Князь вернул фигурку лазутчику.
-- Нет там никакой истинной жизни. Только ожидание в чертоге Залмоксиса. Эллины и вы, македоняне, (на этих словах Аристомен усмехнулся) верят, что там только багровая тьма и вечное забвение, но мы, фракийцы, знаем, что после ожидания своего часа нас ждёт перерождение. Истинная жизнь ... -- Аттал хмыкнул, -- варвары...
-- Ва-а-арвары! -- передразнил фракийца Аристомен, -- сам Фалес Милетянин не столько удивлял египтян своим разумом, сколько учился знаниям у их жрецов Братства Тота. Это они рассказали ему, что затмения солнца происходят, когда его закрывает луна. И ещё многое...
Лазутчик перевернул фигурку, всмотрелся.
-- Имена женские, но в царских рамках. Не знаю такой царицы Египта, -- Аристомен задумался.
-- Не знает он. Затмения солнца... И кто наплёл-то? Бывал что ли у них? Потому и язык знаешь?
-- Бывал? -- рассеяно переспросил Аристомен, поглядев куда-то за плечо Аттала, -- не важно. Смотри.
Аттал обернулся.
К ним приближались три колесницы и несколько всадников. Пальцы Аристомена разжались и длинный клинок упал на землю. Аттал тоже все понял.
-- Сдаёмся! -- фракиец бросил оружие.
С первой из колесниц соскочил воин, подошёл к телу старика, склонился над ним.
-- Нефер-Неферу, ди уат хеб неджем Та-Мери Аменети таа аха Аннуи[60]!
-- Что он сказал? -- прошептал Аттал.
-- Попросил богиню даровать сладкий и радостный путь на Острова Блаженных для воина Аннуи, -- так же негромко ответил Аристомен.
Египтянин подошёл к ним.
-- Ди Ранефер, -- Аристомен протянул статуэтку на ладони.
Тот замер на мгновение, заломив бровь, взял украшение, перевернул.
-- Ренуи Сит-Амен[61]!
Египтянин вновь поднял глаза на пленных и жестом приказал следовать за ним.
Часть хабиру, нахлёстывая коней, неслась к западу. Как раз туда, куда нужно Александру, поэтому "друзья", не обращая внимания на остальных кочевников, устремились в погоню за этой горсткой беглецов.
Неожиданно варвары резко отвернули в сторону. Навстречу скакали всадники, летели несколько колесниц, бежали пешие.
-- Наши! -- вытянул руку Клит.
-- Вижу, -- ответил царь, -- это Птолемей! Идём к нему! Гераклид, со своей илой преследуй варваров!
Две сотни "друзей" бросились за удирающими хабиру, а царь повернул навстречу Птолемею.
Лагид стоял на площадке первой из колесниц. Александр осадил Букефала и вскинул лицо к небу.
-- Хвала тебе, Сотер[62]!
Колесница Лагида остановилась подле царя.
-- Ты жив!
-- А что мне сделается, -- усмехнулся Птолемей.
-- Где Гелланик?
-- Не знаю. Думаю, что он мёртв или попал в плен.
-- Гелланик в плен? Никогда!
-- Значит, уже ступил на ладью, -- согласно кивнул Птолмей, -Александр, эти египтяне по-настоящему умеют воевать, персам до них, как до Олимпа. Наподдали нам, будь здоров!
Александр поджал губы, осмотрелся по сторонам. Вдалеке маячили колесницы варваров, однако они не пытались приблизиться. По дороге подходила колонна измученных бойней щитоносцев, торопливо погоняли мулов обозные.
-- Что прикажешь. Александр? -- спросил Птолемей, -- перегруппироваться? Они все разбились на десяток осколков. Поодиночке перебьём.
-- Смотрите! -- крикнул Клит.
Царь взглянул в указанном направлении. Ила Гераклида, только-что отправившаяся в погоню, уже возвращалась. И явно поредела.
-- Что случилось? -- крикнул царь, когда "друзья" приблизились.
-- Они навели нас на засаду, -- ответил Гераклид, -- там свежие силы. Много лучников. Начали бить издалека. Ни разу не слышал, что с такого расстояния можно поражать цель... Я приказал отступать.
-- Свежие силы... -- процедил Александр.
Царь выехал навстречу подходящим воинам. Гипасписты шли торопливо, но было видно, что они уже совсем выбились из сил. Лохаг Менесфей приветствовал царя, подняв щит. Подошли воины Ликона и Бергея. Последних особенно мало.
Из зарослей показалась вторая колонна щитоносцев. Впереди ехали несколько колесниц. Четырёхконные чудовища Ранефера. Передней правил могучего сложения воин, а когда она приблизилась, оказалось, что на площадке сидит ещё один. Его нога и левое плечо перетянуты тряпицами, оторванными от полы хитона.
-- А, вчерашние смутьяны? -- узнал воинов Александр.
-- Да, царь... -- прохрипел Теримах (это он сидел на площадке).
-- Прости нас, царь, -- прогудел Полидор.
-- В чём можно обвинить таких храбрецов? -- Александр обвёл взглядом все прибывающих воинов, -- вы все -- герои, каждый из вас равен богоборцу Диомеду! Никогда ещё мы не встречали столь сильного и упорного противника среди варваров! Только эллины способны так драться!
Александр взглянул на Птолемея. Тот внимательно смотрел на царя.
-- Что ты прикажешь, Александр?
-- Лагид, ты же присутствовал на встрече. Это -- передовой отряд. И где-то поблизости фараон Менхеперра. Они превосходят нас числом...
-- И бьются, как одержимые, -- вставил Птолемей, -- мы едва одолели горстку, Александр.
Царь хищно раздул ноздри.
-- Мы ещё вернёмся, Лагид! Со всеми нашими силами! И вот тогда посмотрим...
Царь приложил ладонь козырьком к шлему. Солнце, перевалившее зенит, слепило глаза.
-- Они не приближаются. Стоят вдалеке. Видать, не бессмертные, -- Александр повысил голос, чтобы слышали все воины, -- они не бессмертные!
Воины закричали, ударили копьями и мечами в щиты.
-- Александр! Александр!
Птолемей покачал головой. В отличие от царя, он только что побывал на пороге Тартара, и у него сложилось совсем иное мнение на счёт смертности варваров.
-- Идём в Тир! -- приказал царь.
-- А тело Гелланика? -- спросил Лагид.
Александр скрипнул зубами, но не ответил.
Ипи, восстановив порядки, повёл колесницы вслед акайвашта, но увидев, что их отряды соединились, приказал остановиться.
Ранефер смотрел, как Алесанрас отступает и понимал, что не имеет сил, дабы задержать его. Поле боя осталось за сынами Та-Кем, и Величайший Менхеперра высечет на пилоне средь побеждённых племён ещё одно -- акайвашта, но радости Верховный Хранитель не испытывал.
"Мы пройдём сквозь вас".
Вождь чужаков выполнил свою угрозу.
Воинство Маат Торжествующей, располовинившее двадцатитысячное отборное войско Нахарина, прикрытое царями фенех, смогло одолеть, но не сокрушить, не опрокинуть, не обратить в бегство, менее четырёх тысяч акайвашта. Однако, вовсе не досаду, но удивление и восхищение выражало в сей момент лицо Ранефера.
5
Горе тебе, Град-на-острове!
Цор, Тисури, Тир[63]
Ночью выпал снег. Оскорблённое небо, спеша как можно скорее спрятать следы чудовищного танца смерти, скрылось за серыми тучами, дохнуло метелью. Пусть ровный белый ковёр укроет безжизненную солончаковую степь Гадамарги[64], где не растёт даже ковыль, спрячет боль и страдания тысяч душ, безжалостно вырванных из жизни жестокосердным Танатом, сотрёт из памяти вечности безумие, охватившее смертных, что в гордыне своей присвоили себе право распоряжаться судьбами.
Не думать, не видеть, не знать. Было? Не было? Снег сотрёт все следы...
Рассвет не принёс облегчения, забытья. Будто мало смерти пыльной равнине, где ни зверь не живёт, ни птица не гнездится. Ещё вчера плоская, будто гладко оструганная доска, ныне она бугрилась складками гигантского белоснежного плаща. Трупы людей, лошадей. Десятки, сотни, тысячи... Их никто не убирал. Пережившим безумие -- не до того.
Злой ветер, леденящий кровь в жилах, рвал с плеч плащ, бросая в пылающее лицо обжигающие холодом снежные заряды. Длинные чёрные полы плаща трепетали и хлопали, словно крылья огромной птицы, заглушая все прочие звуки.
"А вот и вороны..."
Откуда они здесь?
Чёрное на белом. Белое на чёрном. Белая земля, белые, сведённые мукой, окоченевшие лица покойников. От этой бесконечной белизны болели глаза.
Душа стремилась вырваться из чёрно-белой темницы. Хриплое карканье разрывало зыбкую ткань реальности. Та трещала по швам, обнажая яркое многоцветье красок, заполняющих сознание, подобно морским водам, проникшим внутрь проломленного тараном корпуса корабля. И в этом бешеном калейдоскопе призрачных образов отчётливо проступали черты женского лица.
"Чего ты хочешь?"
Её губы неподвижны. Голос, мелодичный, бесконечно приятный, кажется, лился отовсюду.
Эвмен прикрыл лицо ладонью, укрываясь от ветра. Обернулся. В глазах на миг потемнело. Завывания снежной бури в одночасье сменились многоголосьем ревущей битвы. Лошадиный храп, треск ломающихся копий, крики.
"Чего ты хочешь?"
Чего я хочу? Исполнения всех своих замыслов, мечтаний, того же, чего хотят все. Победы в битве? Да, я хочу победы. Но за все надо платить. Что если цена в итоге будет страшнее самой ужасной участи, что выпадали на долю побеждённых полководцев? Отвергнуть помощь, отдаться на волю судьбе?
"А знаешь ли ты свою судьбу?"
Да. Теперь он видел ясно.
"Я среди зверей".
Строй войска. Пёстрая масса людей, тысячи лиц, растерянных, даже испуганных. И немногие из них искажены злобой и ненавистью.
"Подлейшие из македонян! Вы выдаёте, как пленника, своего полководца. Разве не отвратительно, что из-за отнятого у вас обоза вы признаёте себя побеждёнными, как будто победа заключается не в превосходстве оружия, а в захвате имущества, и как выкуп за свои пожитки вы посылаете врагу своего полководца. Меня, непобеждённого и победителя, ведут в плен и губят мои же соратники!"
Они предали его. Старейшие воины великого Александра, "Серебряные щиты", прошедшие множество битв, ни разу не побеждённые, как и сейчас, когда они разметали фалангу Антигона, были наголову разгромлены собственной жадностью. Униженно, как шакалы на брюхе, они приползли к побеждённому врагу с просьбой вернуть обоз с их жёнами, наложницами и награбленным добром, который посчастливилось захватить воинам Антигона в самом конце сражения. Взамен Тевтам предложил выдать Одноглазому своего полководца.
Эвмен слишком устал. Он знал, что его ждёт, ибо был предупреждён "доброжелателем". Наверное, его следовало бы считать другом? Со стороны могло показаться, что так оно и есть. Самообман... "Друг" всего лишь опасался, что полководец сложит голову, не успев вернуть денег, выданных в долг...
Он так и не стал для них своим. Воистину, зависть и жадность Тевтама беспредельны. Долгие годы плечом к плечу, десятки битв. Все это оказалось лишь пустым звуком. Золото -- вот истинный движитель всей этой массы людей. Золото, золото, тысячу раз золото, а ещё красивые тряпки и женщины. Для этого был совершен поход на край света с Александром? В Персиде они сожгли все. Сотни телег с награбленным добром превратились в единый костёр. Даже не по слову его. По одному осуждающему взгляду. Пошли они дальше и покорили Бактрию, Индию. За кардийцем они не идут. Кто он такой? За долгие годы никто из них, друзей покойного царя, так и не удосужился разглядеть за неизменной чернильницей, вощёной табличкой со стилом и грудой папирусов, равного себе. Разглядел Александр. Как все эти селевки и леоннаты бесились, когда царь назначил кардийца начальником конницы. Писаря сделал полководцем. Как многого они не знали, не желали знать... И вот теперь, когда семь лет уже нет Александра, они идут не за кардийцем. Они идут за золотом. Только оно -- их цель.
А что есть его цель? Восстановить царство для наследника Великого царя? Семь лет погони за призраком, за несбыточной мечтой. Как видно, верность теперь не в цене...
Перед глазами мрачное мужское лицо. Ономарх, друг и соратник Антигона. Монофтальм так и не появился в шатре Эвмена, не пришёл для разговора. Побеждённый не знал, как поступить с победителем, отданным в его руки собственными воинами.
"Вини во всём только себя. Должно быть, ты был плохим командиром, раз тебя все бросили. Или ты смеешь обвинять Антигона в подлости?"
"Нет, его я ни в чём не обвиняю. Ему никогда не пришла бы в голову мысль, подобная той, что боги вложили в отравленный жадностью разум Тевтама. Полагаю, вашему полководцу сейчас очень нелегко. Не хотел бы я оказаться на его месте, хотя, признаться, мне совсем не безразлично, что он решит. И несколько угнетает ожидание своей участи. Ты не знаешь, Ономарх, почему он не торопится казнить меня?"
"Я вижу, ты храбрый человек, Эвмен, но скажу тебе, что отважно встречать смерть следовало в битве. Немного достоинства умереть пленником".
"Клянусь Зевсом, в битвах-то я и был отважен".
"Так почему бы не дождаться спокойно того срока, какой будет тебе назначен? Будь моя, будь наша воля, мы бы давно уже побили тебя камнями!"
"Сдаётся мне, ты сражался в рядах фаланги? Задали вам жару мои доблестные аргираспиды[65]!"
"А ты знаешь, кто сейчас громче всех возмущается, что Антигон до сих пор не казнил тебя?"
"Тевтам сотоварищи? Я не удивлён".
Три дня томительного ожидания и вот, похоже, Одноглазый принял решение.
"Мой старый... друг... похоже, решил уморить меня голодом? Я буду тебе очень благодарен, Ономарх, если ты передашь Антигону мою просьбу. Я хочу умереть, как воин".
Эвмен вновь оглянулся на смертное поле. Он хотел увидеть солнце, но оно скрыто за тучами. Здесь только снег и ветер. Пусть так. Последний глоток ветра...
Женщина с белым пером в чёрных волосах, облачённая в летящее одеяние, сливающееся с метелью, выступила из белой мглы, взяла его за руку.
"Чего ты хочешь?"
"Я хочу, чтобы все это закончилось. Я хочу покоя..."
Эвмен открыл глаза. Утро. Восходит солнце, за окном весело щебечут птицы. Беспечным пернатым нет дела до того, что мир вокруг них изменился до неузнаваемости.
Второе утро после... события. Иначе и назвать не получается. Катастрофа? Катаклизм? Так вроде никто не умер, не утонул[66]. Ну, нельзя, конечно, утверждать, что так уж и "никто". Но в сущности, ничего смертельного для войска. Бывало и хуже. Однако никакая вылазка варваров, сколь успешна она не была бы, никакое подкрепление, войско из Газы или флот из Нового Города[67], не выбили бы землю из-под ног македонян. А тут именно оно самое и случилось.
Второй день Эвмен пытался осмыслить произошедшее, но оно совершенно не укладывалось в голове. Холодный разум кардийца не поддался панике, чего нельзя сказать об остальных, тех, кто уже успел заметить удивительные перемены в окружающей реальности. Да и реальности ли? Как-то это все на сон похоже. Вот только никак проснуться не получается.
И царь, как назло, в отъезде. Не позавидуешь сейчас Пармениону с Гефестионом. Слишком многие из македонян и союзников видели, что случилось с Тиром. Хорошо было гомеровым героям. Боги им морочили головы, водили за нос под стенами Трои, играя в, им одним ведомые, игры, а те и не удивлялись. Укроет туманом Афродита своего любимца Париса от гнева ахейцев -- это нормально, в порядке вещей. А сейчас кто помнит, чтобы боги столь явно и в таком невероятном могуществе спускались в мир?
Ропщут македоняне, недоумённо оглядываясь по сторонам. А если сорок тысяч воинов ударятся в панику -- со страху в одночасье горы свернут, но и себя погубят. А ведь здесь не только воины. Ещё пятнадцать тысяч рабов, мастеровых, торговцев, сопровождающих армию, даже женщин -- и всем требуется как можно скорее дать понятное объяснение происходящего. Успокоить.
Успокоить... Тут сам не знаешь, как успокоиться, когда такие сны снятся второй день подряд. Эвмен провёл руками по лицу, протёр глаза.
Что это было? Игры Морфея? Может, гневается на него за что-то сын Гипноса и Нюкты-ночи? Жертву принести? Вот бы увидеть врата в мир, что бог, насылающий сновидения, открывает ему. Что-то подсказывало Эвмену -- они окажутся вырезанными из рога[68]... Слишком уж ярки образы, посланные богом. Это будущее? То, что его ждёт? Кардийцу всегда было интересно узнать, как видит грядущее царский прорицатель Аристандр.
Эвмен поёжился. Если это будущее, то ничего хорошего для себя он там не увидел. И кто та женщина?
Кардиец встал с постели.
-- Дракон? Ты здесь?
Дверь покоев отворилась и на пороге возникла невысокая фигурка немолодого смуглолицего раба-финикийца, служившего Эвмену личным секретарём (секретарём секретаря, да). К начальнику царской канцелярии этот человек попал три года назад. Эвмен увидел его на рынке, среди раздавленных горем фиванцев, обречённых рабской доле не столько из-за жестокости Александра, сколько из необходимости пополнить казну перед азиатским походом. Сам Зевс, благоволящий своему сыну (если верить Олимпиаде), лишил фиванцев разума и взбунтовал против Александра. Тридцать тысяч мужчин, женщин и детей превратились в говорящий скот, а царскую казну пополнила пара сотен талантов серебра. Правда, истратили их очень быстро.
Дракон тогда привлёк внимание Эвмена своей невозмутимостью. Для свободнорождённых фиванцев рухнул весь мир, а в жизни финикийца ничего особенного не произошло. Просто очередная, далеко не первая в его жизни смена хозяина. Он уже много лет был рабом. Так долго, что не помнил своего настоящего имени.