Прекратить.
С этими словами к солдатам из темноты шагнул лейтенант. Единственное слово было сказано негромко, словно самому себе, но как-то по-особенному веско, так что спорить совершенно не хотелось.
Командир обвел взором сидящих пред ним бойцов, словно вглядываясь в глаза каждому из них. Отблески огня в маленькой переносной печурке отражались в его зрачках, как отблески адского пламени. Вид лейтенанта поневоле заставил умолкнуть и подтянуться даже тех солдат, кто впервые увидел его только сегодня. Казалось, над лейтенантом не властны ни усталость, ни страх, ни даже смерть. Сейчас он был так сосредоточен и собран, как и днем, в гуще схватки.
Рош, ты подвел меня, холодно произнес Хейман. Сколько пуль тебе понадобилось, чтобы корректировщик умолк?
Франциск лишь склонил голову. Он мог начать оправдываться, снова объяснять трудности стрельбы из гевера Но он лишь глухо ответил:
Шесть.
Шесть, повторил командир. Шесть выстрелов, твоих выстрелов. Он отчетливо выделил слово «твоих». На один подбитый «Рено»?
Бронебойщик опустил голову еще ниже.
Теперь лейтенант смотрел на того, кто обвинял бразильца.
Я решаюкто здесь не справился, четко, отделяя каждое слово, сказал Хейман. И никто больше.
Слу шаюсь, пробормотал солдат и торопливо отступил, радуясь, что страшный офицер отвел от него свой взор.
Альфред Харнье! чуть повысил голос лейтенант. Густ умер. Возьми кого-нибудь из новичков, похорони его. И позаботься о других мертвых.
Долговязый, грязный, как трубочист, Альфред длинно всхлипнул, едва сдерживая слезы.
Сделаю, пробормотал он. Гиз был был хорошим.
Из самых лучших, веско поправил его командир.
Хейман посмотрел поверх голов своих бойцов. Смерть Пастора поначалу обрушила его в бездну черного отчаяния, но понемногу упадок сменялся злобой. Ядовитой, лютой злобой.
Сегодня мы сделали то, что мало кому под силу, заговорил Фридрих. Нас было мало, у нас не было оружия, а напротив стояли лучшие солдаты английской армии. Пушки, танкивсе было против нас.
Он не стал уточнять, что танк против них выставили всего один и тот не вступал в бой, сейчас это было уже неважно. Черная сила, растущая внутри лейтенанта, буквально рвалась наружу, она тянулась к солдатам почти осязаемыми нитями, и слова командира не проникали в их уши. Нет, они зажигали огонь прямо в сердцах.
Мы взяли смерть за хвост и наплевали ей в рожу! Мы вышибли проклятых «Аткинсов»!
Голос лейтенанта креп и возвышался над траншеей, далеко разносясь в ночи, доносясь до самых отдаленных уголков отбитых позиций.
Завтра на нас двинутся орды врагов. Не буду лгать вам, мои солдаты, мои друзьяих будет много. Но я могу сказать точно! Хейман ревел, как пароход в тумане, потрясая кулаком. Сколько бы ни встало против нас врагов, будь их хоть целая армиязавтра мы убьем их всех!!!
Пульсировали багровым светом угли в печке, и в едином с ними ритме волчьи огоньки загорались в глазах немецкой пехоты.
Убьем, по-змеиному прошипел Харнье. За Гиза.
«Убьем!», «Всех!»два слова неслись по траншеям, срывались с языков и начинали жить собственной жизнью. Их повторяли вновь и вновь, шептали, проговаривали, кричали в голос, и слова сливались в едином ритме, порождая ярость и непоколебимую решимость.
Мы убьем их всех!!!
Глава 8
Шетцинг не мог заснуть. Мешало всепроникающий в любую щель запах гари, неутихающая канонада, непрерывное движение вокруг. За тонкими стенами дома, превращенного во временную летную казарму, стучали лошадиные подковы, шумели машины, шагали люди. Говорили мало, но то и дело слышались резкие команды, прогонявшие и без того пугливый сон. Промучившись так до трех ночи, Рудольф решил не бороться с роком и, одевшись, вышел в столовую.
Импровизированная летная казарма пустовала, во всем доме ночевало от силы человек пять, поэтому никто не нарушал его одиночества. Рудольф щелкнул выключателем, но электричества не было, светильник не сработал. Впрочем, света от проезжавших автомобилей и вообще от внешней суеты хватало для ориентации. Он хотел сделать себе чашку кофе на спиртовой горелке, но в последний момент передумал. Кофеэто жидкость, а жидкость в организме чревата разными неприятными последствиями, особенно в ходе военных действий. Конечно, намочить штаны в воздушном бою не зазорно, но повод должен быть соответствующим, скажем, десяток «Спадов» на хвосте или пробитый в самом интересном месте топливопровод. Но уж никак не лишняя чашка желудевого эрзаца.
На душе было тяжело, даже не тяжело, а скорее пакостно. Рудольф надеялся, что достаточно быстро перестроится с одной машины на другую, но ошибся. На разведчике или истребителе он парил в небе, подобно ангелу, на тяжелом G.IVK чувствовал себя погонщиком, оседлавшим утюг. «Боевик» оказался тяжел, медлителен, неповоротлив и не позволял большую часть привычных приемов, таких, например, как «посадка плюхом», когда летчик в паре метров над землей выключал двигатель совсем и позволял машине самой «упасть» на полосу. В пилотировании AEG не было привычной легкости, триумфа полета, лишь напряжение, изнурительный самоконтроль и постоянный страх ошибиться. Оценив в должной мере маневренность «боевика», Рудольф представил, что будет, если в хвост к нему зайдет какая-нибудь юркая сволочь наподобие «Кэмела», и окончательно расстроился.
«Танкэто почти такая же машина, как и аэроплан, только больше и медленнее, подумал он. Попадал во вражеские самолеты, тем более попаду и в танки». Но это, в общем, достаточно здравое рассуждение утешило слабо. Впервые Шетцинг задумался над тем, что возвращение в авиацию через «штурмовую» дверь стало не самой лучшей идеей. Летчик упорно гнал зловредную мысль, но это было все равно что не думать о белом медведе. Снова вспомнился приснопамятный разговор с Рихтгофеном.
«Рудольф Не усердствуй».
Эти слова жгли его как огнем. Шетцинг с легкостью предал бы их забвению, будь они сказаны кем-нибудь другим. Но Красный Барон Человек, которому был неведом страх, тот, кто не знал, что вообще бывает такое чувство. Рудольф прогнал его и проклял, но не забыл недобрый совет, так же как не забыл мрачное пророчество.
«Когда у тебя из горла и живота будет хлестать на приборную доску твоя же кровь, черная кровь из порванной печени, тогда ты сможешь сказать мне, что такое трусость и что такое смелость. Только тогда!»
Фронт приближался, не оставалось сомнений в том, что ранним утром он пойдет в бой, здесь скорее следовало удивляться, что его не отправили в пылающее небо в первый же день вражеского наступления. Через считанные часы он принесет кому-то смерть и, возможно, сам примет ее. Перед боем нет ничего хуже, чем сомнения и вообще душевный раздрай, но Рудольф ничего не мог с собой поделать.
Он сходил в свою комнатушку за «Трудами и учеными записками Японского общества», надеясь найти отвлечение в знакомых строчках, описывавших события давно минувших времен. Открыл книгу на жизнеописании Ода Нобунага, но читать не смогслишком слабым оказалось освещение.
Шетцинг сидел на стуле, положив увесистый том на колени, и бездумно ждал рассвета. Канонада усиливалась, то ли фронт приближался, то ли в дело вступали все новые и новые стволы. Скорее второе, хотя до ближнего тыла докатились панические слухи о невероятном количестве разнообразной техники, смявшей первую линию, вряд ли злодеи могли двигаться настолько быстро.
«Рудольф Не усердствуй».
«Сын, ты можешь быть ранен, ты можешь заболеть, или ты попадешь в плен».
«Думаю, скоро ты меня очень хорошо поймешь».
Рудольф выругался, резким движением положил, почти бросил «Труды» на стол, так что книга скользнула по столешнице, чудом удержавшись на противоположном краю. Летчик быстро, нервно заходил по столовой, заложив руки за спину. Сейчас он хотел только одноговновь оказаться за рычагами AEG. Пусть самолет утюгообразен, пусть враги неисчислимы, главноенаконец-то будет действие, что-то, что отвлечет от тяжелых мыслей и воспоминаний.
* * *
«Британия борется с немцами, австрийцами и выпивкой. И, насколько я могу видеть, самым большим из этих противников является выпивка».
Это были его собственные слова, сказанные относительно недавно, и премьер произносил их абсолютно искренне. Ллойд Джордж заслуженно считался истинным трезвенником, позволяя себе алкоголь в исключительных случаях. Премьер боролся с пьянством, как Самсон с филистимлянами, утверждая, что оно наносит британским военным усилиям куда больший вред, чем все германские подлодки, вместе взятые. И все же, здесь и сейчас британскому диктатору смертельно хотелось виски. Не благородного, аристократического напитка соответствующей выдержки, а дешевого пойла, граничащего с самогоном, чтобы ударил по голове как кувалдой, подарив хотя бы немного забытья, отрешения от бремени ответственности.
На столе перед ним лежала сверхсрочная телеграмма от Хейга, короткая, как строки приговора, рядом неподвижной статуей высился референт с блокнотом и карандашом наизготовку, готовый поймать любую высказанную мысль премьера и без промедления передать ее дальше по инстанциям, облекая слова плотью текста и приказа. Но диктатор молчал, намертво сцепив пальцы над одиноким белым листком телеграммы, лишь усы слегка топорщились в такт затрудненному дыханию.
Два события произошли почти одновременно. Сначала на стол легла телеграмма от командующего Дугласа Хейга. И буквально через несколько минут зазвонил телефонв тишине кабинета перезвон телефонного аппарата прозвучал громогласно, как корабельная рында.
Вызывал континент.
Несмотря на то что континент и остров не первый год объединены вполне устойчивой телефонной связью, Ллойд Джордж все равно никак не мог привыкнуть к тому, насколько легко можно сообщаться с Европой, в том числе и с фронтом. Поэтому, когда сквозь шорох мембраны пробился знакомый, чуть одышливый голос, премьер в первое мгновение не поверил своим ушам. Качество связи оказалось далеко от идеального, но понять Уинстона Черчилля было легко, почти каждое слово слышалось, будто произнесенное в соседней комнате.
Говорите, отрывисто приказал премьер.
Наступление пробуксовывает, темп замедлился. Наблюдатель так же не стал тратить время впустую, излагая мысль кратко и строго по существу. Огромные потери в танках и авиации, расход снарядов тяжелой артиллерии в полтора раза выше расчетного.
Знаю, только что прочитал сводку и планы. Хейг намерен взять паузу и перегруппироваться, чтобы возобновить наступление новыми силами.
Нельзя! Ни в коем случае нельзя! взорвался Черчилль, и Ллойд Джордж изумился: выдержка была одной из главных добродетелей председателя «танкового комитета». Такой взрыв эмоций свидетельствовал о крайнем возбуждении собеседника, граничащем с паникой. Удивленный премьер ограничился лишь одним словом:
Продолжайте.
Нельзя! повторил Черчилль. Это не ошибка, это катастрофа!
Хейг знает свое дело.
Да, но он безвылазно сидит в штабе, а я в боевых порядках с первого часа операции. Джордж, нельзя останавливаться, только не сейчас, только не в эту минуту!
Премьеру казалось, что его уже ничто не может удивить, но это простое «Джордж», вырвавшееся у собеседника, поразило его до глубины души.
Поясните.
Наш натиск ослабел, но и немцы на последнем издыхании. Если теперь мы возьмем паузу, немцы опять получат драгоценную передышку и тоже перегруппируются, создав новый фронт. Мы продвинемся еще на несколько миль, на том все и завершится. Сейчас надо давить до конца, пока их дух поколеблен, нужно демонстрировать, что союзный каток нельзя остановить, нельзя превозмочь. Любая остановка покажет, что наши силы ограничены и близки к исчерпанию. Нельзя останавливаться! Только не сейчас!
В слуховой трубке шуршало и потрескивало, премьеру казалось, что на фоне Черчилля он слышит другие голоса, далекие-далекие. То ли в разговор вмешивались отголоски иных переговоров, перенесенные загадочной силой электрических сигналов, то ли возбужденное воображение играло с хозяином злую шутку.
Уинстон, тяжело произнес он наконец. Вы предлагаете мне блефовать, поставив на карту судьбу империи.
Да! Но ведь именно для этого вы и послали меня сюдабыть глазами и ушами, следить за событиями и сообщать обо всем достойном внимания.
Хейг знает свое дело повторил премьер.
Хейгвоенный, он думает только о войне и только на пару ходов вперед, а сейчас нужно смотреть на ситуацию в целом, со всех сторон. Началось измерение не столько железа, сколько воли, нашей и вражеской. Измерение воли, понимаете! Победит не тот, кто красиво сманеврирует дивизиями и танками, а тот, кто покажет свою готовность идти и крушить до конца. До самого конца!
Ллойд Джордж молчал, и в этом молчании Черчилль слышал сомнение, скепсис, просто отказ.
Господин премьер Я прав, я действительно прав. Поверьте мне!
Так же, как вы верили в свою «правоту» при Дарданеллах? осведомился премьер. Выпад был намеренно жесток, даже сокрушителен, трубка издала странный звук, словно патефонная игла проехала по пластинке.
Я прав, повторил после секундной паузы Черчилль с прежней, железной убежденностью. И я ставлю на это свою честь И жизнь, если на то пошло.
Ваша честь на одной чаше, судьба империина другой. Неравноценный баланс, заметил диктатор.
Я даю слово чести, что покончу с собой, если окажусь неправ, истово говорил Черчилль. Моя жизнь действительно стоит немного в сравнении с королевством, но это единственное, что я сейчас могу поставить в залог. Джордж, если мы остановимся, то уже никогда не добьем их. Разобьем, быть может, вынудим к капитуляции. Но не добьем до конца. Нам нужна не просто победа, нам нужен сокрушительный разгром.
Я обдумаю ваши слова, сказал премьер.
Скрипнул кронштейн, отъезжая к стене вместе с аппаратом. Референт все так же стоял неподвижным изваянием у края стола. Смертельно хотелось выпить.
Пауза. Перегруппировка сил и возобновление наступления Но с передышкой для немцев, которые используют каждый час промедления союзников, будьте уверены. Или блеф невероятных масштабов, продолжение наступления до победного конца Который вполне может смениться сокрушительным фиаско после исчерпания всех сил.
«Господи, ты столько лет стоял за нашими спинами, ты хранил Британию и направлял мою руку во благо империи, взмолился Ллойд Джордж. Сейчас ты нужен мне как никогда. Дай мне знак, ну хоть какой-нибудь»
Но Бог молчал. Каким бы ни было решение, британскому диктатору следовало сделать его самому, только самому. И принять все последствия. Бывает тяжело принять ответственность даже за свою собственную жизнь. Но как измерить бремя ответственности за будущее страны и всего мира?..
Диктатор поднял голову и взглянул прямо в глаза референта.
Хейгу, сверхсрочно. «Запрещаю любое промедление. Продолжайте натиск до последнего солдата. Используйте все резервы и вспомогательные части. Если будет необходимовооружайте штабных офицеров и наступайте». Все, отчеканил он.
Что-то промелькнуло во взгляде человека с блокнотом и карандашом, не то благоговейное восхищение, не то смертельный ужас. Но выдержка и школа взяли верх над эмоциями. Не дрогнув ни единым мускулом лица, референт молча склонил голову в утвердительном жесте и исчез, словно растаял в воздухе, подобно призраку.
Премьер уронил голову на сложенные ладони.
«Измерение воли Господи, надеюсь, я сделал верный выбор. Если ошибся Отвечать своей честью и жизнью придется двоим».
* * *
Хейману было плохо, очень плохо. Начали сказываться немыслимое напряжение минувших суток, усталость и больные ноги. Очень хотелось пить, но утолить жажду оказалось нечемвода кончилась, ее остатки залили в кожухи пулеметов. Попробовали собирать влагу из луж, но она оказалась непригодна для питьяиспортил пороховой осадок и фосфор из осветительных снарядов.
Тяжелее всех физических неудобств давила ответственность. Майор Сьюсс был убит в своем первом настоящем бою, и по сути лейтенант стал командиром настоящего, пусть и сильно потрепанного батальона. Солдаты воодушевились недавней победой и речью командира, но Хейман очень хорошо понимал, насколько тяжело им придется поутру, сколь неравны силы. Даже с учетом собранных трофеев и брошенного прежним гарнизоном оружия. И еще этот небольшой анклав осажденных «аткинсов», занозой засевший в самом сердце оборонительных позиций, самое меньшее два пулемета и огнемет.