Но ангел хранитель морочил его и дразнил.
Вспомни, вспомни, как в иные дни вы катились друг за другом на велосипедах. По дороге, обсаженной липами. В сторону замка и парка, подставляя лица солнцу октября. Последние птицы пели вам по-немецки, и колеса шуршали по листве. Там впереди ждала харчевня, столик у плетня, и сладкое жаркое, и вино. Там Таня опускала лицо на твои ладони, а потом вы игрались, как дети, глядя друг другу в глаза, кто дольше выдержит.
Прекрати, идиот! приказывал себе Максим. Не было ничего!
Нанятые им мастера уже полтора месяца не получали жалования.
Максим брал продукты в долг у фермера Фридриха, который привозил еду на лошади.
Несмотря на прилежность мастеров, автор проекта сверял размеры деталей с чертежами, что-то еще дорисовывал карандашом, производил подсчеты, хмурился, мерил шагами ангар.
Немцам передавалось раздражение хозяина, которое они, не находя других причин, истолковывали как недовольство их трудом. Платит кое-как, да еще и злится!
Однако Ландо волновался не случайно.
Сначала аэроплан мыслился, как спортивный. Военная машина прочнее. А, значит, из металла. Ведь помимо летчика требовалось поднять в воздух бомбу, не меньше сотни килограммов. Но металлэто трубы, гофрированное железо, множество заклепок. Как ни экономил Ландо, денег, выданных эсером, не хватало, и он выбрал дерево.
Поэтому любому гостю Ландо могло показаться, что он на мебельной фабрике. И разогретый столярный клей разносил по окрестностям дух скотобойни.
Выбирая обшивку, Максим остановился на арборите, который почти не применялся в русском авиастроении. Немцы о материале подобного качества еще не мечтали. Люди Савинкова невесть как доставили листы из Санкт-Петербурга в Германию.
Ландо знал, что дерево плохо работает на растяжение, нужно как можно надежнее крепить концы. Он заказал металлические башмаки и уголки и бдительно следил за прочностью.
Максим ухватывался за детали каркаса, беспощадно раскачивая их из стороны в сторону. Если замечал хоть малейшую трещину, заставлял все переделывать. Он помнил немало случаев, когда из-за экономии на шурупах, аэропланы рассыпались прямо в воздухе.
Фюзеляж от хвоста к носу постепенно приобретал сигарообразную форму, напоминая субмарину.
Ландо гладил аэроплан, как собаку.
К полудню слышалось цоканье копыт, скрип телегиэто приезжал Фридрих с обедом в армейских термосах.
Готовила для рабочих его жена, почтенная фрау Гретхен, которой приходилось сдерживать себя, чтобы не впасть в привычные кулинарные фантазии. Хотя, по настоянию Ландо, она экономила, еда получалась милой, домашней и любезной неизбалованному баварскому желудку.
Она советовала:
Jeder Arbeiter soll Fleisch zum Mittagessen haben, Herr Lando. Sonst können sie in der Streik treten. Diese Genossen haben es schon geschafft, den «Kapital» durchzulesen. Каждый рабочий должен обедать с мясом, господин Ландо. Иначе они могут объявить забастовку. Эти товарищи уже успели прочитать «Капитал».
Поэтому всякий раз на столе пролетариев-авиастроителей появлялось что-то с говядиной, жареной или тушеной, с картофелем или горохом.
И лук, лук, очень много жареного лука.
Максим не боялся забастовок.
Зная местные нравы, он на каждый день заказывал у фермера ведро пива, половину которого мастера выпивали за обедом, а остальное после работы. Ландо ел вместе с рабочими, потом беседовал с Фридрихом.
Фермер казался существом загадочным, но Максим ему нравился, и он бывал словоохотлив. Поэтому за стаканчиком пива он часто пускался в рассказы о своей жизни.
Он был неудачлив в любви, несмотря на наружность достаточно привлекательную и общительный характер.
В гимназические годы Фридрих связался с кухаркой. Она, на излете климакса обожала его, как последнее эротическое сновидение. Пичкала черносливом с медом и дроблеными грецкими орехами для надежности мужских сил.
Затем, в Австрии, где стояла их кавалерийская часть, он пал жертвою ветеринарки, жены коменданта гарнизона. Она впервые подарила Фридриху минет как жертвоприношение.
И, наконец, в Мюнхене раз в неделю сама собой являлась к нему ночевать фрейлейн Гретхен.
Он уже не мог вспомнить, как они познакомились. Кажется, она в его жизни была всегда.
Он путал ее лицо с лицом няни, подававшей в детстве ночной горшок с незабудкой на крышке. И с лицом учительницы латыни в гимназии. А также с лицами всех кассирш, белошвеек, собирательниц тряпья и вышивальщиц гладью, торговавших верхними подушками kleine Kissenдля крепкого сна.
Она домогалась Фридриха год или два, дарила ему идиотские подарки, вроде шкатулки для табака, который он не нюхал. Она поила его наливкой, которую воровала у отца, пекла пирожки с курагою. Короче, брала его долгою осадой, как вражескую крепость. И придя однажды с чемоданом и плюшевым медведем под мышкой, уже никуда не ушла.
Они купили домик с землей по ту сторону летного поля, бывшего выпасного луга для княжеских коз и коров.
Вы только взгляните, Максим, негромко говорил Фридрих, кивая в сторону супруги. Она двигается, как гусыня, откормленная к Рождеству. Я думаю, что наказан ею за грехи юности.
Гретхен оборачивалась покорной спиной, как жирная ослица.
Возможно, вы преувеличиваете, осторожно замечал Ландо. Он едва сдерживался, чтобы не улыбнуться. Ведь в итоге с нами остается та женщина, которую мы заслуживаем. Впрочем, это общее место.
Ах, Ландо! Как дивно, что вы ничего не знаете про дни унылого труда на картофельном поле рядом с моей Гретхен. Про обморочные ночи, когда не спишь и слушаешь собачий лай Про сумеречные утра, когда она бьет мух и поет в такт тевтонские песни ненависти Чтобы вам, как авиатору, показалось ближе, я бы сравнил ее с перегруженным «Фоккером».
Фридрих склонял голову в печали, а Ландо представлял себе фрау Гретхен в виде надувного аэроплана: вот она разбегается, подпрыгивает и, расставив руки, гордо стартует в небеса.
Тактично пропустив «Фоккер» мимо ушей, Максим пытался спасти беседу.
Но как же вкусна у вашей супруги запеканка, называемая, кажется, «Himmel und Erde»! «Небеса и земля»! Не правда ли затейливо? Тает во рту! Готов поспорить, что это блюдо она посвятила именно вам.
Фридрих казался неутешным.
Мне? Да разве истинный баварец в состоянии выдержать мешанину из картофеля, яблок и кровяной колбасы? Это вестфальцы придумали. Пусть сами и едят. Она, наверное, в их поваренной книге подсмотрела.
Не может быть!
Еще как может! А знаете, что у нее написано на фартуке? Вы не поверите! Теперь-то ничего не видно, я заставил перелицевать. Она вышила гладью: «Wenn die Küche nicht mehr raucht, wird die Liebe kalt». «Если кухня не дымится, любовь холодна». Как вам это?
Странно. Ландо шумно вздохнул. А мне вот хочется, чтобы за мной поухаживали. Перед глазами Максима возникло лицо Тани.
Фермер задумался, ища подходящее сравнение, но ничего оригинального не нашел, а поэтому сказал:
Я тоже не могу забыть вашу Лорелай.
Странно, что Максим так же называл ее, когда они с женой шутливо переходили на немецкий.
Хотя ничего более нелепого, чем златокудрую Lorelei с браунингом наперевес, трудно представить.
А без браунинга?
Максим вспомнил, как, выйдя из швейцарской тюрьмы, Таня поклялась, что покончила с террором.
Она пыталась устроить их быт в духе лучших помещичьих традиций.
Она листала питерский «Журнал красивой жизни». Стараясь жить по моде, тащила его в Мюнхенпокупать какие-то шкатулки, отделанные жемчугом, каминные часы с бронзовыми амурами, настенные серванты и горки в стиле рококо.
Она скупала рисунки Кандинского и Маке, модных художников из общества «Синий всадник». Она угощала немцев сибирскими пельменями, которые они называли «ravioli», под контрабандную «Смирновскую».
А потом, оставив мужчин пить кофей, принималась за вязанье бесконечного шарфа.
Таня нравилась Фридриху. Он вздыхал.
Женщины, подобные вашей Тане, встречаются или в романах, или никогда. Он боязливо оглядывался на тучную жену, которая управилась с посудой, и теперь вытирала руки о передник, бросая взоры в его сторону. Послушайте, Максим, научите меня летать на орнитоптере. Если я хоть раз взлечу, значит, буду считать, что жил не зря. Это же мука, столько лет смотреть, как летают другие! Надо просто подняться в небо, и все станет оправдано и справедливо.
Станет ли? Максим сомневался, глядя издали наблюдая, как немец садится на облучок. Он представил его в пилотском кресле. Х-м-м.
Он смотрел вслед этим вечным супругам, как смотрят на несбывшуюся жизнь. Повозка удалялась по краю летного поля, над которым уже кружился пух отцветающей травы.
Глава 14. РАССОЛ ДЛЯ БОМБИСТА
Российская Империя, Москва 5 февраля 1905 год
У Ивана Платоновича еще один день в Москве прошел впустую.
Под впечатлением совершенного им же убийства и собственного ареста он люто напился с извозчиками.
В душе он тоже считал себя извозчиком.
Готовясь к покушению на великого князя, он так сжился с этой ролью, что стал забывать о революции и терроре. Вот как!
Боевая Организация заставила его заняться извозом еще в 1904 году, для чего выправили фальшивый паспорт на имя крестьянина Осипа Коваля.
Так что извозчики, которых он повел угощать в трактир, пошли с удовольствием. Они не знали Каляева. Они знали Осипапри этом, как человека тихого, но знающего себе цену. Перед дворниками не заискивал. О жизни своей говорил кратко и убедительно. Рассказывал, будто до извоза служил лакеем в гостинице. Среди извозчиков Осип Коваль считался хотя и скупым, но набожным и непрестанно жаловался на убытки. Многие относили его невезучесть за счет недалекости и даже некоторой тупости, но уважали за трудолюбие. И на извозчичьем дворе Коваль сам ухаживал за лошадью, мыл сани с мылом, выезжал за клиентами первым и возвращался последним.
И вдруг «средь шумного бала» в кабаке Осип объявляет, бросает извозчичье дело, продает лошадь с санями. Никто не знал, что ему пора в Харьковсменить документы и легализоваться.
Идемте к Тестову, мужики, за мой счет!
Ну, в трактир так в трактир, согласились мужики.
Каляев угощал непривычно щедро. Да еще читал свои стихи, длинные, как курьерский поезд.
Извозчики внимали, повинуясь природному такту. При этом не забывали украшать кренделя произвольными горками икры, жевали расстегаи.
Каляев, досадуя, твердил, что за счастье народное радеет. А они, мужичье извозноесовсем никакой не народ, но лишь прихвостни прикормленные. Возразить поэту мужичье извозное не могло по причине набитых ртов.
Половой возникал у столиков, как факир. Вся его поза его выражала нетерпение вблизи нового заказа.
Коваль, то есть, Иван Платонович, приподнимался, нависал над скатертью, бранился, говоря, что они не понимают в поэзии ни черта. Что перед ними, может быть, второй Некрасов, и они пожалеют. Затем, распорядился о финальной четверти можжевеловой, и половой полетел.
Выпив еще пару соток, хозяин торжества разрыдался, называя извозчиков братьями по классу. И вдруг открылось, что никакой он не Осип. Никакой не Коваль. А как есть Иван Платонов Каляев, тот самый, что князя взорвал.
Извозчики сначала замерли, но затем расхохотались, сочтя шутку удачной. Они, признаться, тоже никакой симпатии к его высочеству не испытывали. Но все-таки, не дождавшись самовара с пирогами, стали расходиться.
Еще некоторое время ушло у Ивана Платоновича на препирание с городовым, которого он, выходя из трактира, задел локтем и обозвал барбосом вонючим.
Городовой сделал над собой усилие, чтобы пропустить «барбоса», и мирно заметил:
Вы, господин хороший, ведете себя непотребно. Вы деликатности данного момента не соответствуете. Не слыхали разве? Нынче траур по Москве. Великого князя загубили! А вы!
Ха! беспечно рявкнул Каляев. Не поверите ли, что я и есть тот самый злодей? Конкретно, я и разнес бомбою мучителя народного. И можете тотчас меня арестовать. Вот только попробуйте, а?! Посмеете ли? Давайте! Вот он я!
Тут городовой совсем расстроился и не стал этого скрывать.
Ради Христа, мил человек, что вы такое говорите? Ступали б лучше домой. Преступник давно в Бутырках. Вас, небось, жена ждет, а вы пьяны совершенно. Вспомните хотя бы, где живете, я насчет саней распоряжусь. Ехайте. Коли деньги не при вас, хотя бы и в долг ехайте, я поручусь.
Каляев сначала обмяк, съежился от неадекватной любезности. Затем побагровел лицом, привстал на цыпочки, и, дыша перегаром в лицо городовому, проговорил хрипло:
Сани, говоришь? Да будь со мной теперь наган, я бы тебя, сволочь жандармская, на месте пристрелил!
На этом терпение стража порядка закончилось. Тяжко вздохнув, он потянулся к эфесу и пожелал немедленно отвести обидчика в околоток.
Каляев испугался, попросил спрятать селедку, и стал откупаться серебряными николаевскими.
А уж как попал в гостиницу, и что дальше, почти не помнил.
Все осталось в тумане.
Между тем, прежде гостиницы и тумана, зашел он в публичный дом на Ордынке. Там выбрал девку цыганистого вида и выше себя ростом. В номер идти с нею отказался из боязни быть покусанным клопами. Орал насчет чистых простыней и хорошего шампанскогоименно из Нового Света, от графских подвалов. Да если не Новый Свет, то хоть бы уж клико ничтожных французишек, а не сомнительное пойло.
Будучи человеком крепким и здоровым от природы, Иван Платонович, проснулся наутро одетым и при штиблетах, на казенной постели, в обнимку с девкой, пахнущей кремами. Он тотчас прогнал ее, сунув три рубля. Потом, замерев, лежал в ванне, стараясь припомнить обстоятельства теперь уже условного 4 февраля.
И понял: чем скорее забудет, тем и лучше.
Ах, время! Нет у тебя даже подходящего рода, чтобы назвать по-русскибатюшкой ли, матушкой!
И части тела великого князя, и контуженный Янек у здания суда, и жандармы, и сыщики И даже попойка в трактире, включая обидно не использованную девку, все это уже детали истории.
Похмелился Каляев рассолом за полушку символическую, ядрёного всякому страждущему наливали, и поехал в столицу собирать летучий отряд.
Глава 15. КОРРЕКТИРОВЩИКИ
Российская Империя, Санкт-Петербург, февраль 1905 года
Первым в конспиративной квартире на Васильевском острове появился бесстрашный ловец провокаторов Бурцев с корректурой очередной брошюры под мышкой. Борис Львович снял калоши, тертое пальто на ватине. И спросил строго: зачем вызвали его из-за границы?
За ним пришла боевичка Зина Коноплянникова, застегнутая наглухо, как курсистка.
Следомсияющая и радостная, в приталенном пальто с кротовым воротником, при кротовой же муфте и с бутоньеркой на шляпе, эсерка Татьяна Леонтьева.
К раннему вечеру из недалекого 1911 года притаранили убийцу Столыпина Дмитрия Богрова. Он, не понимая, куда попал, подбрасывал браунинг на ковбойский манер.
Последним Каляев привел человека в форме жандармского офицера со связанными руками и кляпом во рту, в котором эсеры тут же опознали врага, полковника Зубатова.
А этот друг Гапона здесь зачем?
Этот к чему?!
Сергей Васильевич мотал головой, мычал, вращал глазами. Он боялся, что господа социалисты отомстят ему за уход его из рабочего движения. Три годаи начальник Особого отдела Департамента полиции. Ух! И вид у Зубатова был удручающий: китель с оторванными погонами, грязные ботинки, кальсоны. Галифе с помочами остались у Каляева в свертке.
Каляев искал полковника весь день. А застал в замоскворецкой квартире с нетопленой печью, лоснящимися обоями из чайных роз, при давно отпущенной прислуге, в окружении голых барышень, наливок, и с гитарой.
Бурцев сказал, что мстить Зубатову за двуличность поздно. К тому же он и сам обижен властью. Был сослан в Муром, да теперь, кажется, прощен, и получает pension.
Таким образом, обидный кляп из полковника был вынут, руки развязаны.
Я, господа, не друг Гапона, сразу же молвил Зубатов, отдышавшись, глухо и нестрого. А в феврале 1917 года, узнав об отречении Николая II от престола, Сергей Васильевич вышел в соседнюю комнату и застрелился.
ؙ Но не понимаю, зачем меня сюда привел Каляев. И что за Каляев? Если убийца, то он нынче в Шлиссельбурге и вот-вот будет повешен за бомбу против князя.
Господа социалисты и сами этот вопрос мысленно себе задавали.
Каляев доказывал горячо, что из тюрьмы он не убегал. Не имел права дать свершиться такому позору. А вытащил его оттуда ли не силком некто Ландо. Личность темная, загадочная, но могущественная. Так что, пусть они не волнуются. Убивец сидит в камере, ест недурную еду, ждет казни. А ондвойник, матрица, иная сущность того человека.