Пословицу Эккенер, конечно же, знал: «Потеряешь деньгиничего не потеряешь. Потеряшь смелостьпотеряешь все.» Только вот он давно уж не мальчик, чтобы на такое ловиться.
У вас неплохой хохдойч.
Не отвечая на комплимент, гость хлопнул по карте ладонью:
Нам нужны школы пилотов и техников, газовые заводы и пункты обслуживания, метеостанции. Сотни тысяч обученных людей и тысячи, тысячи, тысячи ваших машин в небе. Герр Хуго, мое предложение стоит уже не денег, и вы это знаете. Я предлагаю вам бессмертиепросто возьмите и впишите свое имя в историю!
Ваша щедрость говорит о том, что вы в крайней нужде и стеснении.
Верно.
Ведь не завтра же вам это все нужно?
Нет, конечно, герр Хуго. Нам это нужно вчера.
* * *
Вчера вечером они шли по Лубянке, а сегодня с полуосвещенной Тверской Скромный и Корабельщик повернули в совсем уже темный Настасьинский переулок и начали на ощупь, подсвечивая золотистыми буквами чудесной бескозырки, пробираться вдоль стен маленьких одноэтажных домиков к единственным в проулке двум тусклым фонарям. На чугунных стойках фонарей огромный плакат расцвеченными вычурными буквами анонсировал выступление трех поэтов: Каменского, Маяковского и Бурлюка; приписка уведомляла, что Маяковский и Бурлюк нарочно для этого приехали на несколько дней в новую столицу из прежней. Фамилия Луначарскогонаркома просвещенияхоть и красовалась на виду, а набрана все же была шрифтом помельче, и слабо читалась в неверном тусклом свете давно не чищенных газовых горелок.
Выбрали же место! Черт ногу сломит.
Зато искать нас вряд ли тут станут.
Соглашусь Черт побери! Что это?
Кафе футуристов. Я читал у кого-то, в Питере собака была на вывеске.
А тут вовсе по ногам шныряет. Неужто их чудачествам вовсе предела нет? Ах да, я знаю, что вы ответите: что я сам все увижу. Я бы не прочь, будь здесь фонари поярче.
Что же, вот подъезд почище Этот адрес.
Им и имя Луначарского не поможет. Дыра. У нас в Екатеринославе такой дыры не видал. Никто не станет сюда ходить!
Вошли в помещение; первым встретил их молодой, красивый, сияющий широкой «волжской» улыбкой, парень. Поздоровался вежливо, не выказывая ни фальшивой радости, ни презрения к провинициаламчего, признаться, Скромный опасался.
Прошу в зал, пригласил этот молодой человек. Там диспут о новом искусстве.
Что, и сам Луначарский приедет? не поверил Скромный.
Так вот же Анатолий Васильевич!
На самой середине зала, окруженный женщинами и молодыми людьми в разнообразнейших пиджаках, модных одеждах и гимнастерках, начищенных туфлях и сапогах, стоял внушительный мужчина с высоким лысым лбом, в превосходном костюме черной шерсти, в монументальных очках, с уверенным, твердым и потому симпатичным выражением лица.
К нему обращался один из молодых людейвысокий, тоже с четкими чертами лица, с азартным его выражением; сдвинутая на затылок шляпа подпрыгивала в такт жестам.
По сторонам зала, вдоль стенок за многочисленными столиками, едва освещенными чем попало, от электрических ламп до свечей в плошках, теснилась публика. Суровые, мужественные лица парней в гимнастерках и френчах перемешивались с бледными, истертыми физиономиями молодых людей, выглядевших старше своего возраста в результате бессонных ночей и пристрастия к алкоголю. Один из таких франтов как раз доказывал товарищу:
Настоящий поэт должен быть худым и бледным! Вот Байрон, чтобы избавиться от розовых щек, долгое время питался бисквитами и лимонами.
Эх! отвечал товарищ. Сейчас бы нам бисквита!
Заняли свободный столик под вполне благожелательные взгляды соседей. Скромный огляделся: много женщин, не только молодых, но и весьма пожилых. Некоторые одеты претенциозно. Вот одна из них укутана в необыкновенно пеструю шаль. Заметила взгляд Скромного, представилась:
Графиня Рок! и отвернулась, не дожидаясь ответного представления. Рядом скромно одетая барышня. За одним столиком с ней мужеподобная поэтесса, лихорадочно покрывающая блокнотик четверостишиями, дирижирующая в такт потухшей дамской сигареткой.
Вообще в кафе не было слишком уж накурено, но запах табака решительно превозмогал запах еды. Полусвет рисовал собравшимся неузнаваемые лица, меняющиеся с каждой секундой. Комната упиралась в эстраду, в грубо сколоченные дощатые подмостки. Прямо в потолок ввинчена лампочка, сбоку маленькое пианино, а сзадифон оранжевой стены.
Снова хлопнула дверь, вошли двое. Один в костюме и туфлях. Второй в сапогах, синей поддевке, простой шапке, шея обмотана шарфом. Когда он снял шапку, то копна светлых волос спала на лоб. Из-под расстегнутой поддевки виднелась косоворотка с расшитым воротом. Синие глаза парня светились добротой, задором и удалью, что сразу привлекло всеобщее внимание. В наступившей тишине привратник сказал:
Это поэты Николай Клюев и Сергей Есенин.
Парень, споривший с Луначарским, обернулся к вошедшим, приветствовал их взмахом руки. Всмотрелся в косоворотку и проворчал:
Как человек, носивший и относивший желтую кофту, спрашиваю: это что же, для рекламы?
Есенин ответил неожиданно слабым голосом; Скромный внезапно подумал, что если бы лампадное масло умело говорить, вышло бы самое оно:
Мы деревенские, мы этого вашего не понимаем.
Пари держу, что вы эти лапти да петушки-гребешки бросите! спорщик повернулся к Луначарскому и пояснил:
Стихи Сергея Александровича очень способные и очень деревенские. Нам, футуристам, конечно, враждебны, и с нарочитой грубостью вновь атаковал наркома прежними вопросами.
Привратник обнял вошедших за талию и отвел к свободному столику, рассказывая, как он рад видеть их здесь, на диспуте.
Чуть в стороне полноватый молодец в безукоризненном костюме, но с хулигански разрисованными щеками, перебирал тезисы своего доклада, искоса с довольной улыбкой наблюдая за выражением лица наркома.
У кого-то в кармане часы пробили десять. Полноватый молодец, поигрывая лорнетом, вышел на середину, к спорящим, и громко потребовал тишины. Когда же публика успокоилась, провозгласил:
Слово имеет наш добрый друг и гость нарком Луначарский.
Раздались аплодисменты. Анатолий Васильевич ограничился краткой речью:
Пусть останется больше времени для диспута. Молодое советское искусство должно отражать великие перемены, происходящие в нашей стране, только такое искусство будет иметь будущее!
Будущееэто футуризм! раздался громовой голос высокого спорщика в шляпе.
Если он будет верно отражать великие перемены, парировал Луначарский. Спорщик возразилСкромный не вслушивался, что именно. Все равно здешних шуток он почти не понимал; хотя, на удивление, не ощущал и скуки. Кто хотелслушал диспут. Кто не хотелпил некрепкий чай, закусывая бутербродами с чем попало, вполголоса болтая о своем, не мешая соседям.
Скоро участники диспута разлетелись по углам, остались Луначарский и тот парень в шляпе, обменивающиеся остротами. Порой полноватый парень с чайкой на щеке бросал острые словечки, срывая аплодисменты. Собрание вели по очереди спорщик в шляпе, полноватый раскрашенный и улыбчивый волжанин-привратник. Время катилось к полуночи. Поэтесса с блокнотиком уже бормотала стихи про себя, время от времени аплодируя удачной фразе полноватого. Просто одетая барышня только раз глянула на Скромного и тотчас отвела глаза. Корабельщик, оперевшись плечами на стену, то ли спал с полуприкрытыми веками, то ли погрузился в собственные мысли.
Некий пожилой человек, сильно волновавшийся при выступлении волжанина, попросил слова. Высокий спорщик с избыточной учтивостью, сразу насторожившей Скромного, переспросил:
Простите, дорогой товарищ, как ваше имя и отчество?
Какое это имеет значение? Не достаточно ли будет, если я назову вам свою фамилию?
А как ваша фамилия? с той же учтивостью осведомился высокий.
Охотников.
Прекрасно, товарищ Охотников. А теперь назовите ваше имя и отчество.
Собрание настороженно прислушалось. Разговоры смолкли.
Если вас это так, интересует, извольте: Николай Аристархович, пожилой мужчина недоуменно пожал зелеными вельветовыми плечами.
Дорогой Николай Аристархович, к сожалению, я не могу нарушить устав нашего клуба. Выступать у нас на диспутах имеют право только те товарищи, имя которых совпадает с их отчеством.
Что за чепуха! Охотников даже всплеснул руками; блеснули залоснившиеся локти.
Простите, дорогой Николай Аристархович, мягко пояснил рослый, это далеко не чепуха. Я имею право здесь выступать только потому, что меня зовут Владимир Владимирович Маяковский.
Тут он показал на волжанина-привратника:
Это Василий Васильевич Каменский. А Бурлюк, жест в сторону полноватого, Давид, сын Давидович.
Зеленый вельветовый Охотников отозвался более насмешливо, нежели обиженно:
А Луначарский? Насколько мне известно, его зовут Анатолий Васильевич?
Публика уже вовсю хохотала, словно в цирке. Маяковский поднял руку. Дождавшись перерыва в раскатах смеха, ответил с той же нарочитой учтивостью:
Дорогой Николай Аристархович! Неужели вы не понимаете, что для столь высокого гостя мы не можем не сделать исключения? Все-таки нарком просвещения!
Раздался новый взрыв хохота. Бедный Охотников, после некоторого колебания, выбрал из двух зол меньшее: остался на месте. Понимал, что если пойдет к выходу, хохот еще больше усилится. Впрочем, волжанин Каменский поспешил и его утешить неразличимым за шумом добрым словом.
Скромный ощутил как-то вдруг, что сцена эта будет описана во множестве мемуаров и просто в книгах, и покосился на Корабельщика. Тот не рукоплескал и не хохотал во все горло, но тоже улыбался:
Это мы удачно зашли. Я-то сперва собирался в Камергерский переулок, в «Питореск». Просто туда тащиться дольше.
За соседним столиком барышня спрашивала у графини:
Вам какие же поэты больше нравятся?
Пушкин, вздыхала та, поправляя вырвиглазной расцветки шаль. Ну, Сергей Александрович тоже хорошо пишут, только очень уж неприлично.
Мужичок из-за третьего столика, маленький, нахохленный, этакий заточенный в клетку человеческого тела воробей с умным, деловым взглядом столетнего ворона, прибавил мрачно:
Плохо, ой плохо кончат Сергей Александрович: либо кого-нибудь убьют, либо на себя руки наложат.
И оглянулся, чтобы сам Сергей Александрович не услыхал. Но Есенин как раз говорил спутнику:
Что ни говори, а Маяковского не выкинешь. Ляжет в литературе бревном, и многие о него споткнутся!
Маяковский же в эту самую секунду отвечал наркому:
Есенин? Из всех имажинистов он единственный останется, вот увидите. Чертовски талантлив!
И, оглянувшись через плечо, прибавил:
Смотрите, Есенину ни слова о том, что я говорил.
Затем, выйдя уже сам на середину, провозгласил:
Ну, что ж, давайте разговаривать на темукому чего надо? Кто что желает? Или, например, кто какие стихи пишет? Вот сидит особая планета поэзииВитя Хлебников. Это ведь совершенно замечательный, просто гениальный поэт, а вот вы его не понимаете. Вам больше нравятся Северянины, Вертинские. Дешевая галантерея: брошки из олова, розовые чулочки, галстучки с крапинками, цветочки из бумаги. Вся эта лавочка свидетельствует о том, что у вас нет вкуса, нет культуры, нет художественного чутья!
Владимир Владимирович, полно хвалить за глаза. Стихи его прочтите, сразу и поглядим, кто чего стоит!
Хлебников откашлялся и прочел, почти не играя интонацией:
О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!
Что смеются смехами, что смеянствуют смеяльно,
О, засмейтесь усмеяльно!
О, рассмешищ надсмеяльныхсмех усмейных смехачей!
О, иссмейся рассмеяльно, смех надсмейных смеячей!
Смейево, смейево,
Усмей, осмей, смешики, смешики,
Смеюнчики, смеюнчики.
О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!
Собрание замолчало несколько недоуменно; тут черти двинули матроса под руку, и Корабельщик ехидно хмыкнул:
Вот оно, искусство единственного слова.
В отгорающей после декламации тишине прозвучало громко, насмешливо. Публика заворчала, поэты загудели; Скромный подумал: «Ну, сейчас будет!»
Высокий спорщик сдвинул шляпу на затылок, поднял руку и снова дождался тишины.
Скажите, пожалуйста, товарищ, а как ваше имя?
Корабельщик, выпрямившийся матрос оказался выше спорщика на пару пальцев. Предупреждая ваши следующие вопросы, скажу, что имя и отчество я открыть не могу по чисто служебным обстоятельствам.
А я вас помню, сказал молодой человек в гимнастерке. Вы же третьего дня в особняке Морозова открыли заговор Блюмкина. Я же вам показывал, где умыться.
Скромный схватился за наган в кармане. А говорят, Москвабольшой город. Большая деревня! Все всех знают.
Яков и сюда заходил, бывало, сказал кто-то, и по залу зашелестел разговор о неудавшемся убийстве немецкого посланника барона фон Мирбаха. Матрос присел было назад и приготовился задрематьно ведущий собрания вовсе не собирался отпускать его так просто.
Скажите, товарищ Корабельщик, снова учтиво поинтересовался высокий, а где вам случалось наблюдать иные образцы искусства единственного слова?
Матрос, понимая, что футуриста ему не переюморить, поднялся вновь и вышел на середину. Обозначил поклон. Публика взирала благожелательно, так что Корабельщик простер указующую длань и начал хорошо знакомым анархисту голосом, будто бы и негромким, но разборчивым в самом дальнем углу:
Ехал пафос через пафос! Видит: пафос! Он такой
Матрос поглядел на собственную протянутую руку, словно впервые увидел, пролепетал вопросительно:
Пафос-пафос-пафос?
И сам себе грозно ответил:
Пафос!
Махнул рукой, прогремел:
И вперед на смертный бой!
Скромный тоже не выдержалзаржал. Не культурно засмеялся, а именно что заржал конем. Очень уж выразительно менялся матрос в ходе кратенькой речи. Корабельщик снова обозначил поклон и сел.
Молодой человек, серьезно сказал ему подошедший Каменский, а вы не чужды театру. Как вы смотрите на то, чтобы впустить его в свою жизнь?
Корабельщик улыбнулся приветливо, не хуже широкой улыбки волжанина:
Вполне положительно. Только пускай сначала цирк из нее выйдет.
* * *
Выйдя поутру на Тверскую, Скромный и Корабельщик поглядели на восходящее со стороны Кремля Солнце.
А вы, значит, и в литературе разбираетесь?
Да ерунда! Корабельщик махнул рукой. Я вас научу вмиг. О чем бы речь ни зашла, говорите: композиция-де неудачная, вступление перетяжелено. Оно у всех перетяжелено, подавать сюжет плавно мало кто умеет. Любому критику беспроигрышная завязка.
А потом?
А дальше смотрите. Если человек в себя ушел, задумалсязначит, что-то понимает. Его, конечно, можно дальше высмеивать. Но лучше не надо, лучше пускай он хорошую вещь напишет. А вот если кинулся доказывать, слюной брызгать Корабельщик растянул губы в неприятной улыбке. Помолчал, зевнул и приговорил:
Этак лениво ручкой делаете и роняете: мол, вкусовщина! И все, дальше стойте на своем. Дескать, нечего мне добавить. Моя позиция неизменна, не маятник.
Запомню, серьезно сказал анархист, а сейчас что?
А сейчас в Совнарком. Настроение аккурат. И вилять некуда: вот он, Кремль.
Защемя ругаешься, нащяльнике? Перерыв!
У ворот, ведущих в Кремль, дежурная комнатушка. В ней доверенное лицо, которое по предъявлении документа-ордера из Московского Совета осматривает его, прилагает к нему свой маленький ордерок и отпускает желающего пройти в Кремль. Документ-ордер из Московского Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов у Скромного имелся: он когда-то хотел получить бесплатную комнату, чтобы съехать из эсеровского отеля, тогда же и получил пропуск в Кремль для решения квартирного вопроса
Впрочем, «когда-то»это всего два дня прошло. До знакомства с Корабельщиком, до встречи с Марией Спиридоновой, до ночевки у взаправдашнего царского генерала- «благородия»; до речи со ступеней величайшего храма страны, беседы с великим учителем; отпечатанной на сердце карты Екатеринославской губернии. Наконец, еще до продымленного и веселого футуристического кафе Маленькая длинная жизнь!
Сам Корабельщик держался за правым плечом, под видом охранника или сопровождающего, что в годы революции никого не удивляло: ведь и самый грозный комиссар от выстрела в спину не зачарован. Понятно, что в самый Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет, сокращенноВЦИК, без документа матроса не пустят, но для прохода во двор Кремля хватило моссоветовского документа.