Поверит ли?
А чтоб ему верилось, ты уговорись с ним, что деревеньками его всласть наделишь, не скупясь. И два десятка дашь, и три, да хошь пять. А он мне их опосля возвернет, когда свадебку сыграем. Ну вроде как приданое. Вот оно наше от нас и не уйдет!
«Не уйдет», ворчливо передразнил сына Никита Романович. А того не посчитал, что, покамест они евонные будут, он с их и серебрецо брать учнет. Выходит, все одноубыток. А коль Прасковья заживется лета на три-четыре, дак тут уж потерьки не десятками рублевсотнями исчислять придется.
Федор виновато засопел. Получалось и впрямь получше, но тоже не ахти. А отец продолжал:
И об ином подумай. То бы ты в приданое ишшо кус немалый отхватил, да к тому ж на родовитой женился бы, а так сызнова на безродной, да свое же добро за ей и получишь. Ну да ладно. Ныне-то нам деваться некуда. Пожалуй, так и сотворим. Но поедем вместяхсам виниться учнешь, предупредил он заулыбавшегося Федора. А уж гово́рю об деревеньках я сам с ним вести учну. Авось господь подсобит. Чую, втридорога мне твои утехи обойдутся.
Зато жив останусь, пробормотал Федор, но отец его уже не слышалвесь как-то сгорбившись, он тяжко шел к двери, по-стариковски шаркая ногами.
«А ведь стар уже батюшка-то, мелькнула у сына потаенная мыслишка. Я о Прасковье сказывал, ан неведомо, кто из них господу душу ранее отдаст. Эвон ногами загребает, яко столетний. А ежели батюшка ранее уйдет, так, может, оно жениться-то не занадобится? Чай, это он пред иконами божится учнет, а не я. Да ежели бы и янешто не отмолю грехНо тут же вспомнились деревеньки, которые он сам предложил отдать Шестову и которые теперь стало мучительно жаль. Стало быть, придется жениться»с тоской подумал он.
И почему-то сладкая всего год назад Соломония показалась ему в этот час хуже горькой редьки. Опять же идти под венец, едва освободившись от постылой женки, ему очень не хотелось. Тем более без возможности выбора
Закончился для Федора Никитича день так же неприятно, как и начался.
Возмущенный столь вопиющей утренней несправедливостью кот не просто отсиживался в темном углуон лелеял коварные планы мести, и едва молодой хозяин улегся спать, как он, тихо пробравшись в его опочивальню, незамедлительно осуществил свое черное дело сначала в один, а затем, поднапрягшись изо всех кошачьих сил, и в другой сапог.
После этого он, гордо топорща пышные усы, предусмотрительно направился спать обратно за печку, заранее прикинув пути к бегству, если его все-таки обнаружат.
Но его не нашли, и он все следующее утро блаженствовал в своем тайном укрытии, наслаждаясь гневными воплями Федора Никитича и еле слышно мурлыча.
А Никита Романович охал не зря. Его разговор с Иваном Васильевичем Шестовым вышел долгим и тяжким.
Поначалу тот и слушать не хотел о каком-либо примирительном согласии, заявив, что, раз ссильничал девку, пусть держит ответ своей головой.
Никита Романович похолодел. Что значит головой? Это значит, что ее с плеч, ибо за таковское деяние приговор суров, и полагаться на царскую милостьдело последнее, то ли будет она, то ли нет, причем скорей всего последнее.
Принялся урезонивать. Мол, Федьке беспутному туда и дорога, спору нет, но и то помыслить надо, что родич. Как ни крути, а женка его, Прасковья, родная тетка брюхатой дочери Шестова.
Опять же навряд ли государь поверит, что Федор ее ссильничалчай, Захарьины-Юрьевы на Москве из первых. И лик словно с иконы писан, и прочее взятьтоже из лучших.
Вон в Москве уже и поговорка сложилась. Как кого похвалить желают, дескать, хорошо кафтан сидит, так прямо с его сыном и сравнивают, мол, яко Федор Никитич, право слово.
Брехал, конечно, не без того.
Да и присказку эту только что выдумал, но тут уж какой грехколь торговля, так свой товар расхваливать, пусть и сверх меры, не в зазор, а напротивположено.
Испокон веков на любом торжище так-то.
Опять же, коль спросит государь, мол, пошто молчал до сих пор, что поведаешь? наседал он на опешившего от такого напора Шестова.
А то и поведаю, наконец пришел в себя Иван Васильевич, что молчала глупая девка, убоявшись родительского гнева. Уж опосля, когда пузцо показалось, повинилась. И видоков сыщу, не сумлевайся, стращал он в свою очередь старого Никиту Романовича. Вы, Захарьины-Юрьевы, нынче у государя не в чести, потому он мне и поверит.
Не в чести?! возмущенно огрызнулся тот. Да нам, ежели хошь знать, эвон сколь деревенек ныне государь отдал. Так и сказывал при передаче: «Хошь и были в твоем роду изменщики, ан тебе, Никита Романович, верю, ибо тыслуга верный, потому и дарую тебе животы их». Он осекся, посмотрев на Ивана Васильевича, который, обидчиво поджав губы, многозначительно заметил:
А меня ничем не одарил. И выжидающе уставился на Никиту Романовича.
Дак енто поправимо, поделюсь, промямлил боярин, поняв, что похвальба была слишком поспешной и вообще ненужной.
Правда, вначале Шестов наотрез отказался от щедрого предложения, но по прошествии часа нехотя сдался, уступив настойчивым уговорам Никиты Романовича. Тем более речь шла не только о деревеньках, а и о покрытии позора самой Соломонии, пусть не сразу, но со временем.
Еще через час маски благочестия были окончательно сняты за ненадобностью, и собеседники, судя по их ожесточенному торгу, больше напоминали простых купцов.
А хошь, позову, дык сам узришь, каков товарец! расхваливал один. Такой и в Москве днем с огнем не сыскать. Уста сахарны, ланиты так и цветут, так и рдеют, яко сад яблоневый по весне. А стан, а ум? И за все про все ты мне два десятка деревень, да и то, поди, обманешьпочинки передашь.
Сказываю, что село Климянтино отдам! кипятился второй. А близ его и впрямь всякое естьи деревеньки, и починки, зато числом до двадцати. Куда ж тебе больше-то? Что до ума, то бабе он ни к чему. И стан, мыслю, ныне у нее не тот, чтоб красоваться, намекнул он на беременность. А уж ланиты с устами у любой холопки такие же.
У холопки?! взревел не на шутку обидевшийся Шестов и, надменно вскинув голову, отчего остроконечная борода, словно пика, грозно нацелилась прямо в лоб Никите Романовичу, гневно вскочил из-за стола.
Ну я тут погорячился в запале, повинился Захарьин-Юрьев, сразу же сдавая назад и тоскливо размышляя, во сколько еще деревенек обойдутся ему неосторожные словеса.
Обошлись они и впрямь дорого. Так дорого, что хоть волком вой. Села Домнино и Климянтино со всеми прилегающими деревеньками числом куда больше полусотниэто не кот начхал.
Разумеется, все полученное Иван Васильевич твердо поклялся передать в приданое, а до тех пор доходы с них, увы, будут идти на дитя и саму Соломонию.
На том порешили и ударили по рукам.
Однако отведав медкукак же не спрыснуть сделку, обидишь хозяина, Никита Романович вновь испуганно встрепенулся.
Погодь-погодь, остановил он Ивана Васильевича, зазывно поднимающего очередной кубок с медом. А ежели, к примеру, не приведи господь, конечно, но случится что с твоей Соломонией, тогда как с селами станется?
Да так же, благодушно ответил тот, яко и обещался, в приданое их пущу. У меня девок-то эва скольажно три. Остатним тож надобно дать, вот я и удоволю женишков.
Мои вотчины?! возмутился Никита Романович. Нет, ты погодь с медком. Так мы не уговоривались.
Шестов замялся. И впрямь, если бы не его твердое обещание вернуть в день будущей свадьбы все вплоть до последней деревушки, его собеседник навряд ли уступил бы столько.
Но и тут сыскался выход. Ведь в женишках-то может оказаться и сам Федорпочему бы и нет.
Об этом Шестов немедленно заявил гостю, а чтоб окончательно развеять его сомнения, повелел немедля позвать младших.
Первой появилась розовощекая девятилетняя Ксения.
Звал, батюшка? Она блеснула ровными, как на подбор, зубками.
Ах ты, егоза моя, ласково произнес Иван Васильевич и протянул девчонке взятый с блюда медовый пряник.
Никита Романович, бегло оглядев веселушку, удовлетворенно кивнув. Вторую он разглядывал дольше, но в конце концов отмахнулся:
Да чего тут глядеть-то, все одноне понять.
Меньшая и вправду была в таком возрасте, когда предсказать ничего невозможно. Ну что скажешь о еле-еле ковыляющей на пухленьких ножках полуторагодовалой крохотуле, держащейся за руку кормилицы?
Да и ни к чему загадывать так далеко впередпока Ксения заневестится, и то сколь годков пройдет, что уж тут об этой мелкой думать.
А Соломонию саму не позвать на погляд? ухмыльнулся хозяин дома.
Не надобно. Я тебе и так верю, буркнул Никита Романович, про себя добавив: «Успею еще наглядеться на невестушку».
Предусмотрительность боярина оказалась нелишней. Это Никита Романович понял спустя несколько месяцев, когда несчастная Соломония после тяжких родов, всего сутки спустя отошла в мир иной.
А крепкое здоровье Прасковьи Ивановны позволило несчастной прожить на белом свете еще изрядно и даже на целый год пережить главу рода Захарьиных-Юрьевых, который скончался в лето 7094-е от Сотворения мира.
Никита Романович ушел из жизни по весне, двадцать шестого апреля, тихо и покойно, успев задолго до кончины урядить все свои дела.
В первую очередь, разумеется, житейскиееще раз напомнив всем сынам, кому чего причитается согласно его завещанию, после чего наказал во всем ходить под рукой старшего брата, Федора Никитича, поскольку только в нем одном видел нужную жесткость, суровость, решительность и главноеум и изворотливость вкупе с немалым властолюбием.
«А что баловство разное допускал, так то по младости, думал он, успокаивая себя. Опять же, чай, не монах. К тому ж и они, бывает, содомией забавляются, хошь оно и грех. А уж коль служители божии таковское учиняют да опосля замаливать ухитряются, то Федьке господь непременно простит. Да и то взятьстарший он, а прочие хошь и не такие гулены, ан нет в их того духу».
Однако на сердце было неспокойно! Уже обряженный в рясу и нареченный монашеским именем Нифонт, то есть управившийся и с небесными делами, он, лежа под цветущей яблонькой, точно саваном укрытый белыми опадающими лепестками, вяло махнул рукой, подзывая стоящего в ожидании знака первенца.
Ты вота чего, тяжело ворочая непослушным, немеющим языком, произнес он. Ты за Годунова держись. Ему то выгодамы с ним оба из худородных, потому и рука об руку.
А ты не запамятовал, батюшка, что ядвухродный брат государя Федора Иоанновича? гордо возразил Федор.
Дурак! гневно взрыкнул отец. Как есть дурак! Кто ж по бабе счет на Руси вел?! Искони такого не бывало! В тебе-то самом сколь крови Рюриковичей? Шиш! То-то и оно. Потому велюо том замолчь и боле чтоб и в мыслях не таил! Ты ныне в рындах, хошь давно четвертый десяток идет, а Бориску слушаться станешьв бояре поставит. Он ныне в силе, а ты, пущай и ровня ему по летам, никто. Под им ходи, и все у тебя будет. А лучшей всего кого ни то из братьев на Годуновых жени, чтоб веревочка покрепче была. И про Шестовых не забудь. Как Прасковью бог приберет, сразу сватов засылай. Столь добра за ейни от кого из родовитых такого тебе в жисть не получить. И он вскинулся со своего ложа, с тревогой глядя на набычившегося сына, который, по всему было видно, хоть и молчал, но по-прежнему оставался при своем мнении. Род неумоляюще выдохнул Никита Романович, лихорадочно подыскивая аргументы повесомее, чтоб вбить в упрямца очевидное, но на ум больше ничего не приходило.
Вдобавок от излишнего волнения в глазах у него помутилось, острая боль ударила изнутри в голову, раскалывая череп, и вместо продолжения «погуби» у него получилось неразборчивое «з-х-хр-р», после чего он обессиленно откинулся на подушку.
Федор встревоженно склонился над ним, пару раз позвал, но, не дождавшись ответа, кликнул лекаря, однако все потуги привести Никиту Романовича в чувство закончились безуспешно.
Больше до самой смерти брат царицы Анастасии так и не смог вымолвить ни единого слова.
А Федор Никитич так и остался при своем мнении, убежденный в том, что про родство с царем забывать негоже. Подумаешь, никогда по бабе счет не вели. Ежели с умом себя поставить, то как знать, как знать
Тут ведь главноене торопиться, исподволь, помаленьку нужные слушки запускать. К тому ж время естьцарь-то эвон в каких летах, на целых пять годков моложе самого Федора, так что времени изрядно.
Правда, ежели Ирина Годунова сына ему родит, то и вовсе говорить не о чем. Вот только наврядуж больно чрево у ей некрепкое, скидывает одного за другим, и все тут. А за Бориску что жтут все верно. Раз он в силе, стало быть, за него и будем стоять.
Пока.
А там поглядим, что к чему.
Обидно, конечно. Ровесники они с ним, а складывается так, что тот чуть ли не у самого царского трона, боярин, да из ближних, а он, царев родич, даже не окольничий.
Да что тампокамест вовсе никто.
Но Федор тут же успокоил себя, что ум тут вовсе ни при чем, его-то неизвестно у кого больше, просто Борискагосударев шурин, а всем ведомо, что ночная кукушка дневную завсегда перекукует.
Вот ежели царь разведется с Иринойдело иное.
И тут же пометил в памяти непременно завести такой разговор с Мстиславским, да не со старшим, чтоб наружу не выплыло, а с младшимсвоим тезкой.
Да и с Шуйскими обговорить не помешает, особенно с Иванычамите тоже в обиде на Бориску. Робеют слегка, но, ежели им намекнуть, что дети Романовы и все, кто с ними в родстве, за Бориску не подымутся, авось посмелее станут.
Понятно, что ни ему, ни братьям в эти дела встревать явно не след. Разве в самом конце, когда станет ясно, чей верх. Тогда уже не просто можнонужно влезть.
Разумеется, на стороне победителя.
Ежели Годунов одолеетвсе одно не страшно. Зато Шуйских с Мстиславскими потеснить удастсяоно тоже куда как хорошо. Но лучше все-таки, если б они одолели Бориску
И, когда Годунову придет конец, царь непременно вспомнит про своего родича, да не какого-нибудь шурина, а брата, пусть и двухродного. Какая разница, что у Федора и впрямь ни капли царской крови, главноебрат.
Вот и выйдет: как свара ни закончится, а он, Федор Никитич, в прибытке.
Что же до собственной женитьбы, то тут Федор Никитич дозволил себе поблажку и, уговорившись с Шестовым после смерти Прасковьи о женитьбе на Марии, холостяковал еще три года.
Может, погулял бы и поболе, да Иван Васильевич прямо сказал, что на это лето он прочим сватам отказывать не станет, ибо стар летами и желает увидеть внуков.
Внук у Шестова на самом деле уже имелся, но несчастный первенец Соломонии, названный Юрием согласно святцам, был не в зачет, поскольку после смерти его матери Федору было не с руки добровольно признаваться в отцовстве.
Разумеется, он не собирался полностью отвернуться от него, но сумел уговорить Ивана Васильевича, что лучше всего, если дитя будет считаться сыном Богдана Смирного-Отрепьевародного брата Прасковьи и Марии Шестовой.
А то, что Романова, помимо Ивана Васильевича, во лжи никто не сможет уличить, Федор Никитич не сомневался. Рожала Соломония тайно, к тому ж в Домниноновой вотчине Шестова, то есть и дворня чуть ли не вся была новой, ничего не знавшей.
Если и сболтнула девка в свой смертный час кому, так и тот, поди, ничегошеньки не понял.
Так зачем признаваться?
К тому же царь Федор Иоаннович был хоть и добр, но набожен, и уличенному в таких делах человеку не поздоровилось бы.
Эти переговоры со своим будущим тестем, хотя Никита Романович и был еще жив, Федор провел самолично, объяснив Ивану Васильевичу, что о той же Ксении Шестовой могут пойти недобрые слухи.
Мол, неужто у нее имеется некий тайный изъян, коли она при таком богатом приданом выходит не просто за мужа своей родной тетки, но и вдобавок за человека, который обрюхатил родную сестру самой Ксении?
Отсюда остается совсем немного, чтоб домыслить, откуда у Шестова деньги на приобретение богатых деревеньведь по всем грамоткам он их якобы купил у Никиты Романовича.
Тогда наружу выльется и горькая правда, что Иван Васильевич просто-напросто продал свою старшенькую, поступившись ее, да и своей тоже, честью.
И кто тогда польстится на оставшуюся меньшую дочку, коль у нее такой батюшка?
Разумеется, тестю Федор все это растолковал куда как мягче и деликатнее, но истинный смысл витиеватых пояснений будущего зятя Шестов хорошо понял, иначе бы не помрачнел.
Но это пустяк.
Главноечто он обещался молчать, а, кроме него, об истинном отце сына трагически умершей Соломонии вроде бы никто и не знал.