Первое самостоятельное дело, которое поручил сержанту Гущину начальник райотдела НКВД, оказалось и очень серьезным. Хотя несерьезных дел у чекистов не было. Но этот оперсектор района давно вызывал подозрения: как так, всюду вскрываются белогвардейско-кулацкие и церковно-диверсионные организации, а в лев-толстовской округе тишь да гладь? Должно и тут быть осиное гнездо, только глубоко законспирированное. Но нет такой глубины, которую не раскопали бы чекисты. И вот, наконец, был получен сигнал. Добровольный информатор сообщал, что школьный учитель истории ведет себя не по-советски: посещает незакрытую еще церковь в соседнем селе, о прошлых темных временах рассказывает школьникам с одобрением, положительно отзывается об антинародной политике средневековых царей и князей; водил детей в поход на место, где войска во главе с царской родней, великим князем, подавляли национально-освободительное движение братского татарского народа; распространял среди учащихся церковные мифы о чудесах, которые там якобы произошли
Тут сержант заметил, что арестованный каким-то образом влез в его мысли.
Хотите, гражданин следователь, я отведу вас прямо на место преступления бедного Николая Петровича? Ну, то, где он рассказывал детям о Стоянии на Угре? Во всей округе только он да я, грешный, теперь храним память о том, где это было. Ему как ученому историку положено, ну а мне как постриженику монастыря аввы Тихона. Родоначальник нашей Тихоновой пустыни самое прямое участие принимал в том стоянии русских войск на огненном рубеже
Может, вас, гражданин поп, еще в Москву отпустить на поклонение святым угодникам? сыронизировал Гущин.
Святые угодники у нас и тут есть, тихим, чуть дрогнувшим голосом произнес священник.
На территорию бывшего монастыря, который несколько десятков лет был для отца Палладия родным, он не заходил давно. На что тут было смотреть, кроме оскверненных и разоренных останков? В Никольском храме клуб с танцульками. В Успенском соборе устроили когда-то сельхозтехникум, а ныне и неведомо, что там склад или овощехранилище. В келейные и хозяйственные корпуса чего только не напихали типографию, милицию, правление колхоза, заготконтору, еще с десяток советских казенных учреждений и общежитие. Там, где когда-то стояла часовня над остатками дуба преподобного Тихона, чернели огороды, обнесенные жердями от потравы скотиной. Значит, и скотину держат. Коз, свиней. Но самой горькой участи подвергся Преображенский собор, в подклете которого под спудом почивали мощи святого основателя обители, и монастырский погост при нем. Собор сровняли с землей, каменным крошевом от него и могильными надгробиями отделали дорожки парка отдыха для трудящихся. Так теперь называлось это место, где трудящиеся в свободное время гуляли на костях покойников, а мощи аввы Тихона попирал каменный советский атлет с мячом. Поодаль от атлета обнималась с веслом девушка-спортсменка. За голыми деревьями белел и бюст вождя мирового пролетариата.
Отцу Палладию трудно было сдержать старческие слезы.
Дозвольте помолиться, гражданин следователь. Напоследок
Остолбенев от неслыханной просьбы, чекист кивком дозволил.
Священник отошел на несколько шагов и упал коленями в жухлую траву.
Благослови, отче Тихоне, прошептали губы, а руки потянулись к остову собора, заросшему бурьяном.
Остриков закурил «беломорину». Сержант не сводил с монаха глаз.
Конечно, враг и есть, принялся он рассуждать. Подготовленный враг. Откуда бы ему известно мое имя? Значит, информация у них налажена. Очень вероятно, что и в райотдел проник их шпион, проводит подрывную работу.
Да не, товарищ сержант, у него всегда так. К примеру, в избу к нему стучишь, а он уже знает, кто пришел, и по имени через дверь зовет. Особенно пугаются которые с ним незнакомые, в первый раз приехавши.
Мистификация, уверенно определил Гущин. Вот как по-научному это называется, Остриков. Церковников такому специально учат, чтоб народ дурили.
Сделав это заключение, он уставился на каменного атлета. До статуи было метров полста, вокруг нее голое пространство по площади снесенного храма, дальше тонкие деревца, насаженные недавно. Незаметно не пройти.
А это что за чучело нахмурился чекист. Из-под земли он, что ли, вылез?
Перед постаментом атлета стоял лицом к ним еще один дряхлый бородач в монашьей рясе. Несмотря на расстояние, Гущин видел его будто вблизи: старомодный плащ-накидка на плечах, белые густые волосы, схваченные сзади, тонкий горбатый нос, как у южан. Плавным движением обеих рук монах нарисовал в воздухе крест.
Сержанта передернуло от отвращения.
Откуда здесь еще поп? спросил он Острикова. Что за богадельня у вас тут?
Где?
Вон, у статуи.
Нету там никого, товарищ сержант, удивился милиционер.
Вы из меня, Остриков, дурака не делайте, возмущенно повернулся к нему чекист. Развели тут, понимаешь Ох нездоровая у вас в селе обстановочка. Явственно контрреволюционная. А вы, Остриков, все больше меня разочаровываете.
Виноват, товарищ сержант! Только нету там никакого другого попа.
Да вот же он
Гущин осекся.
Монаха и впрямь не было. Ни возле атлета, ни на дорожке к изваянию, ни среди голых березок.
Сержант решительно направился к статуе, выхватив из кармана револьвер.
Эй, гражданин! А ну выходите, где вы там прячетесь!..
Он обошел атлета кругом. Осмотрелся по сторонам. Потом долго ходил, глядя себе под ноги, отыскивая между остатками фундамента, торчащими из сухого бурьяна, лаз под землю. Проведал и девушку с веслом, но за ней тоже никто не прятался.
Вернулся в глубокой задумчивости, убрал наган.
Ну что, ребятушки, идемте. От бодрого голоса неожиданно возникшего рядом отца Палладия сержант вздрогнул. Покажу вам вотчину нашего аввы.
Не дожидаясь ответа, священник пошел вперед. Гущин с туманом растерянности в глазах двинулся за ним. Изумленный Остриков пробормотал «Ну дела», но возражать и указывать старшему по званию не стал. Только хмыкнул, когда мимо проплыла вывеска «Милиция» над входом в участок.
5
«Повесть о великом и преславном Стоянии на реке Угре.
Тетрадь шестая.
* * *
Лунная тихая ночь самое время для обдумывания замыслов, о которых не говорят громко. Свежая пороша поскрипывает под сапогами, но это не беда. Ничьего лишнего внимания она не привлечет. Чернецы сидят по кельям, творят свои молитвы при свете лучин или клюют носами в книги. Ратные либо иные люди московского князя Ивана в монастыре не появлялись с тех пор, как ушло войско, тому больше седмицы.
Князь Григорий устал от бездельного сидения в московском глухом лесу. Козаки занимали себя охотой на вепрей, монахи учили их зимней рыбной ловле на прорубях речки Вепринки, названной в честь здешних матерых кабанов, и ходьбе на лыжах. Каждый день атаман отправлял троих в сторожу на Угру, да дважды посылал в дальнюю разведку к калужской крепостице, к иным городкам на север. Московская рать как сгинула. Татары не двигались с места. Тишина накрыла берега Угры.
От злой тоски в голове атамана роились и злые мысли.
Лунный свет ясно вычерчивал в ночной мгле ствол могучего дуба. Обхватить его руками можно только втроем, столь обширен чревом этот старый дуб, близкий родич того дуба, на котором свистел когда-то Соловей-разбойник.
Когда чернецы обводили монастырек тыном, взяли в ограду и дуб. Почтительны монахи к лесному великану, держатся от него в стороне. Только игумен Тихон ночами приходил к заповедному дереву и исчезал внутри него. Заметив это впервые, князь Григорий прокрался вслед за старцем к дубу. Обошел его раз, ощупывая, пустился на второй круг. Тихон выдал себя светом, вдруг обозначившим проем двери. Нижняя кромка была на высоте двух локтей от земли. «Дупло!» изумленно догадался атаман. Большому дубу большое дупло. Отверстие было с той стороны дерева, которую прикрывал близ возведенный тын, потому незаметно.
Что хранил в дупле монастырский настоятель? Мысль не давала покоя и подсовывала единственный ответ. Лесная обитель была на княжьем счету, кормилась от московских милостей. Князь Иван, верно, щедр к монахам, особенно к тем, кто благословлял его войско на битву с татарами. Москва обильно расплатилась с монахами за свое стояние на Угре: набила припасами амбары, оставила коней, овса. Пускай кони плохи, но чернецы их подлечат для тягловой работы. В дупле же под замком должно быть то, что ценнее припасов и коней. Атаману мерещилось тусклое сияние московского серебра.
Третью ночь он выстаивал на морозе, дожидаясь, чтоб Тихон вылез из монастырской казны. Но игумен сидел там до первого звона к утренней службе. Днем же незаметно к дереву не подойти. Потому князь Григорий едва поверил глазам, когда из дупла на тын прыгнуло пятно желтого света и прямиком к нему, атаману, зашагал старец с игуменским посохом в руке.
Подмерз, чадо? ласково вопросил. Идем. Согрею тебя.
Атаман и хотел было не послушаться, возразить чересчур внезапно было приглашение, будто его уличили в дурном, однако ноги сами пошли за старцем.
Дупло оказалось под стать дубу целая клеть, где можно стоять и спать, чуть подогнув ноги. Однако просторная для одного, она была тесна двоим. Атаман с досадой скользнул взором по крохотному кивоту с иконами и лампадой, приделанному к стенке низко, для молитвы на коленях. Поискал, на что сесть, не нашел.
А ты скинь плащ, чадо, да садись, Бога ради. У меня здесь чисто. Ночь длинная, скоротаем в доброй беседе.
Сам Тихон уселся на чурбачок с вершок высотой, колени оказались у груди. На них он сложил морщинистые руки с деревянными четками.
Видишь, чадо, нечем поживиться в моей келье. Разве молитвой поделюсь. Но ты не за этим стремил сюда свои помыслы?
Вижу, отче что ты чернец прозорливый.
Для Бога тайного нет.
Тогда спроси, отче, у Него что мне делать? В какую сторону пойти к Москве ли, проситься в службу к князю Ивану, которому не нужны ни я, ни мои козаки, или возвращаться ни с чем в воеводство киевское?
Возвращаться ни с чем обидно, покивал Тихон, теребя четки. Помолчим, чадо, помолимся.
Молчал он долго. За то время можно было бы прочесть три песни покаянного канона, если б кто дал атаману такую епитимью за дурные намеренья.
Выбор твой непрост, разжал наконец уста игумен.
Он сделал движение рукой и, как скоморох-ловкач на торжище, выложил наземь, на труху дубового нутра, серебряную монетку.
Это твое возвращение в Литву.
Второй рукой Тихон вынул откуда-то медный нательный крест.
А это Москва.
Что значит это?! насупился атаман. Крест и в Киеве почитают, и в Вильне! Разве потуречится Литва?
Митрополиты киевские с латынскими папами дружны тихо прошелестел старец. Когда аз, грешный, уходил из Киева, мой крест был таков.
Пошарив на киоте, Тихон показал ему не крест огрызок креста. Металл порыжел и сгнил, обломался с краев.
Князь Григорий разогнул склоненную спину.
Мне не по зубам твои юродивые загадки, старче, сказал гордо, отвергаясь слышанного и увиденного. Говори яснее, если можешь, а если не можешь, то я оставлю тебя.
Долгий вздох пошевелил длинную седую бороду игумена.
Аз, убогий, не прорицатель. А расскажу тебе, чадо, сказку. Слушай. В сказке оной сказывается, как копыльский князь Михайла сговорился с киевскими боярами убить ляшского короля и литовского великого князя Казимира, чтобы место его досталось
Михайле! Братцу моему
Раскрылся сговор, полетели буйны головы с плахи.
Я б отомстил сжал кулаки атаман.
Козачий вождь Григорий, брат казненного Михайлы, соблазнился посулами Казимира. Ляшский король отправил его от греха и бунта во фряжские страны, ко дворам латынских владетелей. Там князь Григорий сделался богат и знатен, принял латынство, забыл веру православную
Старец умолк. Атаман свесил голову. Грудь ему теснило гневом, сердце щемило печалью.
Сказка твоя сбудется?
Господь не неволит, чадо. Придумай иную сказку.
Князь Григорий рывком поднял себя на ноги.
Так и сделаю.
Спрыгнул из дупла на снег, в задумчивости прикрыл дверь.
Пока шел к козачьему жилью, бывшему их узилищу, размышлял: не блажил ли чернец? Откуда все это знать ему? Чревовещатели лживы, а этот монах не из своего ли чрева он говорил?.. Зачем ему нужно, чтоб козаки ушли к московскому князю, а не в Литовскую Русь?.. Не дать им пограбить монастырь, вот зачем! Взяв путь на Москву, не станут брать лишнего, остерегутся. А уйдут на Днепр с хабаром поминай как звали.
Холодные звезды в небе подмигивали, смеясь над его доверчивостью к московским сказкам»
6
Видел бы кто со стороны, как бредет неведомо куда, прочь от деревенской околицы, в заснеженные луга и перелески, в скорые зимние сумерки, странная троица участковый милиционер, приезжий из города чекист и старый священник, удивился бы несказанно. А если б внимательней разглядел их лица с миной озабоченности у милиционера, растерянно и неестественно улыбающееся у сержанта НКВД, вдохновенно-молитвенное у впереди идущего попа, то немедленно решил бы, что дело тут темное. Но раз в нем участвует госбезопасность, то и вмешиваться в это дело не стоит, а лучше держаться как можно дальше. Еще лучше сделать вид, что никакой странноватой троицы по деревне не проходило. Время на дворе такое, что чем тише и незаметней живешь, тем больше вероятность, что доживешь и до иных времен
Меленький снежок, поначалу радовавший первый в этом году, природа будто тоже захотела праздновать великую дату революции и принаряжается к завтрашнему, перешел в метелицу. Ветряной снегопад бил в лицо, швырял горсти колючей ледяной крупы за шиворот, подгонял в спину, будто невидимый конвой, поторапливающий беспомощных людишек.
Впереди вырастала черная стена леса. Позади остались черные избы деревни с огоньками лучин в окошках, как при царе Горохе. Керосину для ламп-коптилок в колхозную лавку не завозили, да и покупать его колхозникам было не на что, а тянуть сюда электрическую линию грандиозные планы пятилетки не предусматривали.
А где ж дворцы? оглянулся назад сержант, вспомнив название деревни.
Не было тут отродясь дворцов, пересиливая ветер, крикнул Остриков. Так только зовется а отчего, кто его знает Возвращаться надо, товарищ сержант! Пурга разгуливается. Дорогу заметет.
Мы на задании, Остриков, напомнил чекист, бесстрашно шагая вперед.
Тучи, обложившие небо, поглощали свет, сгущали сумерки. Широкая нахоженная тропа белой змеей устремлялась в темнеющий лес. Под кровлей сосен ветер был не так драчлив, зато ночь здесь опускала свой полог быстрее.
Надо возвращаться! настаивал милиционер. Он тревожился и уже злился на обоих, чекиста и священника. Оба, казалось ему, лишились ума. В темноте собьемся с дороги, заблукаем, замерзнем!..
Из-за ответного молчания сдали нервы.
Дальше без меня идите, товарищ сержант! Я на такое задание, чтоб ни за что сгинуть, не согласный.
Гущин остановился и повернулся.
Выполняйте приказ, Остриков! сказал сухо, обыденно, словно в кабинете у начальника милиции, вперив в него пустые, помертвевшие глаза. Вы сопровождаете меня. Вам ясно?
Милиционер обреченно махнул рукой. Холод пробирался под шинель. Каково ж монаху, одетому в ветошь, даром, что зовется ватником, и с утра не бывшему в тепле?
Куда ты ведешь нас, отец Палладий? в последний раз безнадежно попытал он судьбу.
И судьба вдруг откликнулась, смягчилась:
Там часовенка есть, Трофим Кузьмич. Согреемся.
Отлегло от сердца. Хоть и не сполна поверил он гражданину Сухареву, арестованному по обвинению в тяжком преступлении против советской власти. Ему, отцу Палладию, может, все равно, где и как смерть принять в лесу от стужи или у расстрельной ямы от пули в затылок. А хуже всего в лагере от голода и непосильной работы. Но и могильный ров, выкопанный землеройной машиной для потока приговоренных, куда как мерзко. Тайный, вполголоса и с оглядкой, рассказ про такое дело Остриков слышал две недели тому назад от приятеля, сотрудника калужской гормилиции. После этого он зарекся: если мобилизуют на расстрелы, отправит жену с дочками в Челябинск к тетке, а сам уйдет в бега, завербуется на самую дальнюю стройку коммунизма. И будь что будет.
В голову вползла неприятная мысль: не задумал ли энкаведист пристрелить церковника прямо тут? Непонятно зачем. Но непонятность не доказывала неисполнимости
«Свихнулись оба, мрачно думал старший милиционер Остриков. Откуда тут часовне быть? А если и есть Доведу и оставлю там. За подмогой надо идти. Вытаскивать их. За обоих же своей головой отвечу Три версты туда, три обратно по метели. Ох ты ж, Господи, за что мне это»
Отец Палладий вел уверенно. Сколько ни вглядывался Остриков, не мог понять, какими тропами они идут. Под ногами будто и вовсе не было ничего протоптанного, напоминающего исхоженный людьми путь. Священник точно звериным чутьем угадывал направление в темном заснеженном лесу. А если б не снег, подсвечивающий землю, так хоть совсем выколи глаз.