Какая ещё мазь? Кто отнял?
Лечебная мазь, которую я изготовил сам по старинным арабским манускриптам. Её отнял у меня один из Ваших воинов.
Видно было, как он налился желчью. Похоже, Сеньор любил все контролировать, чтобы мышь мимо его носа не пробежала, без разрешения. И он был прав, отлично понимая значение дисциплины. Под его рукой ходило множество головорезов, презиравших страх, и для которых не было ничего святого. Надо быть очень сильным человеком, чтобы удержать их в узде.
Он приказал позвать Тощего. Тот, запыхавшись, явился, вопросительно обводя всех глазами. И тут увидев меня, понял, что я рассказал Сеньору о том, что он отнял у меня мазь. Он моментально принял жалобнозаискивающий вид и почтительно приблизился.
Вы звали меня, Сеньор?
Что ты забрал у Монаха, Тощий? Покажи-ка мне.
Тощий задрал подол рубахи и, порывшись в холщовом мешке, привязанном к поясу, достал мою баночку с мазью. Протянул Сеньору. Тот взял её в руки и, открыв крышку, брезгливо принюхался.
Что это? спросил он, обращаясь ко мне.
Это лечебная мазь, от которой быстро заживают раны, Сеньор. Я и не заметил, как назвал его Сеньором.
Зато он заметил, и на лице его проскользнула тень честолюбия. Понятно, что этому человеку без льстецов не обойтись. Вот и сейчас Тощий, который давно уже понял это, вдруг быстро заговорил:
Сеньор, вы добры и справедливы, как наш отец, а мы все ваши дети! Вооружившись вашим именем, я вступил в бой с врагами, и они тяжко ранили меня! А когда я попросил у этого пришлого монаха, поделиться частью своего лечебного бальзама, он отказал мне, смеясь в лицо и утверждая, что он предназначен для раненого рыцаря. Который, дескать, заслуживает помощи больше, чем я, ввиду своего высокого аристократического положения!
Тощий был неглуп и успел заметить, что Сеньор чувствует презрение к аристократам. Причину этого отношения Тощий не знал, но тонко уловил его неприязнь.
В Сеньоре боролись противоречивые чувства. С одной стороны, он должен держать сторону своих людей, с другой, он, вероятно, чувствовал, что от меня толку будет больше, чем от Тощего. Сеньор уже сменил свой статус с разбойника, пусть и атамана, на владельца замка. А это накладывало на него определённые обязанности, к тому же он хотел выглядеть справедливым, поэтому спросил:
А что, эта мазь действительно такая целебная?
Доброе действие этой мази, проверено мною множество раз, Сеньор, и раненый нуждается в ней. Иначе он умрёт, а это, вероятно, не входит в Ваши планы.
Отдай мазь монаху. И не смей заниматься самоуправством, я этого не люблю.
Криво улыбнувшись, Тощий поспешил отдать мазь, при этом одарив меня взглядом, который дал мне понять, что так просто он мне это не забудет.
«Идите!» махнул рукой Сеньор.
Я обернулся к Верзиле и уловил злорадный блеск в его глазах. Проследив его взгляд, я увидел, что он направлен на Тощего. Итак, у Верзилы тоже есть чувства, только непонятно, мог ли он говорить, потому что всё время молчал. Может быть, он был немой. Потому что вид у него был ненормальный.
Мы вернулись в подвал. Я сразу проследовал в клетку к раненому рыцарю. Двое других проводили меня взглядами из глубины своих клеток. Он не спал, но и не был в сознании. Смазав его раны мазью ещё раз, я заметил, что кровь не останавливается. Я поменял повязку и присел рядом с ним. Опыта по уходу за больными мне было не занимать. Поэтому я собирался побороться за его жизнь, если его Ангел-Хранитель будет со мной заодно.
Я проголодался, как зверь. Я с утра почти ничего не ел, надеясь наесться в замке, когда вернусь. Но планы круто поменялись, а я так и остался голодным. Не успел я подумать об этом, как пришёл мужик-сторож и принёс еду и воду всем, включая меня. Я мысленно назвал его ангелом и готов был расцеловать.
Насытившись, я почувствовал себя отлично. Какое жалкое существочеловек. Может ли он думать о ближнем и усердно творить добро, если его желудок пуст? Поиски ответа на этот вопрос я отложил до будущих времён. Из соседней камеры раздался голос. Это говорил второй рыцарь, которого я до этого не слышал.
Что с нашим другом? Выживет ли он?
Скажу честно, он очень плох и потерял много крови, но будем уповать на Бога.
Мы будем молиться о нём, сказал рыцарь.
Я услышал, как он молится, через мгновенье к нему присоединился другой. Немного поразмыслив, я так же стал с ними молиться, и молился очень искренне. Мне действительно было жаль этого человека и хотелось, чтобы сила его духа прогнала бродящую рядом смерть. Через некоторое время рыцарь задышал спокойнее, и я понял, что он уснул.
Сон в его случае был равносилен самому лучшему лекарству. Я стал думать, что жизнь очень странная штука. Почти сорок лет я только копил знания, а полжизни провёл сам по себе, и живя только для себя. Ибо почти всё, что я делал, я делал для себя и своего удовольствия.
Богачу нужны богатства, чтобы наслаждаться жизнью. Обжоревкусная еда. Воинусражения. Охотнику до женского полалюбовные приключения. А мнекниги. Я бы мог спорить сам с собой о том, что я никому не причиняю зла и это уже само по себедобро. Но вдруг сейчас понял, что никому и никогда не делал добра. Наверное, поэтому жизнь и потребовала от меня отдать время заботе о ближних. И я, забыв о своих манускриптах, много дней ухаживаю за Тевтонцем, потом делаю дела, связанные с просьбой Хозяина, а теперь вот сижу с рыцарем.
Никто не заставлял меня помогать им. Это было требование мой души, потому что я никогда не смог бы снова ощутить счастье, если бы проявил безразличие. И, ни один, даже самый ценный манускрипт, хоть написанный самим Господом Богом, не сделал бы меня счастливым, если бы я отвернулся от ближнего своего. Хотя бы он и не просил меня об этом. Внезапно я подумал, что мои мысли звучат пафосно, и, хотя их никто не слышал, мне стало стыдно. Тоже мне, святой подвижник, нашёлся! Только и сделал то, что мог сделать. Ничего сверх сил.
Я пощупал кожу рыцаря, теперь она была очень сухой и горячей. Видимо, рана на шее дала жар всему телу. Я ещё раз смазал его раны. Всё-таки Тевтонца я тоже лечил, и он поднялся, хотя его ситуация была, может быть, даже серьёзней.
Но Тевтонец обладал громадной волей к жизни, а есть ли она у рыцаря? Я не знал, поэтому попросил рассказать о нём его друзей. Первый рассказал, что его друг очень хороший воин, что он был безжалостен к врагам и не щадил ни своей, ни чужой жизни во имя Господне. Он всегда был очень весёлый и любил посмеяться и пошутить. Если бы ты знал, Монах, как мы все радовались, когда удалось добыть христианские святыни, мощи и серебряные с позолотой кубки. Как перебили мерзких греков, больших и малых, засевших в храме и прятавших там свои сокровища. Они думали, что их вопли остановят нас. Даже молитвы звучали из их уст богомерзко! Мы поджигали свитки с рукописями, чтобы огонь помог осветить сокровищницы, полные добра, которое мы везли домой, а эти чертовы разбойники завладели сейчас этим! закончил он с горечью в голосе.
«Не для того мы поджарили полгорода, чтобы этот Сеньор все оттяпал себе! Мы проделали такой долгий путь домой, чтобы потерять всё буквально у порога!» яростно добавил второй.
Этот рассказ возмутил меня. Конечно, я знал, что в Крестовых походах рыцари занимались откровенным разбоем, убийствами, грабежами. Мой Хозяин тоже пополнял свою казну в походах не за счет манны небесной. Но я никогда глубоко об этом не задумывался. Я был так занят в своём маленьком мирке. Это происходило где-то далеко и не имело ко мне никакого отношения. Но эти варвары! Жгли рукописи, и бесценные знания безвозвратно потеряны! Теперь мне захотелось убить этого крестоносца, лежащего здесь. Так ему и надо, получил по заслугам! Я холодно посмотрел на него, и от моего милосердия не осталось и следа.
Рыцарь пошевелился и застонал, повязка с шеи сбилась, обнажив рану. Я не двинулся с места. Рыцарь стал метаться в жару, а я продолжал сидеть и вдруг вспомнил, что буквально несколько мгновений назад, преисполненный сознанием собственной святости, предавался мыслям о том, какой я добрый и как моё сердце подсказывает мне путь к моему поведению.
Вспомнил, как искренне я молился за этого рыцаря, чтобы Господь послал ему выздоровление. И что изменилось? Я услышал о нём несколько слов, которые мне не понравились. Но ведь раньше, когда я этого не знал, он был таким же! Он не изменился, а что мешает мне оставаться милосердным и добрым, даже к недостойному с моей точки зрения человеку? Краска стыда залила моё лицо.
Я стал обтирать тело рыцаря прохладной водой, и он затрясся, как в лихорадке. У него был сильный жар, и я сказал его друзьям, что теперь мало что зависит от меня. Если он будет сражаться и победит, значит, будет жить. Если же его тело устало бороться, а душа не хочет более оставаться в этом бренном телеон умрёт. Едва я успел положить ему на голову холст, смоченный прохладной водой, как вошёл страж и, сказав, что Сеньор хочет меня видеть, выпустил меня из камеры. Путь до донжона я проделал с моим неизменно громко сопящим спутником за спиной.
Сеньор ожидал меня там же. Удалив из зала всех и оставив только Верзилу в качестве стража, он завёл со мной разговор, расспрашивая о том, где я бывал и что я видел. Где научился писать и могу ли я составлять письма сообразно этикету? Спросил, могу ли я разобрать захваченную им библиотеку, находящуюся здесь же в сундуках? Я отвечал ему честно, умолчав, однако, истинное имя человека, у которого я прожил в замке долгое время. Когда он спросил, где он теперь, я ответил, что он погиб в бою, и я, оставшись без хозяина, стал скитаться по городам. Это всё было правдой, поэтому я не боялся того, что Сеньор уличит меня во лжи и сдерёт с меня шкуру, как он обещал.
Монах, сказал он, твои умения мне нужны. Я отлично разбираюсь в людях и вижу, что малый ты составлением моей фамильной истории. Ты будешь жить тут же, ну, скажем, в капелле. Не один, конечно. Там уже живёт один из моих подданных, но он не будет тебе мешать. А если кто-то попытается тебя обидетьсразу скажи мне. Тебе всё понятно?
Да, Сеньор, ответил я, а что я ещё мог ему ответить?
Верзила! Проводи его и отнеси в его комнату сундуки со свитками, приказал Сеньор моему провожатому.
И я отправился вслед за Верзилой, который тащил огромный сундук.
Глава VIII
Итак, я снова в «паучьей норе»! Всё происходящее со мной показалось странным сном. Как мог Сеньор разобраться с первого взгляда, честный я малый или нет? Как он мог сказать мне те же самые слова, которые я слышал от Хозяина? И как вообще я снова оказался здесь, да ещё опять имея несколько сундуков манускриптов и свитков?! Всё как будто вернулось на круги своя. Разве что Хозяин сменился на Сеньора.
Я подошёл к столу, за которым провёл много лет. При свете, падающем из оконца, видно, как отполирована доска моими рукавами. Горшочки и склянки тусклого стекла с порошками, из которых я готовил мази, были сложены в ящик. Этот стол представлял собой большую ценность. Он был вывезен предком Хозяина откуда-то с Востока и имел множество ящиков и ящичков, в том числе и тайных.
Столик достался мне, хотя жена Хозяина много раз пыталась перетащить его к себе в спальню. Но мне он был нужнее, так сказал Хозяин жене и привёз ей другой, с позолоченными резными ножками. Всё-таки Восток значительно превосходит нас во всём, что касается мудрости, медицины, математики, искусства и красоты. Разве можно сравнить то, что делают местные плотники, вот с этим старым столом?
Крестовые походы нужны хотя бы потому, что с Востока хлынул поток нового, неизведанного, прекрасного, который разбавил наши примитивизм и серость. Появились мастера, копирующие, а теперь и сами создающие красивые вещи. Так я размышлял, пока за спиной не услышал шорох. Обернувшись, я увидел Тощего, который с выражением злобы на длинном лице, смотрел на меня.
Так вот он, тот, с кем мне придётся делить «паучью нору»! Это был неприятный сюрприз, но я уже привык к неприятным сюрпризам. И, отвернувшись от Тощего, я стал располагаться на привычной мне лавке. Я достал вещи из котомки, стал рассматривать их, как бы не замечая его присутствия. Потом принялся любовно раскладывать свой подбитый заячьими шкурками плащ. Тощий продолжал прожигать во мне взглядом дыры.
Я отправился к сундуку и стал рассматривать находящиеся там свитки и книги. Тощий не выдержал и, бросившись к лавке, смахнул на пол мои вещи с криком: «Ты чего занял моё место, скотина?». Я молча собрал вещи и пошёл к другой лавке, где разложил всё в таком же порядке. Сцена повторилась. Я сел на свой табурет и, взяв свиток, стал разглядывать текст. Потом достал из сундука лист с филигранью, на просвет которой видны были венки цветов, аккуратно разложил его и привычным движением установил чернильницу. Я решил игнорировать неприятное мне общество и заняться делом, начать подсчёт, классификацию и перепись свитков. Зато Тощий не унимался, бегая по комнате и пиная мои вещи. Я старался не обращать внимания, хотя мне давалось это с трудом.
Тем временем, он завладел моим плащом и стал начищать им свои грязные сапожищи. Меня так и подмывало спросить, куда делась его прекрасная вышитая рубашка с жабо? Но я заставил себя смолчать, решив, что очищу свой плащ позже, и, мечтая, чтобы Сеньор куда-нибудь вызвал его. Я снова заставил себя углубиться в разглядывание свитков.
Это были большей частью религиозные тексты. Вероятно, это было достояние одной из мечетей. В сундуке также обнаружились три Библии, очень красивые с росписью, а одна была просто древней. Очень ценный экземпляр. Может, даже её написал кто-нибудь из Апостолов. Попался один настолько толстый свиток, что если его развернуть полностью, то он наверняка протянулся бы до конца капеллы. Вот это было нечто интересное. Отложив свиток в сторону, чтобы разобраться позже, я вдруг почувствовал запах дыма. Я в недоумении оглянулся и подскочил. Тлела и дымилась моя ряса! А Тощий злорадно ухмылялся, глядя на меня. Как я не заметил поджога, сам не понимаю!
Я попытался затушить огонь, но мне было неудобно. Пришлось отбежать подальше от свитков, чтобы огонь не перекинулся на них. Тощий мешал моим попыткам затушить огонь, пиная меня издали своими длинными ногами. Не знаю, чем бы всё это кончилось, если бы в дверях не появился Верзила, тащивший наверх очередной сундук со свитками и книгами.
Бросив сундук, он одним прыжком подскочил к Тощему и с размаха стукнул его по голове огромным, как кузнечный молот, кулаком. Тот упал, как подкошенный. Верзила стал хлопать голыми руками по огню и быстро затушил его. Я был ошарашен, обожжён и почувствовал, что не скоро смогу сесть. Верзила поднял и протянул мне сброшенную Тощим на пол баночку с мазью. Я не замедлил воспользоваться его намёком. Глядя на мазь, которую держал в руках, я вдруг вспомнил о раненом рыцаре. Необходимо было навестить его. Я поблагодарил Верзилу, и он молча вышел, бросив на лежащего, как куль муки на полу, Тощего удовлетворённый взгляд.
Спрятав всё самое ценное, находившееся на столе, во избежание мести Тощего, когда он очнётся, я пошёл к выходу, резонно рассудив, что ходить теперь я могу, где заблагорассудится. За неимением другой одежды, я так и пошёл в прогоревшей рясе. Два разбойника, стоящие на страже, проводили меня долгими взглядами.
Сторож впустил меня беспрепятственно. Раненый рыцарь лежал молча и больше не метался по жесткой лавке. Всe повязки, которые я наложил на него, были сорваны. Лицо побледнело. Он переживал жестокий кризис и совсем обессилел.
Перед его глазами вставали картины его жизни, на которые он смотрел как бы со стороны. Чувствовал то, что чувствовали к нему окружающие его люди. Вот он взглянул на себя глазами своей матери и почувствовал гордость, каким красивым и смышлёным растёт мальчуган. Смотрел на себя со стороны друга детства и чувствовал обиду и злость за оскорбление, нанесённое ему, чтобы покрасоваться перед девицами. Увидел себя глазами будущей жены и чувствовал любовь Глазами сына, и чувствовал восхищение перед отцом, большим и сильным Глазами военачальника, и чувствовал надежду и удовлетворение.
Поистине бесконечные вереницы образов встали перед ним, и редко в этой тёмной ленте вспыхивали ярким огоньком радость или любовь.
Потом пошли совсем другие чувства.
Чувство ярости объяло его, когда он увидел себя глазами воина, защищавшего свою землю. Ужас охватил его, и он увидел себя глазами молодой женщины, прикрывающей своего ребёнка, прижавшегося к ней за мгновенье до того, как оба пали от его руки, потому что стояли между ним и богатой добычей. Пришла ещё волна ужаса, ещё и ещё. Страх. Ярость. Злоба.
От этих картин сердце рыцаря забилось часто-часто, лёгким перестало хватать воздуха, и, так и оставшись в железных объятьях чувства запоздалого раскаяния, он испустил дух, который канул в тёмные глубины, где будет пребывать вечность, ожидая прощения.