Обман - Валерио Эванджелисти 7 стр.

 О какой милости вы говорите?

 Представить меня Папе. Я знаю, что Папа нездоров, но все же

 Слишком долго затянулось это нездоровье,  нахмурившись, пробормотала Катерина, но тут же изобразила на губах улыбку,  Думаю, это возможно. Но у епископа Торнабуони тоже есть к вам просьба. Если вы ее выполните, он с радостью представит вас Папе.

 Буду рад служить моему благодетелю. Скажите, что я должен сделать.

Катерина осторожно заговорила:

 Несколько лет назад вы познакомились с молодым флорентинцем, который называл себя Лоренцино де Сарцана, но настоящее его имя было Лоренцо Медичи. Помните?

Постель напряг память, но то, что ему удалось извлечь из ее глубин, видимо, оказалось не слишком привлекательно, потому что он поморщился.

 Припоминаю. Я познакомился с ним в Париже, и это знакомство не принесло мне ничего, кроме бед.

 Епископ в курсе дела и тем не менее просит вас помочь. Теперь Лоренцино в Венеции, но почти не выходит из дома из-за пустых страхов. Посланец его преосвященства Торнабуони, капитан Чеккино да Биббона, уже несколько месяцев ищет встречи с ним, чтобы поговорить о важных вещах, но так ничего и не добился. Его преосвященство полагает, что если встречу назначите вы, то молодой Медичи явится без стеснения. Что вы на это скажете?

Постель слегка поколебался, потом ответил:

 Если этим самым я доставлю удовольствие монсиньору, считайте, что я в вашем распоряжении.

Палице Катерины расцвела широкая улыбка.

 Прекрасно. Считайте, что аудиенция у Папы вам обеспечена. Это я вам гарантирую. Мы все заинтересованы в том, чтобы новому мессии оказали достойный прием.

Постель с чувством поклонился.

Благодарю вас, мадам. Христиане, по-настоящему открытые для истины, попадаются теперь нечасто.

Спустя полчаса, когда Постель снова задремал, Катерина разбудила сонную дочку.

 Грандиозная ночь, правда?  прошептала она на ухо Джулии.

Джулия выглянула в окно.

 Да, луна светит, но и облака тоже есть.

Катерина, улыбаясь, покачала головой.

 Ну да, тебе не понять. Спи, моя девочка, спи.

И блаженно откинулась на спинку сиденья.

ПРИЗРАК МОЛИНАСА

Разбуженная лукавым солнечным лучом, Жюмель поморгала глазами, откинула одеяло и села на краю постели. Потом поднялась, сладострастно потягиваясь.

Мишель, уже давно проснувшийся, сквозь ресницы наблюдал за движениями точеного нагого тела. Только сейчас он отдал себе отчет, насколько любит эту женщину. На третий день брака единственное, что мешало его счастью,  это невозможность слиться с ней воедино. Они до обморока занимались любовью, часами заговорщицки шептались, ласкали друг друга и обменивались нежностями. В Мишеле жило неудовлетворенное желание полного взаимопроникновения и слияния в одно существо, но тому мешали телесные узы человеческого существования, и приходилось смириться.

 Какая ты красивая,  прошептал Мишель.

Жюмель резко обернулась, будто бы удивившись, хотя на самом деле прекрасно знала, что он ее рассматривает.

 Ты тоже очень красивый,  ответила она с улыбкой.

Мишель оглядел свое тело, уже начавшее подплывать жирком, и подумал о том, что цвет лица тоже изменился с годами и обрел темновато-красный оттенок.

 Все ты врешь, но мне все равно приятно.

 Нет-нет, я не вру! Мне не только тело, мне твой ум тоже желанен.

Это уменьшало силу комплимента, но Мишелю все равно было хорошо. Они оделись и спустились вниз, на первый этаж, где располагалась кухня. В Салоне они владели просторным двухэтажным домом. Комнаты были расположены и обставлены согласно воле бедняги Больма. Жюмель же всеми силами стремилась избавиться от всего, что напоминало о покойном супруге, от его любимого кресла до постельного белья. По ее разумению, все, к чему прикасался старик, несло на себе тоскливый отпечаток. Она не могла дождаться дня, когда сможет переехать в другой дом, и вела поиски жилища.

 Что ты будешь делать сегодня утром?  спросила она мужа, готовя ему бутерброд с сыром.

Они были достаточно богаты, чтобы позволить себе три блюда за столом, тогда как большинство горожан довольствовались одним.

Мишель вздохнул.

 Опять пойду по аптекарям, может, кто возьмет в помощники.

 Но ведь ты не аптекарь, ты врач.

 Да, но Салонгород маленький, и здесь нет госпиталя. Сомневаюсь, чтобы здесь можно было получить собственную практику. Другие медики кое-как перебиваются со скудной клиентурой, но не думаю, что среди них найдется место новичку. Да у меня и денег нет ни на амбулаторию, ни на аптекарскую стойку. Деньги, что мне передала Катерина Медичи, почти закончились. Так что на вывеске мне надо выставить не змею, обвившуюся вокруг жезла, а бродячего пса.

Жюмель налила мужу стакан янтарного молодого вина.

 Тебе все видится в черном цвете. Я могу дать тебе денег: ведь я принесла тебе приличное приданое. Ты сам отказываешься ими пользоваться.

Мишель нахмурился.

 Я не хочу жить в роскоши и выбрал скромное существование, чтобы искупить вину, о которой ты даже не догадываешься. Я не могу брать у тебя, ничего не давая взамен.

 Но ты уже даешь!  Жюмель звонко рассмеялась,  Не знаю, как насчет змеи, но жезл у тебя есть! Он твердый, как металл, только гораздо горячее.

Мишель вдруг ожесточился. Тщательно подбирая слова, он сказал, и в голосе зазвенела угроза:

 Жюмель, то есть Анна Я женился на тебе, заставив себя забыть о твоем прошлом, к которому и сам был причастен. Но теперь я хочу, чтобы ты стала честной, богобоязненной женщиной. Пожалуйста, не позволяй себе непристойностей.

Жюмель нисколько не унялась, наоборот, только громче рассмеялась.

 Ты хочешь, чтобы я была днем праведницей, а ночью шлюхой. Все вы, мужчины, одинаковы.

 Думай, что говоришь!  Мишель почувствовал, как нарастающий гнев забирается в голову, но постарался взять себя в руки,  Будь довольна, что я разрешаю тебе говорить мне «ты», а не «вы». Но мне нужна жена, а не любовница. Веди себя подобающе, иначе я буду вынужден тебя наказать.

Веселье Жюмель сразу померкло.

 Наказать? Не пойму, как это? Без моего приданого ты был бы нищим. Возблагодарим добрейшего Больма, который сделал меня богатой,  Взгляд и голос ее смягчились,  Ладно, Мишель, хватит препираться. Такие стычки у влюбленных случаются, но ты слишком серьезно все воспринимаешь. Лучше думай о том, что тут есть узкая дверка, всегда открытая для тебя и твоего удовольствия.

И, вновь засияв широкой улыбкой, она потрогала себя между ног.

Мишель почувствовал свое поражение. Когда-то Магдалена разделяла его склонность все драматизировать, и на этой почве разыгралась постигшая их трагедия. В характере Жюмель, напротив, не было ни мрачности, ни угрюмости. И Мишелю пришлось признать себя побежденным.

Он несколько раз сглотнул, чтобы успокоиться.

 Ну хорошо, препирательства и правда ни к чему. Я прошу тебя только быть посдержаннее.

 Я буду сама сдержанность.

 И избегать непристойностей.

 Которые тебе очень нравятся, когда в постели я шепчу их тебе на ушко. Я ведь замечаю, что у тебя твердеет.

На это Мишель не нашелся что ответить. Он нервно отломил кусочек хлеба, сунул его в рот и опустил глаза.

Позже, когда он одевался к выходу, из соседней комнаты донесся веселый голосок Жюмель:

 Ой, погляди-ка! Строишь из себя моралиста, а сам разглядываешь книги с голыми бабами. Вот возьму и выброшу эту похабщину в окно!

Мишель надел свою неразлучную тогу и с любопытством высунулся из комнаты.

 Ты это о чем? Ни в одной из моих книг, кроме разве что Марциала, нет ничего

Внезапно он замолк, задохнувшись. Жюмель стояла в оконной нише и листала толстую рукопись. Он подскочил к ней и выхватил книгу.

 Этого трогать не смей!  закричал он в бешенстве,  Это не твоего ума дело!

Веселье вмиг слетело с лица Жюмель.

 А мне откуда знать?  вспылила она.  И потом, тебе прекрасно известно, что я не умею читать. Но все эти фигуры голых женщин Они словно бы мочатся или истекают кровью

Гнев Мишеля поутих, но только отчасти.

 Это не та книга, что ты думаешь. И тем не менее я запрещаю тебе ее трогать.

Он заметил, как у него изменился голос, и из-за этого еще больше заволновался и постарался смягчить тон.

 Поверь мне, я говорю так для твоей же пользы. Этот текст опасен даже для меня. Требуется немалое усилие, чтобы от него освободиться.

 Чем опасен? Картинками? Невелик грех смотреть на голых баб, да еще так скверно нарисованных. Когда я еще жила в «Ла Зохе», я часто видела такие рисунки

 Нет, опасность не в этом.

 Если опасность в тексте, то я его все равно не пойму. Да и написан он вроде бы не по-нашему.

 Пусть будет написан, как написан.  В голосе Мишеля снова зазвучало раздражение.  Забудь о том, что ты его видела, навсегда забудь. Поклянись!

Жюмель поколебалась, потом скорчила гримаску.

 Ну ладно, клянусь.

 Вот и хорошо, иди занимайся своими делами.

Мишель подождал, пока жена выйдет, потом лихорадочно перелистал «Arbor Mirabilis». Вот они, рисунки деревьев со странными скрученными корнями, вот женские фигуры, вставленные во внутренние органы человека, вот созвездия несуществующего неба. Он узнал уверенный почерк Ульриха из Майнца и другой, менее твердый, его любимого ученика, свирепого Пентадиуса. Оба они отлично владели алфавитом, берущим начало из коптского и демотического письма, который могли расшифровать только те, кто принадлежал к церкви иллюминатов. Между собой они называли его «Око».

Дрожь охватила Мишеля. Он стиснул пальцы и захлопнул рукопись, из которой взвилось облачко пыли. Уничтожить текст у него не поднималась рука. Надо было спрятать его подальше, чтобы ни Жюмель, ни кто-нибудь другой не смог его найти. В поисках места для тайника он внимательно осмотрел комнату и смежные с ней, обставленные только частично. Наконец в кладовке, которую Жюмель использовала как гардероб, он обнаружил в стене достаточно глубокую нишу шириной в кулак. Свернув рукопись, он уже собрался ее туда заложить, но в последний момент решил проверить нишу и пошарил в ней пальцами. Каково же было его удивление, когда пальцы наткнулись на листы бумаги.

Он вытащил руку вместе с пачкой писем, перевязанных ленточкой. Взяв одно наугад, он попробовал прочесть, но света было мало. Тогда он вышел из кладовки и подошел к окну в коридоре. Соседние дома загораживали видимость, но самую высокую башню замка Эмпери было видно хорошо. Стояло холодное, ясное утро.

Мишель развернул письмо и взглянул на дату: оно было написано на прошлой неделе. Он посмотрел на подпись на обратной стороне, и руки у него судорожно затряслись: письмо подписал Диего Доминго Молинас.

Чтобы не упасть, он прислонился спиной к стене. Наконец ему удалось разобрать:

У Мишеля закружилась голова. Сердце забилось так отчаянно, что разболелось. В глазах потемнело, и он уже решил, что теряет сознание. Но, взяв себя в руки, он вытащил следующее письмо, написанное примерно месяц назад. Содержание было то же, но имелась и кое-какая новая информация.

Пьетро Джелидо! Еще один кусок прошлой жизни Мишеля возник из небытия, чтобы тревожить его. Кто же он, Пьетро Джелидо, злой гений вице-легата Тривулько и Мейнье д'Оппеда, вдохновивший своим фанатизмом избиение вальденсов в Любероне?

Но Мишель был слишком взволнован, чтобы сосредоточиться на этой загадке. Он дрожал как в лихорадке, но все же вынул еще одно письмо, первое в пачке, написанное еще чуть раньше. Уже от первых слов ему стало не по себе.

Мишелю было так скверно, что он не мог читать дальше. Сжимая в руке свиток писем, он кое-как доковылял до спальни и упал на постель. В висках стучало, голова наполнилась каким-то скрежещущим шумом.

Постепенно к сознанию вернулась ясность. Диего Доминго Молинас! Он не мог остаться в живых: Мишель сам видел, как его сожгли, привязав к колесу, и тело его превратилось в пепел. Кто же принял его облик, кто унаследовал его необоримую ненависть?

Он уже спросил себя, не стоит ли снова предпринять путешествие в иное измерение, как услышал на лестнице шаги Жюмель, которая поднималась к нему, весело напевая. Мишель был опустошен и обессилен и все же встал с постели. В нем вдруг вспыхнула животная жажда убийства, ему захотелось ударить жену, сделать ей больно, может, и убить.

Но он был уже не тот, что прежде, теперь он легко справлялся со своими инстинктами. Достаточно одной Магдалены. Он появился на пороге комнаты, потрясенный и обезоруженный, со слезами на глазах, сжимая в кулаке пачку писем.

Жюмель вскрикнула:

 Что с тобой?  и, увидев письма у него в руке, осеклась и закрыла рот рукой,  Ты их нашел  прошептала она.

 Ты давно  Мишель вытер мокрый нос,  Ты давно с ним в переписке?

 С кемс ним?

Мишеля вновь захлестнула волна гнева, и он поднял кверху письма, зажатые в дрожащем кулаке.

 С человеком, который присылал тебе вот это,  просипел он.

 А что там написано?  спросила Жюмель с абсолютно искренним удивлением и сразу опустила огромные глаза:Ты ведь знаешь, что я не умею читать. Я получаю эти письма уже около двух месяцев, но понятия не имею о том, что в них написано.

А ведь и правда! Жюмель не умела читать! Мишель совсем об этом забыл. Однако утешился он только на миг, и к его боли примешалось подозрение.

 Если ты действительно не знаешь, что в них написано, почему их прятала?

 Потому что их писал мужчина. Ведь это любовные письма, правда?

Искренний тон и убитый голос Жюмель поразили Мишеля. Он вытер слезы и спросил, на этот раз без укора и злости:

 Ты была знакома с неким Диего Доминго Молинасом?

Она снова потупилась.

 Да. По крайней мере, думаю, что его так звали.

 На этих письмах его подпись, ты это знала?

 Нет, я думала, мне их присылает кто-то из Салона. И потом, последний раз, когда я видела этого испанца в Париже, он называл себя

 Как? Договаривай, прошу тебя!

 Как и тебя, Мишель де Нотрдам. Он хотел всех заставить поверить, что онэто ты.

У Мишеля вырвалось какое-то рычание, но не от злости, а от удивления. Ему все труднее становилось сохранять ясность ума: он почувствовал себя внутри лабиринта, где за каждым поворотом открывались новые коридоры, все дальше и дальше уводившие от входа. Ему едва хватило сил спросить:

 А потом ты его видела еще?

 Нет. Он близко дружил с одним тосканским аристократом из фамилии Медичи. Они вместе часто бывали у моего бывшего мужа, Больма, а потом я потеряла их из виду.

 Это Молинас надоумил тебя выйти за меня замуж?

Темные глаза Жюмель засветились искренностью.

 О нет, ты же знаешь, что это был твой друг, барон Пулен.

Мишель резко махнул рукой.

 Уйди,  прошептал он скорее смятенно, чем грубо,  Мне надо побыть одному.

Он отвернулся от жены и не заметил, как она, прежде чем быстро выскользнуть из комнаты, наклонилась и подобрала рукопись «Arbor Mirabilis», которую он оставил в оконной нише.

Мишель снова бросился на постель. Шум крови в голове немного утих. Он старался расслабиться, но ничего не получалось: слишком хорошо он знал, что ему надо сделать. Сопротивление было бесполезно: видно, это судьба. Ему даже не понадобилось внутренне сосредоточиться на числах: один, два, сто, один, двести, один, шестьдесят Прежде чем картина полностью прояснилась в его мозгу, он уже «спроецировался» между Эннеадой и Огдоадой, там, где неведомы были земные координаты. Небо чужой планеты бороздили сполохи огня, появлявшиеся ниоткуда и исчезавшие никуда. Тень Мишеля на песке все время меняла форму и цвет.

Парпалус был уже здесь, как всегда невидимый, но вполне ощутимый. Мишель понял, что на этот раз дело обойдется без физической боли и судорог. Он не сопротивлялся видениям, которые возникали под шепот Парпалуса. Он ничего не чувствовални страха, ни тоски. Только старался понять и истолковать шепот, долетавший до него сквозь тьму.

Все кончилось почти сразу. Когда демон исчез в пропасти, сначала огромной, а потом крошечной, Мишель попытался встать с ложа. Резкая боль в груди и ногах заставила его снова упасть. Пересилив себя, он спустил ноги и, превозмогая головокружение, добрел до запыленной конторки у окна. Ледяные пальцы дрожали, и ему было нелегко попасть пером в чернильницу. Наконец, обмакнув перо, он запечатлел на листе бумаги яркие образы, еще живые в сознании.

D'habits nouveaux арrès faicte la treuve,

Malice, Iramme et machination;

Premier mourra qui en fera la preuve;

Couleur Venise insidiation.

Одежды сменят после некой передышки,

Злоумышляя подлость и злодейство.

Тот первый сгинет, кто докажет это.

Венеции цвета таят коварство.

Как с ним случалось всегда, едва он закончил записывать текст, к нему вернулась полная ясность сознания. Он с привычным удивлением перечитал написанное. На этот раз послание Парпалуса не выглядело загадочным, наоборот, было совершенно ясно, о чем шла речь.

«Под новыми одеждами скрываются коварство, козни и интриги. Кто примерит эти одежды, умрет первым. Цвета Венеции таят в себе западню».

Несколько мгновений спустя толкование исчезло из сознания Мишеля, оставив слабый след: «коварство, козни и интриги», соединенный с названием города: Венеция. Он поднялся, вышел в коридор и спустился по лестнице. Жюмель, ссутулившись, поджидала его на пороге кухни. Мишель едва на нее взглянул.

 Я еду в Италию,  объявил он решительно.  Мне надо в Венецию.

Жюмель разинула рот.

 Но мы только что поженились!  воскликнула она, прижав руки к груди,  Не можешь же ты оставить меня вот так!

Мишель упрямо дернул головой, и стало ясно, что возражений он не потерпит.

 Я сказал, мне надо ехать. Я должен изобличить врагов. От этого зависит мое счастье, да и твое тоже.

 Тогда возьми меня с собой!

 Нет. Я не знаю, есть на тебе вина или нет. Но прежде всего, я не хочу рисковать. Я уже причинил зло одной женщине и не хочу того же для тебя, даже если ты и заслужила.  Мишель вздохнул,  Помоги мне собрать вещи.

Жюмель разрыдалась.

 Поклянись, что уедешь ненадолго.

 На месяц или на два, не больше. За это время я должен избавиться от врагов,  Мишель нахмурился.  Живых или мертвых.

АБРАЗАКС. РАСТЕНИЯ

Шумное и устрашающее появление демона сопровождалось землетрясением. В несколько мгновений пустыня расцвела растениями. Там были кусты со странно симметричной листвой либо выстриженные в виде гротескных человеческих профилей. Были трепещущие стелы, похожие на бледно-зеленые вены, были листья телесного цвета, были диковинные цветы, которые то и дело выбрасывали длинные пестики, похожие на змеиные языки. Зарывшись в них, прятались неподвижные рептилии.

Нострадамус, стоя по пояс в этой массе шевелящихся щупалец, крикнул с тревогой:

 Это его растения! Он приближается!

В ответ не послышалось ни звука, если не считать крика герцогини. Ему было страшно, но он все-таки поднял глаза, чтобы наконец увидеть Парпалуса при свете.

Вид демона его отчасти ужаснул, отчасти разочаровал. Пляшущие звезды очертили огромный круг, и в этом круге появилось гигантское, пухлое лицо новорожденного. Что действительно пугало в этом лице, так это взгляд. Огромные застывшие глаза своей неподвижностью напоминали глаза свиньи. Они отливали синим льдом и были бесконечно далеки.

Эти черты с трудом соединялись в голове Нострадамуса с образом горбатого демона, с которым он обычно беседовал. Еще больше он удивился, когда новорожденный сморщил губы. Он, казалось, не издал ни звука, но повсюду распространился его жалобный, мяукающий голос.

 Моему хозяину не нравится ваш визит. Это его мир, Мишель. Это был и твой мир, пока ты не предал мастера. А ведь и он, и я щедро одаривали тебя.

Нострадамус содрогнулся: страх накрыл его темным плащом. Он приготовился к титанической битве, но только теперь осознал ее истинные масштабы. Как в лихорадке, он заговорил, тоже не открывая рта:

 Это не я предал. Когда Ульрих доверил мне свои замыслы, я не понял, какое страшное преступление он готовит. Это он задумал настоящее предательство. Он заставил меня поверить, что мы служим человечеству, а сам готовился его уничтожить.

Новорожденный с фарфоровыми глазами был бледен, как лунный свет. Но в космическом туннеле, из которого он выглядывал, не было луны, по крайней мере луны знакомой. Он рассмеялся, и лицо его покрылось старческими морщинами.

 Ты говоришь нелепости, Мишель. Ульриху нет никакого интереса уничтожать человечество. Он всего лишь хочет расширить измерение живых до измерения мертвых. Что же тут плохого?

 Что тут плохого?!

Нострадамус сам удивился, с каким спокойствием он заговорил. Каждая клеточка в нем корчилась от боли, смятение парализовало всякую способность мыслить, однако он нашел в себе силы и ответил:

 Ты спрашиваешь, что тут плохого? Если Не-Время станет Временем, причины и следствия поменяются местами. Может быть, люди и выживут, но их сознание будет изменено. Они превратятся в сгустки плоти, бредущие в безумии.

 Они и сейчас такие, разве не так?  Морщины на лице новорожденного в глубине пропасти расправились, и оно снова стало гладким. Он больше не смеялся, но в голубых глазах сквозил сарказм.  Тебе-то что за дело, Мишель? Когда все это свершится, ты уже многие века будешь мертв в мире людей. Помнишь? В году тысяча девятьсот девяносто девятом

 Но сейчас я жив.

 Ты жив, потому что находишься в сфере архетипов. На земле эта дата, может, уже миновала. В этом измерении нет дат. Ульрих уже победил, и борьба твоя не имеет смысла.

 Это неправда, и твое посольствотому доказательство. Если в этом мире нет времени, то победа зла может быть очень далеко. В сущности, земное время имеет свою развертку и в мире, где мы сейчас находимся. Ни ты, ни твой хозяин не имеете уверенности ни в победе, ни в поражении.

 Нет! Не-е-ет!!  Это кричал молодой священник. Он закрыл уши ладонями, словно не желая слушать невыносимые слова,  Все этобогохульство!  кричал он в безмолвииБог дает времени измерение! И здесь, и повсюду!

Нострадамус видел, что юноша испытывает те же страдания, которые когда-то испытывал он сам, и ему стало жаль его. Он с достоинством кивнул.

 Это верно. Но чем ближе к Богу, тем быстрее исчезает время, ибо Он вечен. Души не имеют хронологии, как не имеют ее сны. Мымертвецы, которым снятся сны.

Эти слова, похоже, поразили Парпалуса. Его безобразное лицо вдруг сморщилось, потом уменьшилось и совсем исчезло. Звезды замедлили свой бег по кругу, а растения закачались под невидимым ветром и начали прорастать новыми причудливыми ответвлениями.

Нострадамус взглянул на спутников.

 Не стройте себе иллюзий: это затишье на минуту. Думаю, Ульрих явится собственной персоной. Вот тогда и начнется настоящая битва.

Подтверждением его слов стал порыв ледяного ветра, качнувший венчики чудовищных цветов.

КРАСНЫЙ ВЕНЕЦИАНЕЦ

Катерина Чибо-Варано со скукой наблюдала за шутками и ужимками Зуана Чимадора, мима, паяца и акробата, которого регулярно приглашали на праздники в дома аристократов. Хотя монсиньор делла Каза и был папским нунцием, сквозь стены его палаццо тоже просачивалась карнавальная атмосфера. Этот праздник, как и все прочие городские праздники, отличало развязное поведение венецианской знати.

 Эта пошлость начинает мне надоедать,  прошептала Катерина, когда мим с огромным картонным фаллосом, привязанным к бедрам, начал скакать вокруг актрисы, которая изображала робкую, но очарованную субретку.

 В Венеции так и живут, особенно во время карнавала,  весело отозвался известный скульптор Бенвенуто Челлини.

У него было худое лицо и глаза как у хорька.

 Так легче позабыть о невежественности последних дожей и кровожадности Совета десяти и всей Дзонты.

Катерина кивнула. Приехав в Венецию, она уже дважды была свидетельницей того, как приговоренных к казни мучили по приказу наводящей ужас Десятки. Обычно экзекуции проходили на борту гондолы, медленно плывшей по городским каналам мимо запруженных народом набережных. В назидание толпе палачи, вооруженные клещами, ножами и пилами, в буквальном смысле рвали жертву на куски. Растерзанные тела под какофонию криков орошали каналы кровью.

Катерину все это мало интересовало. Жертвами часто были настоящие или подозреваемые содомиты, то есть личности отвратительные. Или же казнили заговорщиков, чаще подозреваемых, чем настоящих. В обоих случаях они не имели права на жалостьчувство, на которое Катерина была до чрезвычайности скупа.

 Понимаю,  ответила она,  Сластолюбие как реакция на террор. Но не это меня поражает, а тот факт, что подобные представления разыгрываются в доме священника.

Произнося эту тираду, Катерина заметила, что многие маски без зазрения совести целовались, мужчины на виду у всех ласкали женские груди. Дамы благосклонно принимали знаки внимания даже от вовсе незнакомых мужчин. Может, черные маски были призваны скрывать не столько лица, сколько румянец стыда? Сомнительно: ведь только в Венеции дамы всех возрастов носили декольте, которые, по существу, ничего не скрывали.

Бенвенуто Челлини рассмеялся.

 Клир во всем следует понтификам, а те отнюдь не подают примера целомудрия. Как минимум в течение двух веков.  Его острый взгляд сделался почти серьезным,  Впрочем, вы ведь тоже пользуетесь либеральностью монсиньора делла Каза. Не думаю, чтобы другой нунций принимал в своем доме женщину, отлученную от церкви.

Замечание могло бы прозвучать бестактно, но Катерина знала о необычайной дерзости Челлини и высоко ценила это качество.

 Меня пригласил не монсиньор, а венецианские послы, Пьер Филиппо Пандольфини и падре Пьетро Джелидо.

Челлини притворился, что вздрогнул.

 Персонажи мало сказать мрачные. Поглядите-ка, они держатся особняком. Нынче Папа и Козимо Медичи не больно-то друг друга жалуют.

Катерина взглянула на венецианских дипломатов, застывших у самой сцены, где вытворял свои непристойные кульбиты Зуан Чимадор.

 Сказать по правде, возле Пандольфини вьются две дамы. В одиночестве только Пьетро Джелидо. Наверное, благодаря своей репутации лютеранина.

 Что вы говорите, герцогиня? Я был уверен, что он убежденный противник Реформации. Разве не он несколько лет тому назад руководил во Франции истреблением вальденсов?

Катерина покачала головой.

 Он, но не стоит слишком удивляться. Это фанатик, готовый перейти в любую веру, которая поддержит его фанатизм. Этакий Савонарола на службе у Медичи. Сейчас он содрогается от зрелища падения нравов. Вы правы, мрачная личность.

Эти слова она произнесла, не скрывая восхищения. Правильные, суровые черты монаха и вправду поразили ее с первой встречи.