Ева испытывала к Шурику Холодову какое-то особое чувство, но не хотела себе в этом признаться. Она ещё не решила, как это назвать. Может быть, симпатия? Или обожание?.. Пожалуй, что симпатия, решила она Он ей, действительно, был очень симпатичен!.. Но не более того, строго одёрнула себя Ева! О любви она старалась даже не думать.
И тут же представила себе, как это взрослые целуются. Бррр! Это же так неприятно! А делают вид, что обоим нравится! Однажды её хотел поцеловать троюродный брат Вовка Боград. На спор. Так у него изо рта ужасно пахло чесноком и луком! Фу-у! Оказывается, перед спором он съел котлету. А какой поцелуй после котлеты с чесноком и луком? Только «Бррр!» и «Фу-у»! Нет уж! Если целоваться, так только после мороженого или мандарина, или бисквитного торта. Тогда, может быть, поцелуй и можно будет назвать сладким!..
Ева томно потянулась, отогнала от себя взрослые мысли и, наконец-то решила открыть глаза. Пора вставать! Умыться, причесаться, потом помочь бабушке убраться в доме. А уж потом М-м-м!.. Потом наступят утренние «чёрствые именины»! О, благодатное время, когда уже не надо готовить и украшать блюда, а только угощаться всем, чем пожелаешь!
«Всё, встаю!.. решила она. Раз, два, три!..».
Ева открыла глаза и увидела, что Лёвки в комнате нет. Это было невероятно, потому что второго такого соню, как её младший брат, во всём Зуеве не найти. Что же заставило Лёвку подняться раньше её?
Чтобы ответить на этот вопрос, она спрыгнула на пол, нырнула в лёгкий летний сарафан, сунула ноги в домашние сандалии, у которых были оттоптаны пятки, и вышла из комнаты. В доме было тихо и пустовсе или ещё спали, или разом куда ушли.
Ева заглянула на кухню.
Кошка Айка доедала из своего блюдца с отбитым краем мясные остатки. Как видно, и у кошек бывают «чёрствые именины»!
Ева постучала в комнату бабушки с дедом, но никто не отозвался.
«Спят», подумала она и, на всякий случай, тихонько приоткрыла дверь.
В комнате никого. Только с фотопортретов, которых висело здесь несколько десятков, смотрели на неё, с грустью или с печальной улыбкой, лица умерших родственников. Фотопортреты были бабушкиной слабостью. По ним можно проследить не только историю семьи, но и всего их рода с момента изобретения фотографии. Среди них были овальные миниатюры размером с яйцо, и большие застекленные фото, которые от тяжести, как Еве казалось, могли сорваться с гвоздя и грохнуться на пол. Фотографии были даже на настенных тарелках, назывались они «фото на керамике».
Высоко над кроватью висели портреты прабабушки Хавы и прадедушки Ади. Прабабушка была красавицей с тонкими чертами лица, но не походила на еврейку. Прадедушка, запечатленный в военной форме, напротив, обладал ярко выраженной еврейской внешностью; благодаря лихо закрученным усам он смахивал на какого-то «еврейского гусара», если такие когда-нибудь водились в русской армии. Ниже висели портреты их потомков, на Еву глядела вся её многочисленная родня вплоть до последнего колена, словно перед ней раскинулись ветви единого семейного древа.
Здесь же, между двумя окнами, нашёл своё место и портрет Леонида Утёсова в канотье, из фильма «Весёлые ребята». Бабушка Берта была влюблена в своего земляка, и дедушке Павлу приходилось молча ревновать. Под Утёсовым висел портрет Максима Горького. Это был уже дедушкин протежеПэпка уважал пролетарского писателя за то, что тот хорошо относился к евреям. Однажды, когда Лёвке было четыре года, Ева, застала своего брата за странным занятиемтот старательно лизал лицо писателя-«буревестника». На её изумлённый вопрос, что он делает, Лёвка бесхитростно ответил, что никакой этот дядька не «горький», хотя и не «сладкий» тоже.
С двух сторон окон висели фото евреев от Искусства. Бабушка не так хорошо его знала, зато о евреях в Искусстве знала всёи о художнике Исааке Левитане, и о скульпторе Марке Антокольском, о режиссёре Соломоне Михоэлсекстати, народном артисте СССР, об актёрах Фаине Раневской и Льве Свердлине, о певице Сореле Биркенталь, известной под псевдонимом Сиди Таль, о поэтах Михаиле Светлове и Эдуарде Багрицком и, наконец, о двух писателях по имени ИльяИльфе и Эренбурге. Здесь же висел портрет Аллы Тарасовой, народной артистки СССР из МХАТа. На все недоумённые вопросы знакомых и родственников, бабушка упорно стояла на своём, что Алла Тарасова еврейка. А то, что у неё гоеше фамилия, то Михаил Светлов тоже не Светлов, а Шейнкман, Илья ИльфФайнзильберг, и Фаина РаневскаяФельдман! Кроме того, имя Алла когда-то носила двоюродная сестра раввина Главной синаноги Одессы, которая стоит на пересечении улиц Еврейской и Ришельевской. А у сестры раввина, даже двоюродной, не могло быть гоеше имя! После такого важного аргумента с бабушкой Бертой уже никто не спорил, и Алла Константиновна Тарасова на законном основании заняла достойное место среди большой роднимишпухи Хавы и Ади. Рядом с Народной артисткой висел портрет ещё одной женщины, которую бабушка боготворила. Она называла её «Сбывшейся надеждой» и «поставщиком Императорского двора». На вопросы по поводу этой женщины бабушка не отвечала никому, даже маме.
Ева вышла из комнаты и плотно затворила за собой дверь, чтобы туда не пробралась Айкабабушка не любила, когда кошка прыгает в постель. «Мало ли по каким помойкам она шлёндрала!».
И всё же, подумала Ева, куда это все разом исчезли? Ну, мама, понятно, на работе. А папа? Неужели и его нет дома?
Заглянув в папин кабинет, Еве убедилась, что это так.
И тут она сообразила, что всё ей, наверное, снится! Ева ущипнула себя за руку, как её учила Тата Маляр, и тут же вскрикнула. Было по-настоящему больно. Нет, это не сон. Но тогда где же все?..
И внезапно услышала под полом какой-то неясный шум. Ева застыла и прислушалась Только бы не мыши, мелькнуло у неё голове! Их она панически боялась. Бывало, завидит мышьтут же застывает на месте, как памятник, или в ужасе прыгает на диван и визжит на весь дом. Айка была уже старой, чтобы за ними угнаться, и мыши прекрасно знали об этом. Они могли нагло, не боясь, прогуляться перед её носом, точно как горожане по Центральной парку Зуева, перед вечерним киносеансом. Может быть, мыши и Айка уже давно подружились? И такое бывает. Наступает день, когда враги мирятся и становятся друзьями. Не вечно же ссориться и враждовать!
Вот лягушек Ева не боялась совсем. Наверное, оттого, что любила сказку о Царевне-лягушке. У бабушки Нины на огороде жило много жаб. Такие лапочки! Их Ева даже брала на руки. Возьмёт и посадит себе на ладонь. Жаба сидит смирно, словно в игре «замри». И ничего, не противно! И никаких тебе бородавок, которыми пугал поселковый мальчишка Пашка Жёлтиков.
Внезапно Ева услышала откуда-то из подвала дребезжащий голос, который пел на идиш.
Переведем начало песенки так:
Яблоки и груши,
Зёрна очень горькие.
Вдовый девушку берёт
Тяжело и горько ей.
Песенка была старая, Ева не раз слышала, как её тихо напевал троюродный дедушка Лазарь Наумович. Сама Ева идиш почти не понимала, хотя этот язык был очень похож на немецкий, который она недавно стала изучать с папой. И сколько ни спрашивала у взрослых, о чём поётся в песне, все почему-то смущались, сразу переводя разговор на другую тему.
А песенка была вот о чём. Это я перевожу для читателей:
Киснут вина, коль прогнили
Бочки деревянные,
продолжал петь голос.
Вдовый девушку берёт
Девушка завянула.
И тут до Евы дошло, что это поёт домовой Гершель. Вот так удача! Она давно его не видела. Домовой был ростом с петуха, носил чёрную шляпу с большими полями, белую рубашку в красный горошек, жёлтый галстук, бриджи алого цвета; на его маленьких кривых ножках сидели остроносые чёрные туфли с золотыми пряжками, на левом плече висела дорожная сумка, набитая всякой всячиной, в руке Гершель держал деревянный кривой посох. Его старое сморщенное лицо обрамляла белая борода. Нос напоминал большую картофелину, на нём сидели очки; уши были врастопырку, глаза синие, как два василька и совсем молодые, а зубов у Гершеля было не больше пяти. Когда он говорил, то смешно шамкал и как-то виновато при этом улыбалсямол, извините, что так выгляжу, но ничего не поделаешьуж любите, какой есть!.. Как рассказал Янкель-Сирота, жил Гершель в этом погребе среди бочек с соленьями лет сто, не меньше, и благодаря ему в доме царили тишь да покой. Потому что там, где не было домовых, добавил Янкель, как раз и случались погромы. А всё от того, что другие евреи, в отличие от бабушки Берты и дедушки Павла, не верили в домовых. Кто же будет охранять семью, если не домовые?!..
Песенка под полом звучала уже на два голоса, и второй голос Ева узнала сразуэто бабушка подпевала домовому:
Часто точит червячок
Яблоко красивое.
Вдовый девушку берёт,
А думает: фальшивая.
Ева тут же бросилась на кухню, где находился люк в погреб.
Айка начисто доела свою праздничную порцию, и теперь умывала нос и глаза чёрными мохнатыми лапами.
Крышка в погреб была уже открыта.
Ева встала на колени и, наклонившись к люку, наполненному тёплым свечным светом, крикнула:
Ба, ты здесь?!
Песенка смолкла.
А в люке тут же показалась голова Берты:
Доброе утро! А ты что тут делаешь?
Тебя ищу, ответила Ева.
Лучше бы стол накрыла. Или забыла, что сегодня «чёрствые именины»? Иди, мэйдэлэ, готовь угощенья. У нас дорогой гость.
Из-под её подмышки показалось лицо крошечного старичка: уши врастопырку, белая бородой, глаза, как два василька.
Привет, кэцэлэ! (что значило: «кошечка») сказал ей человечек с грустными глазами и всегда виноватой улыбкой на сморщенном лице.
Когда Анна появилась в больнице, от окошка регистратуры отошёл молодой мужчина в чёрном блестящем плаще и тёмно-синей шляпе и направился прямиком к ней.
Анна Павловна Шварц? спросил он официальным тоном.
Анна сразу всё поняла по испуганным глазам регистраторши Нины Васильевны и гардеробщицы Люси, и её ноги тут же похолодели.
«Проклятая привычка! подумала она. И ведь никак от неё не избавиться!.. Это уже, наверное, в крови. Века унижений, смертей и скитаний Впрочем, избавление, вот оно, совсем рядом! Прощай, Хана! Тебе хана».
Эти слова сказал ей когда-то Лёня, когда делал предложение:
Теперь моему сердцу хана, Хана!.. пошутил он десять лет тому назад.
Тогда в городе стоял такой же июнь, только 1931-го года.
«А теперь хана мне горько усмехнулась про себя доктор Шварц. Сейчас он достанет шапку-невидимкуи».
Она стала мысленно прощаться с родными. Но вдруг вспомнила, что в этом тайном ритуале всегда присутствуют двое. Один зачитывает приговор, другой надевает на очередную жертву таинственный головной убор.
Анна посмотрела по сторонам«второго в чёрном плаще» в вестибюле не было. Лишь несколько посетителей да трое больных в полосатых пижамах. А ещё бледные напряжённые лица Нины Васильевны и Люси.
«А может быть, он пришёл по другому поводу, мелькнул спасительный вопрос. Проконсультироваться о болезни, например Тоже ведь люди».
Ей очень захотелось в это поверить. И по поводу консультации, и в то, что он «тоже человек».
Между тем, незнакомец улыбнулся, приветственно кивнул и заговорил довольно приятным баритоном:
Доброе утро, Анна Павловна. Я следователь морга судебно-медицинской экспертизы. Товкач моя фамилия. Борис Фёдорович. Нам нужно побеседовать
Что-нибудь экстраординарное? спросила Анна, стараясь не терять самообладания, но уже понимая о чём с ней хотят поговорить.
Следователь это заметил и улыбнулся ободряюще:
Хочу ознакомить вас с Актом вскрытия. Он оглянулся. Лучше всего это сделать в вашем кабинете. И, не пряча улыбки, добавил: Всё-таки здесь не Анатомический театр!
Анне Павловне ничего не оставалось, как улыбнуться в ответ:
Поднимемся ко мне. Мой кабинет на третьем этаже.
Знаю кивнул следователь, снимая плащ и шляпу, чтобы сдать их в гардероб.
Можете раздеться у меня предложила Анна. Там есть вешалка
Вот и славно! ответил он, перебросив плащ через руку. Тогда, пойдёмте
И пока они поднимались по лестнице, Анна спиной чувствовала опасливые взгляды регистраторши и гардеробщицы.
В это время, в центре города, двоепапа и Лёвкаподходили к большому продуктовому магазину. Это был кооперативный гастроном, в котором работал директором дедушка Павел.
Большие витрины напоминали натюрморты в стиле старых голландских мастеров, или жекартины советского художника Ильи Машкова. Витрин было семькак семь чудес света.
В первой высились «рыбные башни», сложенные, будто детские пирамиды, из консервных банок. Башни из шпрот, сардин, килек и тюлек, башни из корюшки, кусочков сома в томате и масле, из печени трески, башни из тунца в собственном соку, пикши в желе, и много-много других башен и башенок. Прямо Консервоград какой-то!
Вторая витрина была фруктовой. Из хрустальных ваз свисали кисти винограда всех сортов и оттенковот белого и жёлтого до иссиня-чёрного под названием «дамские пальчики». Рядом с вазами лежали жёлтые дыни, круглые и продолговатые. Словно заколдованные тигры, дремали здесь огромные астраханские арбузы. Большие корзины были полны абрикосов, слив, гранатов, персиков, цитрусовых. И над всем этим висели на «лианах» гроздья бананов.
В витрине с речной рыбой стояли фарфоровые лотки, где возлежали царские осетры, королевские карпы, княжеские щукивсе с выпученными глазами, чтобы получше рассмотреть глядящих на них прохожих. На огромных блюдахгоры вареных красных раков. В углах витрины громоздились большие круглые коробки с чёрной паюсной и красной зернистой икрой, а также с розовойсига и ряпушки, с жёлтойщуки, судака, сазана, и даже с белойвиноградной улитки.
В колбасной витрине выстроились поленницами толстые батоны ветчины и буженины, «качалки» сервелата, овальные круги «краковской» и «домашней» с чесноком и салом, охапками вперемешку висели копчёные сардельки и сосиски. А ещё белые и розовые куски свиного сала с мясными прожилками, обсыпанные чёрным и красным перцем.
В мясной витрине, на филейных частях парной говядины, лежали, выщипанные, без перьев, тушки кур, уток и гусей и, конечно же, для гурмановтетерева и куропатки.
В овощной витрине стояли плетёные корзины с бордовыми помидорами, с зелёными, в пупырышках, огурцами, с жёлтыми и фиолетовыми маковками лука и свеклы. Несколько небольших мешков с цветными нарочитыми заплатками полны были молодой розовой картошки, а вокруг лежали капустные кочаны. По стеклу витрины и с боковсвисал сплетённый в косы чеснок, словно охраняя урожай от злых духов.
И наконец, последняя, седьмая витрина была уставлена бутылками различной формы и содержания: шампанское, вина, коньяки, ликеры и многое другое.
Пока читатель знакомился с ассортиментом довоенного гастронома, отец и сын Шварцы уже вошли в магазин.
То, что сегодня утром Лёвка самоотверженно поднялся раньше Евы, причём, без капризов и без «не хочу», следует отнести к единственной причине, которая была своеобразной приманкой, а именно, к тому, что с утра нужно было идти в «дедушкин магазин». И папа этим иногда пользовался. Лёвка хорошо знал «дедушкин» гастроном с раннего детства, и очень любил туда ходить, словно маленький ревизор, конечно же, не один, а с кем-нибудь из взрослых. Никогда не было случая, чтобы он отказался.
В торговом зале было на что посмотреть, особенно в кондитерском отделе, где стояли шоколадные звери, птицы и рыбы. Но не это было главное, что влекло его сюда, а сознание того, что он здесьдедушкин внук! И не просто дедушкин, а директорский. Как только Лёвка появлялся в Центральном торговом зале, для него тут же со всех сторон вспыхивали ярко напомаженные улыбки кассирш и продавщиц в белых выглаженных халатах и колпаках, и каждая норовила сделать маленькому гостю какой-нибудь вкусный подарок. Такое внимание ему нравилось. Но, к чести Лёвки, он никогда не пользовался привилегией барчука, а просто делал всё, что душе угодно, зная, что никто его за это не одёрнет и не отругает. Он мог спокойно прогуливаться по всем торговым залам и даже заходить без спросу в служебные помещения, где пахло селёдкой, колбасой и пивом. Он мог бродить по этим мрачным прохладным коридорам, в которых тускло горели под потолком висящие на проводах лампочки, упрятанные в маленькие решётки, чтобы не пораниться осколками, в случае, если они вдруг лопнут. Лёвка представлял себе, что все эти бесконечные переходы и лестницы из волшебного замка. В них было прохладнее, чем в торговых залах, но настоящий холод поджидал Лёвку в складских помещениях, где от пола до потолка стояли коробки с консервами, бидоны со сметаной и молоком, и, завёрнутые в мокрую марлю, лежали огромные блоки сливочного масла и круги творога, похожие на мельничные жернова.