Лишь день сравнялся с ночью, как в её избушку постучал ребёнок:
Матушка Яга, меня тата за свечкой послал
Так начался новый «учебный» год.
Фрося замыслила затереть и побелить изнутри избушку. Вытащила, разобрала и убрала в сарай станок. Перенесла во двор стол с лавками, и принялась за работу. Через две недели стены сияли белизной. В доме стало сразу же светло и чисто. Сходила с сыном гончара за жирной глиной и научилась лепить из простеньких колбасок горшки да плошки. Правда с обжигом была сплошная беда да разочарование. Как ни старался отрок объяснить, первые два ямных обжига пошли в утиль. Точнее, в декор. Фрося украсила ими весь свой частокол, убрав остатки черепов с глаз подальше.
Когда ребенок ушёл, хозяйка задумалась над причинами неудач. Вариантов было несколько: плохо вымешанная глина, недостаточная сушка перед обжигом и низкая температура в яме.
Торопиться было некуда, поэтому глина месилась долго и основательно. Когда силы рук стало не хватать, в ход пошли ноги. Два дня потратила Ефросинья на это занятие, пока не понялахватит. Потом налепила простенькой посуды, украшать её не стала, памятуя о прошлых неудачах. После оставила сушиться дома, в тени, где не было перепадов температуры да утренних рос. Через три дня протопила печь и досушивала там. Теплым апрельским днём вернулась к яме и поняла, что было главной ошибкой. Земля была ещё по весеннему холодной. От того и трескались горшки. Встал вопрос обустройства «печи». Сначала обмазала яму глиной, дала ей просохнуть и разожгла костер без горшков. Потом уложила на дно сухие березовые поленья, по бокам, ближе к стенкам, поставила бракованные изделия из прошлых партий, а посредине новые. Заложила всё дровами и подожгла. Когда прогорело, закрыла ветками и засыпала землёй.
На следующее утро звон получившейся керамики был слаще любой музыки. После этой удачи был смысл заняться гончарным кругом. Конструкция простая, если знаешь, что делать. Главное центр соблюсти, да круги ровные сгладить. Но и это не самое сложное. Превратить бурый ком в посуду, вот где магия! Вечерами, грязная, с присохшими кусками глины на одежде и в волосах, она, как мантру, повторяла: «Все равно я тебя сделаю!»
И сделала ведь! На вторую неделю упорного труда вышла плоская тарелка, потом ещё одна, и ещё. А после пошли стаканчики, горшочки, крынки. И украшать стала, неторопливо орудуя деревянной палочкой. Рецептов поливы не знала, да и не нужны они ей были тут в чаще лесной.
Лишь только зацвел шиповник, пряным ароматом будоража лес, прискакал Юрий с десяткой. Торопливый, взмыленный. Выпил крынку холодного ржаного кваса, вытер рукой усы, подмигнул да сказал:
Пойдем в дом, подарок тебе от брата.
В избушке на столе, что под дальним окном стоял, десятник развернул тряпицу. Ефросинья взглянула и ахнула! Еще год назад она бы палец себе отгрызла за возможность найти и изучить такое богатство. А сейчас
Интересно Давид мыслит, что я в бармах буду зайцев соблазнять али лис обхаживать? Странный он у тебя. Передай ему спасибо, поклон, но не к чему мне эта красота неземная.
И вернулся Юрий в Муром с тем же, с чем уехал. Но что Ефросинья дар не приняла, Давид знал и так. На теле вновь появились язвы.
Июнь пришел с жарой и грозами. Липкое, удушливое марево окутало лес.
Дни тянулись своим чередом, медленно, вязко, тягуче. После ухода очередного ребёнка прошла неделя. Поначалу Ефросинья даже не поняла, что не так. Только тревога накатывала волнами. К вечеру седьмого дня её осенило. Ни кто не пришёл! До этого подобного не случалось. Расспрашивая ранее детей, она узнала: к ней через дозволение большухи приводили ребят и из других сёл. Поэтому перерыва быть не должно. Первая мысль: заблудился. Но неттропинка должна быть натоптана.
Весь вечер она выходила за ворота смотреть, не идет ли кто. Нет. Было пусто. Только ветер шуршал листвой. Ночью так и не заснула, всё время вслушивалась. Утром, коря себя за слабоволие и нерасторопность, схватила дугу с привязанным к ней мешком, покидала туда лепёшек, вяленой рыбы, оставшихся с зимы сушеных яблок да кожаную флягу с водой. Надела удобные мокасины, налила гуляющей по двору курице воды, заперла избушку и пошла в сторону деревни.
В прошлый раз, будучи в сфере, она, бездумно подгоняемая паникой, бежала, не разбирая дороги, и только чудом оказалась возле Ягьего дома, а не в глухой чаще. Сейчас шла целенаправленно, ведомая тропинкой. Всё надеясь, что вот, за следующим поворотом, увидит несмышленыша. Ох и трепку она ему задаст! Но время шло, прокатилось по небосводу и схоронилось за дальними кронами солнце, а ребёнка все не было. «Может волки утащили?»мыслила Фрося, располагаясь на ночлег. Но в лесу было тихо. Слишком тихо.
Утром второго дня она скудно позавтракала, допила оставшуюся воду и размяла налившиеся свинцом мышцы. «А ведь для детей этот путьдействительно, тяжелое и опасное испытание», пришло понимание.
Большой широкий дуб с вбитыми кабаньими челюстями Фрося заметила сразу. И поняладошла. Вон оно селорукой подать.
Первую женщину она увидела, лишь выйдя из леса. Та лежала в неестественной позе, подвернув под себя руку. В первое мгновенье Ефросинья подумала, что бедняге стало плохо от солнца, но, подойдя ближе, увидела огромную, усеянную мухами рану от плеча до поясницы, а на черной земле следы копыт.
Холодом посреди жаркого дня окатило путницу, и она стремглав помчалась в деревню.
Ретка! Ретка! кричала, срывая горло. Но ответом ей была тишина.
Два дня обратного пути дались еще сложнее, чем путешествие в деревню. Болели все мышцы, постоянно хотелось пить. Река в этой части леса делала изгиб, уходя в сторону чащи. Поэтому воду набрали в самом начале пути и берегли. Нестерпимо палило солнце, превращая лицо в печеную свёклу. Лес душил знойной сыростью. Было трудно дышать. Ещё труднее идти. Однако останавливаться дольше положенного никто не желал. Еда, собранная в мертвом селе, быстро закончилась. Хотя есть Ефросинье не хотелось, перед глазами плыли разноцветные круги. В ушах противно звенело. Дважды её рвало пеной. Поднялась температура, и начался озноб. Тепловой удар. Ожидаемо, но совершенно некстати. Выжившие дети находились не в лучшем состоянии. Они еще и голодали, пока прятались в лесу. Теперь старшие едва шли, неся по очереди младших. Именно поэтому Фрося знала: она точно дойдет, доведет всех до своего дома, нормально покормит, помоет, разместит, а потом хоть помирай. После увиденного смерть вообще не страшна. Просто переход из одного мира в другой. Тела без душилишь оболочка. Ужас они наводят от того, что мозг помнит, как они были живыми. Что говорили, как двигались, дышали. И чем роднее человек, тем тяжелее видеть его смерть. А воображение еще и может подкинуть картинку того, как она наступила. Впервые пришла мысль, что потеряться вот так в веках было не самым плохим вариантом. Теперь для Фроси близкие люди всегда будут живы. Ведь им только предстоит родиться. Женщина постаралась абстрагироваться от нахлынувших воспоминаний, спрятать чувства за пеленой усталости. Вдох. Выдох. Постепенно это удалось. Главноеставить маленькие цели. Например, сделать шаг. Потом ещё. И ещё.
Двигались они всё же медленнее обычного. Поэтому вышли к знакомой опушке ближе к вечеру. В каком бы ни была состоянии Ефросинья, но распахнутую калитку и ржание лошадей она заметила сразу. Ну или почти сразу. Остановилась. Плетущаяся рядом Ретка подняла голову. И тоже увидела.
Спрячьтесь с детьми в лесу и сидите тихо, пока я не позову, сказала она девочке и пошла проверять, кого нечистая на этот раз привела в её избушку.
Люди, разместившиеся у неё во дворе, были ей не знакомы, однако вели себя чинно. Ничего не жгли, не ломали. Кто-то лежал в тени ограды, кто-то кашеварил у костерка, неподалеку пели гусли. Приход хозяйки не остался незамеченным. Оглядки, шепотки, смех.
«Да, я сейчас и впрямь на Бабу Ягу похожа, подумала Ефросинья. Конечно, недельное хождение по лесам без возможности помыться и причесаться да рытье могил никого не красит».
Кто у вас главный? спросила, ни к кому конкретно не обращаясь.
Я главный, раздалось с крыльца, и после мягче:Ты где была, хозяюшка? Фрося узнала голос Давида. Его борода и волосы отросли, а шелковые канты красной рубахи поблескивали на солнце.
Здрав будь, воин. Что вновь привело тебя ко мне?
Клятва. И её исполнение.
Женщина пожала плечами. Сил слушать подробности не было совсем.
Твоя клятва и её исполнение могут подождать до утра? спросила она, проходя мимо мужчины в дом.
В общем да, немного растерялся он.
Вот и хорошо, а то у меня тут полный лагерь беженцев.
Кого? не понял собеседник.
Дети у меня, воин, одиннадцать напуганных ребят от мала до велика. Их деревню разорили, убили всех. Мелкие в лесу успели спрятаться, сказала и запнулась. Заметила, что в доме ещё гость. Старец. Высокий, статный, худой, тонкокостный. Длинные седые волосы и такая же борода. Тонкие, плотно сомкнутые губы, бесстрастное лицо и совершенно нереальные, словно стылое небо, глаза. От левой брови до уха извивался змейкой тонкий белый шрам. Смотрел человек цепко, колко, словно хотел схватить, пленить взглядом. «Так бы, наверное, выглядел Одиссей, прибывший в Итаку, после двадцати лет скитаний», отчего-то подумалось Ефросинье.
Незнакомец разглядывал хозяйку не менее внимательно, чем она его. Одет он был в длиннополый, однобортный, тонкой тёмно-зелёной шерсти кафтан с застёжками-разговорами и в такого же цвета шерстяную шапочку. На ногах невысокие кожаные сапоги. Единственным интересным элементом одежды были широкие черного шелка зарукавья, вышитые золотом. «Ох, не прост дедушка», отметила Фрося и под пристальным взглядом седовласого гостя молча подошла к столу, достала с полки крынку, налила в нее можжевелового сиропа, насыпала соль, добавила воды, размешала и отпила немного. От перегрева и обезвоживания её трясло и покачивало, сейчас бы лечь, забыться беспокойным сном, а не гостями незваными заниматься.
Ты бы села, голубушка, произнес старик на удивление мягким, певучим голосом. На ногах же не стоишь. Дети где?
В лесу. Спрятались. Ефросинья опустилась на лавку.
Давид, обратился гость к сотнику, прикажи своим малых привести. Почти ночь на дворе.
Нет! Фрося подскочила, от чего голова снова закружилась. Им и так страшно после всего, что они пережили. Не надо воинов. Я сама схожу. И вышла прочь.
В доме повисла тишина. Священник не сводил глаз с разрисованной печи. Давид хмурился.
Что с ней? первым не выдержал сотник.
Игумен приподнял брови и укоризненно посмотрел на воспитанника.
Не слышал что ли, что она сказала? но рассмотрев недоумение на лице, покачал головой и разъяснил:
В двух пеших днях отсюда, в сторону Рязанского княжества, есть село. Из него к нашей хозяюшке и приходили дети. Туда-то она, видимо, и направилась, почуяв лихо. А дальше сам подумай. Что она увидела, чем занималась да как назад с мальцами шла. Это тывоин и мужчина, тебя смерть любит. А онаженщина, ей к жизни тянуться надо. Вот от того у неё и глаза сейчас такие, словно геену увидела. Шутка ли у Костлявой из лап безгрешных младенцев вырвать! Не тревожь её сегодня клятвой своей.
Чуть погодя Ефросинья привела ребят: худющих, чумазых, жмущихся к ней со всех сторон. До глубокой ночи она их мыла, чесала, кормила легким рыбным бульоном. После раскладывала по полатям да по лавкам, стирала да развешивала мокрые рубахи.
Воины расположились во дворе, растянув белоснежный шатер. В доме все места были заняты. Примостилась в бане на лавке, но сон не шел.
Круглая яркая луна смотрела своим белёсым глазом в единственное банное окошко, мешая спать. Не выдержав, женщина встала, взяла чистую рубаху, кусок мыла, шерстяной плащ, служивший ей покрывалом, котелок и отправилась к реке. Потихоньку питый за долгий вечер глюкозо-солевой раствор привел организм в чувство. Тело ожило и напомнило о чистоте и хлебе.
Черная гладь манила прохладой. Где-то плескалась рыба. Скинув с себя липкую от пота рубаху, Фрося зашла в воду. Намылилась, смывая недельную грязь, трупный смрад и чужое горе. С остервенением оттёрла руки. Казалось, под ногтями засела та самая земля. Ополоснулась, умылась и поплыла, разгоняя боль в ноющих мышцах. Накупавшись вдоволь, набрала беззубок, отчистила их от створок, песка и сварила суп, приправленный лишь диким луком да солью. Наполнила плошку и, опершись на дерево, отпила горячую жидкость. Жуткое путешествие окончилось, начался откат от пережитого. Корка безразличия потрескалась и спала. Пришла боль от детских страданий, от тихого: «Тата, это мой тата», от невозможности что-то сделать, как-то помочь. А ведь смерть этого села не войдет ни в одну летопись. Никто из монахов не напишет: «Веснушчатая девочка Ретка собственноручно хоронила родителей. Сыпала землю на общую могилу, но глаза её оставались сухи». Ефросинья уже не сдерживала всхлипы. По щекам текли слезы.
Средневековый мир жесток, и кому, как ни ей, знать это. Здесь законы и защита сосредоточены в городах, но и те могут стать ловушкой, случись осада или чума. Поэтому выбирать по большому счету не из чего. Сёла разоряют степняки, города жгут свои же. А через двадцать три года и вовсе придёт бедазапылают пожары по всей земле. Отгремит первым набатом Калка, потом четырнадцать лет покоя, и падёт под копытами Батыя Рязань, погибнут на Реке Воронеж князья Рязанские, Муромские да Пронские, ибо опоздает Юрий Всеволодович. Позже будет взят и разорён богатый Владимир, только пять дней сможет удержать осаду новорожденная Москва, умоется в крови Козельск. Через два года монголы сравняют с землёй и Муром, и Пронскпрервётся род Святославовичей. А Батый пойдет дальше. И нигде на Руси спокойно не будет. Прячься в лесной чаще или живи в городевсё одно. История пустит стрелу, и та не остановится, пока не поразит все цели. Но перехватить её полет нельзя, иначе полетит мир в Тартар. Без Калки не будет Угры. Без Ига не будет объединения Земель Русских. Тем не менее, придётся попытаться выжить в мясорубке событий. Подготовиться. Благо время есть. Сидеть в избе посреди чащи и ждать банду разбойников или отбившийся отряд кочевниковглупо. Это чистое везение, что тогда, поздней осенью, ей попался Юра со своей десяткой, а не те, кто разорил деревню.
Значит, необходимо убедить Давида забрать её в Муром. А оттуда она рано или поздно переберётся в Новгород, куда монголы так и не дойдут, да и вообще там спокойнее да уровень жизни получше.
Женщина помнила слова дружинника о том, что он не может, но и понимала, что раз он вернулся, то скорее всего или ему нужно чего, или долг за лечение отдать хочет. Украшения ведь она не взяла.
Так и размышляла, пока не заснула, завернувшись в плащ.
Praeteritum VIII
Он же с твердостию слово дав ей, яко имать пояти ю в жену себе. Сия же паки, яко же и преже то же врачевание дасть ему, еже преди писах. Он же вскоре исцеление получи и поят ю в жену себе.
«Повесть о Петре и Февронии Муромских»
Утро наступило слишком быстро. Спиной Ефросинья ощущала под собой каждую веточку, каждый камушек. Над ухом жужжал комар, а шерстяной плащ пропитался влагой и стал тяжелым. С реки полз плотный, молочно-белый туман. Зябко поежившись, женщина побрела домой. Во дворе стояла тишина. Небольшой отряд спал. Стараясь никого не разбудить, хозяйка разожгла костер, поставила греться воду. Из дома высунулась Ретка, юркнула обратно и вышла уже с крупой.
Шла бы ты да поспала, матушка. А я покашеварю. Знаю, где что стоит, не спутаю.
Фрося с благодарностью кивнула и пошла досыпать на Реткино место.
Проснулась она уже, когда в доме никого не было, а двор гудел, словно улей. Тело ныло. Обгоревший нос шелушился. Умылась, причесалась, оделась в легкое льняное платье, измазала на себя треть запасов глицерина и села завтракать оставленной на столе кашей. Никто её не тревожил.
Уже после, когда она мыла за собой посуду, к ней подошли Давид и седоволосый старец.
Как ты себя чувствуешь? спросил дружинник.
Сносно. Вы поговорить хотели? Пойдемте в дом, ответила Ефросинья.
Лишь прикрылась деревянная дверь, отрезая избушку от летнего зноя, как Давид развернулся и без вступления выдал:
Я согласен взять тебя в жены!
Ефросинья удивлённо приподняла брови. Ни в какие «жены» она не метила.
С чего это вдруг? вопрос был полон скепсиса.
С того, что я дал клятву выполнить любое твое желание и не исполнил.