрямую в жопу свою безразмерную чё ли?
Вдруг у Данухи ни с того ни с сего по всему её широкому телу мурашки побежали и пробрал озноб. Оглядела поляну увесистым тяжёлым взглядом будто искала виноватую, и на краю заприметила стоящих на коленях трёх новеньких просительниц в бабняк, ожидающих её решения.
Для начала подозвала Цветущую Сирень. Эта молодуха была из своих, доморощенных и ей, как и двум невестам из других баймаков предстояло преодолеть последнее испытание для посвящения в законные бабы.
Пройти эту плёвую проверку на желанное «бабье право» было с одной стороны проще пареной репы, а с другой, оно для кого-то становилось абсолютно невыполнимым. В лепёшку расшибались, а не получалось.
Задание с виду простенькое. Большуха каждой по очереди вручала деревянную посудину, уже изрядно почерневшую от времени, что-то вроде глубокой миски, вырезанной из цельного куска липы, и отправляла просительницу на родник принести ключевой воды. Ей, видите ли, пить приспичило.
Та бежала к источнику, зачерпывала воду в миску и доставляла большухе с превеликим почтением. Вот и всё испытание. Но если бы было всё так просто как сказано, то молодухи бы не топились после этого, а такое порой случалось, хоть редко да метко. Притом топились до смерти.
Во-первых, сложность заключалась в том, что родник был не простой, а самый что не наесть «змеиный», особенный. Охраняла его старая белая гадюка. Не знаю сколько живёт обычная ползучая тварь, но эта похоже пережила уже не одно людское поколение.
Ни одну большуху видывала и ни одного человека на тот свет спровадила. По какому принципу гадина отбирала людей точно никому не было известно, но местные бабы верили, что худого ни за что не подпустит к священному роднику. Либо ещё на подходе пугнёт, либо укусит, когда тот пьёт, не подозревая беду.
Вторая особенность родника состояла в том, что хоть и был он с виду обычным источником, но не являлся таковым для Нахушинского бабняка и тем более для большухи, ведающей его секретами.
Дануха ту воду не пила, а производила с ней три очень странных на вид действия. Сначала она эту воду нюхала. Хотя та хоть занюхайся ничем ни пахла. Обычная, кристально чистая, родниковая.